Я подхожу к нашей церкви, замечаю двух молодых людей возрастом не старше десяти лет, слышу их разговор. Один, запро-кинув голову, глядя на кресты куполов, говорит: “Я обожаю это золото”. Второй, поднимаясь по ступеням внутрь церкви, отвечает ему: “А мне нравится запах”.

Было это субботнее июльское утро. Ночью в больнице Сквор-цова-Степанова скончался мой друг детства Юрий К.. Ему очень нра-вилось петь в церковном хоре. Он три раза пел в хоре Шуваловской церкви, не в каменной, а в маленькой деревянной, у святого Алек-сандра Невского. И всё. Больше не допустили. Нет, не регент, не нас-тоятель. Они-то были довольны, даже рады, хор там “не ахти”... А у Юрия был прекрасный голос – низкий баритон, бархатный, и доволь-но сильный. Он по разным кружкам самодеятельности всю жизнь свою пел. Он, как говорится, “был больной” по части пения. Ему не удалось стать исполнителем-профессионалом, и он не набил себе оскомину искусством для денег, поэтому его постоянно тянуло на сцену. Прослужил он от институтской скамьи бессменно врачом, па-тологоанатомом. Нравилась ему эта профессия или нет – мне он не говорил. Да и что об этом говорить, кормиться-то как-то надо, тем более при наличии семьи: жены и сына. Что его и беспокоило, после операции. У него почку вырезали. Он тяжело и долго выздоравливал. Около года жена его выхаживала. Позвонил он мне, еще довольно слабый:

- Старик! Начинаю настоящую жизнь. – Сказал он так, будто мы только вчера с ним расстались. - Ты не представляешь, как я жду не дождусь, чтобы начать петь в церкви. Я и слово дал Богу, если по-правлюсь, всю остальную жизнь буду петь в церкви. Как ты дума-ешь, меня возьмут?

- Да ты смеешься! С потрохами! Такой-то голос!

- А сколько они там, приблизительно, получают?

- Да нормально. Уж больше чем я, это точно. К тому же у них всякие требы - венчанья, отпеванья. Так, что не волнуйся - в церкви еще никто с голоду не помирал.

- Нет, ты не подумай, что я какой-то там… Но мне же нужно в семью вкладывать. Анатолий поступает в медицинский, сам понима-ешь какая сейчас там у них стипендия. Ирина тоже получает, в сущ-ности, гроши. А у меня к тому же еще и собака, она тоже кушать хо-чет. Квартира трехкомнатная. Мне минимум как-то надо четыре тыся-чи в месяц жене отдавать. А я ведь поклялся Богу, что и в “префе-ранс” играть не буду. А ведь это был мой основной источник сущест-вования.

Я пообещал, что недостающие до четырех тысяч деньги я буду ему доплачивать из моего собственного кармана. Почему-то мне очень захотелось, чтобы он стал церковным певчим. У меня, как у тренированной собаки навострились уши. Я почуял, что не спроста после многих лет нашего с ним разъединения Промысел собирал нас вместе. В юности мы были, что говорится, “не разлей вода”. Мы двое с ним веселили всю нашу школу и Чеховым, и Маяковским, и Зо-щенко, и своими собственными сатирико-музыкальными сочинении-ями. Он играл на аккордеоне, а я специализировался на юморе. Ни один школьный бал не обходился без нашей антрепризы. Кстати, руководителем у нас был Димитрий Балашов, покойный писатель, автор монументальной литературы о Руси дремучей. Он тогда еще удивлял нас своими исконно-русскими одеждами – ходил в косоворотках с кушачками, штаны с напуском, в русских сапожках, тулупчик носил, шапочку какую-то хитрую… Чистый славянофил. Не могу судить о его вкладе в исторический архив Русской литературы, но за то, что он первый из писателей пробил у советских властей разрешение печатать слово “Бог” с заглавной буквы, за это ему можно дать героя.

Юрий стал звонить мне чуть ли ни каждый день. Так что мы наверстали все наше годами пропущенное общение. И я получил информацию о многих тонкостях его бытия, вплоть до сочиненных им стихов. Но центральной темой нашего общения оставалось его грядущее пение в церковном хоре. Я поспешил переправить ему нотный сборник “Всенощной” и “Литургии” - пусть зубрит. Ему хотелось петь в одном храме со мною. Но храм, где я служу, был в пятидесяти километрах от его квартиры и я предложил ему, чем тратить время на транспортную проблему, начать похаживать в церковь где ни будь поближе к дому и как-то потихонечку вживаться в церковную атмосферу. И дело, слава Богу, тронулось. Не далеко от его дома оказался Шуваловский “оазис”. И вот уже два дня я слушаю по телефону счастливого человека, который нашел, наконец, то, чего не доставало ему всю его прожитую жизнь:

- Меня даже сам священник похвалил! Спрашивал не кончал ли я консерваторию. Конечно, я стараюсь особо не вылезать. Надо еще войти в сам дух церковного пения. Я понимаю. Те ноты, что ты мне дал, по ним они почти не поют. У них какой-то свой напев. Они мне дали свои ноты, я сейчас у себя их разучиваю. Правда, у нас се-годня случай произошел… Мальчик, что против нас читал… Кто он там?

- Псаломщик.

- Он вдруг упал… Я подбежал к нему, чтобы оказать ему помощь… Видимо, у него был тепловой удар. Жарко, душновато было в церкви… Священник мне сказал, что я чего-то не то сделал, кажется не там прошел…

На следующий день, вдруг, возобновилась тема “упавшего в церкви мальчика”. Среди прочих событий Юрий сообщил о виденном ночью сне, в котором его ангел хранитель сказал, что мальчик упал нечаянно, потому что метились не в мальчика, а в него, в Юрия, да промахнулись. Я на это ни чего не ответил - сон дело темное. Помню, мысль завистливая пришла: “Счастливчик, с ангелом общается”.

Прошел день, другой, третий… А чего это Юрий не звонит? – дошло, вдруг, до меня. Звоню ему. Голос его жены Ирины. Она в тревоге. Случилась беда. Кстати, она тоже медик:

- Юрий ходил в церковь. Пришел домой весь в крови, лицо разбитое и ничего не помнит. Меня не узнает, Анатолия не узнает. Я ему показываю фотографии – никого не узнает. Я спрашиваю, сам-то кто ты – он ничего сказать не может. Амнезия.

Казалось бы чего только за жизнь ни узнаешь, чего только ни увидишь, вроде бы готов ко всему, а вот услышишь такое известие, и сидишь дурак дураком. А тут, вроде бы, я даже и виноват – заманил Юрия в церковь. Сидел бы человек дома, все было бы в порядке – читал я подтекст повесившей трубку Ирины. Что делать? Извиняться? Оправдываться? Соболезновать?

Через два дня звоню. Трубку снимает Юрий.

- Ты меня слышишь? – спрашиваю.

- Слышу. – отвечает.

- А узнаешь?

- Разумеется.

- А что было-то?

- Память отшибло.

- Ирина говорит, ты весь в кровищи пришел.

- Упал, мордой об асфальт. А точнее прямо об люк. Помнишь, мальчик в церкви упал в обморок. Так это они в меня метились. Теперь попали.

- Кто?

- Я их не знаю. Двое вошли в церковь. Еще служба шла. Я сразу догадался, что это они. Думаю: не буду подавать виду. Когда вышел, они за мною идут. Думаю: куда от них денешься. А потом, чувствую – падаю. И как бревно… Даже руку не успел подложить под лицо. И полный отруб. Как домой пришел – не помню. Лег на кровать, лежу, какая-то женщина на меня смотрит… А это, оказывается, жена Ирина. И Анатолия не узнаю – смех. Потом уже документы стал свои изучать, фотографии – никого не узнаю, ничего не понимаю – жуть какая-то. Это они меня каким-то лучом. Да, собственно, я сразу стал замечать ихнюю слежку, как Иришка связалась с этими армянами или чеченцами, кто их знает. Глупая баба, она докрутится. Она ведь давно со мной не живет. Закрывается у себя в комнате. Говорит, что не хочет меня тревожить. Я же все понимаю. Им главное меня убрать. Они на ней женятся, завладеют квартирой, а потом ее, дуру, убьют и Анатолия убьют. Они уже постоянно с улицы просвечивают нашу квартиру. Недавно в Анатолия лучом попали – он тут же заболел ангиной.

“Вот тебе, бабушка, и Юрьев день”! Про церковь разговоры наши приостановились. Жизнь Юрия, пошла, а точнее, полетела да таким кувырком, что не приведи Господь. Супруга-медик вызвала бригаду. Вначале все шло так, что врач вывел ее на кухню и спросил: “Зачем вы нас вызвали? Он же абсолютно здоров”. Она стала его убеждать, что Юрий всю жизнь играл в самодеятельности, что он прекрасный актер и проведет кого хочет, что он последнее время только тем и занят, что пугает ее с сыном, будто кто-то собирается их убить, что он общается с какими-то ангелами, что он так замучил их своими страхами… Одним словом надо принимать срочные меры, потому что здесь, явно, патология. И пака она убеждала врача, нервы Юрия расшатывались все больше и больше и уже не выдерживали. Да и у кого бы они выдержали? Та, ради которой ты отдал свою жизнь, сидит на кухне и уговаривает палача казнить тебя самой позорной смертью! Наконец, нервы Юрия лопнули, он застонал. Санитары насторожились и приготовились… Юрий стонал все громче и громче. И когда он ринулся на кухню, чтобы сказать ей все, что о ней думает, тут его, горемыку, и повязали. Юрия поместили в псих-диспансер “Сворцово-Степаново”, что на Удельной.

Больница “Скворцово-Степаново”, палата № 6. “Вот такие бывают совпадения”. - Вспомнился А.П.Чехов, с его “Палатой № 6”. “Отче наш, избави нас от лукавого! – Меня даже подташнивало в ожидании на лестнице когда откроется дверь в палату. - Видимо, долго надо привыкать обитать в этих, на века сложенных, стенах бесовской трапезной”. Дверь открыла деловая крепко слаженная медсестра. Спросила, кем я прихожусь Юрию.

- Брат я его из Зеленогорска.

Этого оказалось достаточно. Она пропустила меня в палату, предварительно отобрав у меня принесенные Юрию апельсины.

И вот мы вдвоем с Юрием, если не считать в трех шагах взирающей на нас медсестры и бродящих вокруг обитателей палаты. Юрий уединился со мною за отдельным столом, не выпуская из рук тарелочки с куском какой-то приличной с виду запеканки. И первое и второе он уже съел. Меня запустили к концу обеда. Похоже, у них сейчас начинается “мертвый час”, оттого, видимо, сестра и предупредила, что у меня всего пять минут.

- Ну как ты тут устроился? – Как-то надо было быстренько начать.

- Да все нормально. – Спокойно отделял он ложкой кусок запеканки и клал его в рот. Я смотрел на такое знакомое Юркино лицо с седой щетиной и застрявшими в ней крошками от обеда и боялся увидеть в нем признаки сумасшествия… А он жевал с аппетитом, и словно читая мои мысли, успокаивал. – Скоро выпустят. Теперь же, знаешь, долго не держат. А на Ирку я не сержусь. Она ведь дура – ею управляют. Анатолия жалко.

- Юрк, главное прошу тебя, не говори ты им про своего ангела и про это готовящееся убийство твоей семьи, иначе не выбраться тебе будет от сюда до самой смерти.

- Да что я дурак что ли? Я вообще им слова не сказал ни про ангела ни про убийство. Это Иришка. Она им несет всякую околесицу. Я же все понимаю – молодая здоровая женщина. Я же видел ее грузина или чеченца, кто он там. Да ты не волнуйся за меня, я все понимаю, все вижу. Вон смотри. – кивнул он в сторону коридора. – Видишь старичка? Вон того, с наушниками для глухих? Он все подходит ко мне, когда я сплю или просто лежу на кровати. Подойдет и стоит. А я-то вижу, что он облучает меня. – Сказал он так просто с понимающей улыбкой.

- Юрк, ты это серьезно?

- Куда серьезней. Я вижу их. Люди не знают об этом ничего. Они и не дадут им знать. Смотри, уже идет – учуяла.

Подошла сестра видом своим показывая, что мое время кончилось.

- Ну, спасибо, что навестил, брат. – Юрий протянул мне руку.

- Держись брат, будь умницей. – Попрощался я с ним.

Но как ни держался Юрий умницей, все как-то так поворачивалось, как-то так складывалось, что за четыре месяца после нашего расставания, он хоть и был выпущен из этой больницы, и пожил дома, но почему-то умудрился в июне месяце заболеть воспалением легких (жена сказала, что он около часа кричал в окно о том, что убили ее и Анатолия, оттого и простудился) и после лечения в “Александровской” больнице, все с той же пневмонией переведен был обратно в “Скворцово-Степаново”, где не приходя в сознание и скончался.

Не удалось Юрию послужить Господу Богу на церковном поприще. А он так хотел петь в церковном хоре. История эта не выдуманная. Может быть слишком кратко изложенная, и от того не понятно, что же по сути произошло с довольно не старым и не таким уж разваливающимся, человеком. И что это за убийственные лучи, коими доконали его некие силы? Жена его убеждала меня, что это просто шизофрения, что это у него наследственное, что его покойная мать тоже перед смертью по ночам так кричала, что спать было невозможно, а самое ужасное, что невозможно было ее разбудить, ее толкали, водой обливали, но она не просыпалась и кричала до самого утра. Хотя, эти доводы жены ничего не решают, шизофренией теперь обзывается все, во что мы не хотим вдумываться. Тем более, что родителей Юрия я хорошо знал – нормальные, рабочие, уравновешенные люди.

История с Юрием стала мучить меня с двух сторон. Во-первых, почему Юрий в конце своей жизни, вдруг пришел к убеждению, что пение в церковном хоре есть то, чем он должен был заниматься всю свою сознательную жизнь, одним словом, почему не просто делание добра Христа ради, а именно деятельность в самом церковном здании, счел он своим призванием и его, Юрия, пред Богом оправданием? Какова природа этого убеждения у человека не церковного, а может быть даже и некрещеного? В нашем детстве мы даже крещеные не носили крестиков. То, что он не знал наизусть даже “Отче наш” - уже говорит о его отдаленности от церковной жизни. Как, почему и откуда человек всю жизнь проходивший мимо Церкви, вдруг, решил, что именно в Церкви и было его место?

Не хочется навязывать свое решение, но думается, что идея послужить Богу пением в церковном хоре похожа на то самое прозрение, что случается с людьми заглянувшими на свою жизнь, как говорится, с того света. Ведь идея эта пришла к Юрию в больнице перед операцией (ему удаляли почку), когда смерть повеяла на него своей близостью. Не состоявшееся профессией пение его было самой душевной стороной его жизни. Понимая свои певческие способности как, талант, как нечто от Бога дарованное, Юрий и решил отвести этому дарованию положенное ему место – воспевать Бога. И не такое уж и необычное состояние, когда человек, вдруг, догадывается, что надо было в жизни своей делать совсем не то, чем он занимался и на что потратил все отпущенное ему судьбой время. И по тому рвению, с каким он ринулся наверстывать упущенное, видно было, что прозрение его было истинным.

Проблема вторая более серьезная. Почему человеку пришедшему в Церковь, чтобы послужить Богу не удалось осуществить это благое намерение? Кто не дал? Бог или диавол? Или человек просто опоздал? Гадать не будем. Есть голый факт – превратности судьбы скрутили человека так, что ему уже было не до Церкви. Ад сковал его сознание за несколько месяцев до его кончины. А может быть Церковь вовсе и не имела никакого отношения к трагической смерти Юрия? А его “пение в церковном хоре” не являлось служением Богу, а было простым удовлетворением своих творческих наклонностей?

Тогда что же такое Церковь? Чем являются для человека те самые живописно-таинственные здания, где христиане совершают богослужения? И действительно ли есть какой-то смысл в этих церковных служениях, причем таких длинных, где надо стоять часами, где совершенно не понятно о чем говорят, и чего делают все эти служители? Ведь Бог Он везде. Неужели обязательно надо собираться какими-то толпами в какие-то специальные здания? Может это просто пережиток нашего древнего стадного существования? Неужели нельзя служить Богу в одиночку? Такие вопросы мне задают люди принявшие таинство Крещения. На что я обычно отвечаю: “читайте жития святых”. История Церкви Христовой знает таких люде святых пустынников, отшельников.

В одном из палестинских монастырей пребывал человек славный жизнью и даром слова, с младенческих пелен воспитанный в иноческих подвигах и добродетелях. Имя его было Зосима. Приблизилось время, когда христианам заповедано совершать священный пост, приготовляя себя к поклонению Божественным Страстям и Воскресению Христову. Врата монастыря были всегда закрыты, позволяя инокам подвизаться в тишине. Отворялись они лишь тогда, когда крайняя нужда заставляла монаха выйти за ограду. Соблюдалось же в монастыре и особое правило: в воскресение первой седмицы поста совершались, как всегда, в церкви Божественные Таинства и каждый причащался Пречистых и Животворящих Тайн. Затем все вкушали немного пищи, после того сходились в церковь и, помолившись прилежно, с земными поклонами, целовали друг друга и игумена, каждый просил помолиться о нем, затем открывали монастырские врата, и с пением псалма “Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся”, расходились по широкой пустыне.

Так и на сей раз, Зосима, взяв с собою на дорогу немного пищи, перешел через Иордан и, проходя через пустыню, всё дальше и дальше уходил от монастыря. Ночью он, опускаясь на землю, вкушал краткий сон, утром снова отправлялся в путь, горя желанием идти всё дальше и дальше. Запало ему в душу найти какого-либо отца-пустынника и услышать от него слово. Прошел он уже двадцать дней. Средь дня обычно он отдыхал немного от трудов и, преклонив колена молился и воспевал псалмы.

И вот, когда он пел, не отвращая глаз от неба, вдруг видит справа от холма, на котором он стоял, словно тень человеческого тела. Сперва он смутился, подумав не бесовское ли это наваждение, но оградив себя знамением креста и отогнав страх, действительно видит некое человеческое существо, нагое, черное, спалённое солнечным зноем. Зосима устремился к нему. Но когда человек заметил Зосиму, приближающегося к нему, то стал быстро удаляться вглубь пустыни. Зосима начал кричать:

- Зачем убегаешь от старца грешника? Раб Бога истинного, подожди меня, кто бы ты ни был, заклинаю тебя Богом, ради Которого живёшь в этой пустыне. Остановись и подари мне старцу молитву и благословение ради Господа не презирающего никого.

И так оба они бежали, пока Зосима, утомленный и уже не в силах двигаться, остановился в изнеможении. И вдруг он услышал голос таинственного существа.

- Авва Зосима, прости мне, ради Бога. Не могу я обернуться и показаться тебе лицом. Женщина я, и нагая, как видишь. Исполни просьбу мою. Брось мне что-либо из одежды твоей, чтобы я могла прикрыть наготу и получить твоё благословение .

Трепет и страх, нашли на Зосиму, когда он услышал, что она назвала его по имени. Тотчас он снял свою ветхую мантию бросил ей, и отвернулся. Она же, прикрыв свою наготу, сказала:

- Зачем пожелал ты, Зосима, видеть грешную женщину?

Зосима, приклонив колена, стал просить дать ему обычное благословение. Жена, тоже став на колени, сказала:

- Авва Зосима, тебе подобает благословлять и творить молитву. Ты почтен саном пресвитера, ты много лет предстоишь святому престолу и приносишь жертву Божественных Тайн.

Это повергло Зосиму в ещё большее изумление:

- О, духоносная мать, явно по всему, что ты пребываешь с Богом и умерла для мира. Явна и дарованная тебе благодать, если ты назвала меня по имени и признала пресвитером, никогда ранее не видев меня. Благодать же познается не саном, а духовными дарами. Благослови ты меня, ради Бога, и помолись за меня, нуждающегося в твоем предстательстве.

Тогда жена сказала:

- Благословен Бог, пекущийся о спасении людей и душ.

Зосима ответил: “Аминь”, и оба встали с колен.

- Ради чего пришел ты, человек, ко мне грешной? – спросила жена Зосиму. - Ради чего пожелал видеть жену, оголенную от всякой добродетели?

Старец снова пал на колени:

- Заклинаю тебя именем Христа Бога нашего, ради Которого ты облеклась в эту наготу, не таи от раба твоего, кто ты и откуда, когда и как пришла в эту пустыню. Всё поведай, да явны будут чудные дела Божий.

Жена сказала:

- Стыжусь, авва, рассказать тебе позор дел моих, прости меня, Бога ради. Но как ты видел уже моё нагое тело, обнажу пред тобою и дела мои, чтобы ты знал, каким стыдом и срамом полна душа моя. Боюсь, что когда начну свою повесть, ты убежишь от меня, как бежит человек от змеи, не смогут уши твои слышать безобразия дел моих. Но скажу, ни о чем не умолчав, заклиная тебя, непрестанно молиться за меня, чтобы найти мне у Господа милость в день Судный .

И жена начала свой рассказ:

“Мой родной дом был Египет. Еще при жизни родителей, когда мне было двенадцать лет, я отвергла их любовь и пришла в Александрию. Как я там вначале погубила мою девственность, как неудержимо и ненасытно отдалась сладострастию, стыдно и вспоминать. Скажу вкратце. Около семнадцати лет, прости, прожила я, будучи как бы костром всенародного разврата. Жила я подаянием и пряжей льна, а за своё ненасытное желание и неуёмную страсть я даже денег не брала. Так поступала, чтобы заставить как можно больше людей добиваться меня, даром совершая угодное мне. Это было для меня жизнью. И вот, однажды летом вижу большую толпу ливийцев и египтян, бегущих к морю. Я спросила встречного: “Куда спешат эти люди”? Он мне ответил: “Все отправляются в Иерусалим на Воздвижение Честного Креста”. Я говорю ему: “Не возьмете ли и меня с собою”? “Если есть у тебя деньги за провоз”, - говорит он. Денег у меня не было, зато у меня было тело. “Возьмут, да ещё и кормить будут”. - Так я решила и пошла на корабль.

Не знаю, авва, как море вынесло мое распутство! Как земля не отверзла свой зев и живьём не поглотил меня ад, уловившую в сети столько душ! И вот я уже в Иерусалиме. Уже настал святой день Воздвижения Креста, а я всё ещё бегаю, охотясь за мужчинами. Вижу я, на рассвете, что все спешат в церковь, пустилась и я бежать с прочими. Пришла к притвору храма. Меня теснят в толпе, пробиваюсь в давке, уже к дверям подступаю... Когда же я ступила на порог дверей, меня обратно оттеснили. И снова я стою в притворе. Думая, что это произошло по моей телесной немощи, я снова, слившись с толпой, стала работать локтями, чтобы продвинуться вперед. Но даром трудилась. Лишь только нога моя ступала на порог, через который все проходили в церковь, как снова меня оттесняли в притвор, словно некая сила не пускала меня в храм. Трижды, четырежды повторялось всё это. Я, на конец устала и уже не в силах толкаться и получать толчки, отошла и стала в углу притвора. И здесь я начала понимать причину возбранявшую мне видеть Животворящий Крест. Коснулось сердечных очей моих слово спасения, открывшее мне, что нечистота дел моих заграждает мне вход. Стало мне горько до слез. Стою я и плачу. В притворе висела икона Пресвятой Богородицы, я смотрю на неё и говорю:

- Дева, Владычица, Бога Слово плотию рождшая, знаю я, что неприлично мне скверной и развратной, взирать на икону Твою. Я, развратная, справедливо должна внушать отвращение твоей чистоте. Но, если, как я слышала, для того человеком стал Бог, рожденный Тобою, чтобы призвать грешников к покаянию, помоги одинокой, не имеющей ниоткуда помощи. Повели, да откроется мне вход в церковь, не лишай меня возможности взирать на то Древо, на котором пригвожден был плотью Бог и пролил Свою кровь в выкуп за меня, А Тебя я молю быть поручительницей пред Сыном Твоим, в том, что никогда больше не оскверню своего тела постыдным развратом, но как только увижу Крестное Древо, тотчас отрекусь от мира и всего, что в мире, и уйду туда, куда Ты, Поручительница спасения моего повелишь и поведёшь меня.

Так я сказала и пошла к дверям храма. Овладел мною трепет, я вся дрожала и волновалась, от того что вся сила, раньше возбранявшая мне, теперь расчищала мне путь. Я вошла без труда и, оказавшись внутри святого места, сподобилась воззреть на Животворящий Крест. Я узнала как принимает покаяние Господь. Я упала на колени, и обратилась к Пресвятой Богородице с такими словами: “О милосердная Госпожа. Ты показала на мне Свое человеколюбие. Ты не отвергла моления недостойной. Слава Богу принимающему через Тебя покаяние грешников. Время, Госпожа, исполнить мне свой обет. Теперь веди меня, куда повелишь. Будь мне Наставницей спасения”. При этих словах я услышала голос от куда-то с высоты:

- Если перейдешь Иордан, найдешь славное упокоение.

Услышав тот голос и поверив, что он раздался для меня, я заплакала и воскликнула:

- Госпожа, Богородица. Не покидай меня!

Я вышла из храма и отправилась в путь”.

- Сколько же лет, госпожа моя, прошло с тех пор, как ты живешь в этой пустыне? – Спросил Зосима. Жена ответила:

- Сорок семь лет уже, как я вышла из святого города.

- Какую же пищу ты находила, госпожа моя?

- Два с половиной хлеба было у меня, когда я переправилась через Иордан. Вскоре они засохли и окаменели. Понемногу вкушая, закончились и они. Поверь мне, авва, семнадцать лет я провела в этой пустыне, борясь с дикими зверями – безумными желаниями. Тосковала о мясе, о рыбе, коих так много было в Египте. Тосковала о вине, столь мною любимом. Много пила я вина, когда жила в мире. Здесь же не имела даже воды, страшно горя от жажды и изнемогая. Вселялось в меня безумное желание разгульных песен. А что уж говорить о помыслах блудных. Но когда они нападали, я тотчас со слезами била себя в грудь и напоминала себе об обете, который дала, уходя в пустыню. Возвращалась мысленно к иконе Богородицы, принявшей меня, и к Ней взывала, умоляя отогнать помыслы, одолевавшие мою душу. Когда же наплачусь вдоволь, наступала тишина. Питалась я растениями и всем, что можно найти в пустыне. Одежда, в которой я переправилась через Иордан, вся порвалась и износилась. Много я страдала от холода, много от лютого зноя: то солнце меня пекло, то стыла я, дрожа от стужи. Со многими напастями и страшными искушениями я боролась, но сила Божия многими путями охраняла мою грешную душу и смиренное тело. Теперь я питаюсь и покрываюсь словом Бога, Владыки всяческих. Ибо не одним хлебом жив будет человек.

Зосима услышал, что она упомянула слово из Писания, и спросил:

- А где ты читала Священное Писание, госпожа моя?

- Поверь мне, я никогда не видела лица человеческого с тех пор, как узнала эту пустыню. И книгам я не училась. Живое Слово Божие, Само учит человека. Но прошу тебя, авва, и заклинаю Спасителем Христом Богом, все, что ты слышал от меня не рассказывай никому, пока Господь Бог не освободит душу мою от земли. Теперь же отправляйся с миром, а на будущий год снова увидишь меня, и я увижу тебя. Исполни же, раб Божий, о чем я теперь попрошу тебя. В Великий пост будущего года не переходи Иордана, как у вас в обычае монастырском.

Изумился Зосима, слыша, что и устав монастырский она объявляет ему, и ничего другого не мог сказать, кроме:

- Слава Богу, дарующему великое любящим Его!

Она же сказала

- Останься, авва, в монастыре. Однако, если и захочешь выйти, невозможно тебе будет. На закате же святого дня Тайной Вечери возьми для меня Животворящего Тела и Крови Христовой в священный сосуд, достойный таких Таин, и жди меня на берегу Иордана.

С этими словами она исчезла в глубине пустыни. А Зосима, пав на колени, поклонился ей вслед, воздал славу и благодарение Богу и вернулся в монастырь. Весь год промолчал он, не смея никому рассказать о виденном. Наконец, когда настал воскресный день, зачинающий священный пост и все монахи вышли в пустыню, Зосима, вдруг заболел. И когда он лежал в лихорадке, он вспомнил, что сказала ему святая: “Даже если и захочешь выйти из монастыря, невозможно тебе будет”.

Когда же настал день Тайной Вечери, Зосима взял в малый потир пречистаго Тела и Крови Христа Бога нашего, положил в корзину смокв, фиников и немного чечевицы размоченной в воде. Поздним вечером выходит он из монастыря и в ожидании появления святой, садится на берегу Иордана. Медлит святая жена, но Зосима не засыпает, не сводит глаз с пустыни, надеясь увидеть святую. И вот показалась она и стала на том берегу реки, откуда пришла. Зосима поднялся, радуясь и славя Бога, но здесь же испугался от мысли: “как же она перейдет через реку?” И видит, как она осеняет Иордан знамением Честного Креста, ступает на воду и движется по воде, приближаясь к нему. И когда он хотел сотворить поклон, она закричала ему:

- Что ты делаешь, авва, ты иерей, у тебя же Божественные Дары!

И выйдя на берег, она попросила его прочитать “Символ Веры” и “Отче наш”. Он начал, а она докончив молитву, причастилась Животворящих Таин, и подняв руки к небу, вздохнула со слезами:

- Ныне отпущаеши рабу Твою, Владыко, по глаголу Твоему с миром: яко видеста очи мои спасение Твое!

Потом сказала старцу:

- Прости меня, авва, исполни еще одну мою просьбу. На будущий год приди туда, где мы впервые с тобою встретились. Приходи, ради Бога, и ты опять увидишь меня.

Он отвечал ей:

- Хотел бы я следовать за тобою и всегда видеть твое святое лицо. Но хоть единственную просьбу старика исполни: возьми немного пищи, которую я принес тебе.

Она коснулась чечевицы, и взяв три зерна, поднесла к устам, сказала:

- Молись, за меня, ради Бога, и помни обо мне многогрешной.

Затем перекрестила Иордан, ступила на воду и пошла по ней, как и прежде. А старец вернулся в монастырь, исполненный и радости, и страха, упрекая себя, что не подумал узнать имя святой.

Когда же прошел год, Зосима снова идет в пустыню, и устремив к небу взоры, молится:

- Укажи мне, Владыка, Твое сокровище чистое, что скрыл Ты в пустыне. Укажи мне, молю, ангела во плоти, которого мир недостоин.

Так пришел он к месту, имевшему вид потока, и на другом берегу его, обращенном к восходящему солнцу, увидел святую, лежащую на земле. Подбежав, он обнаружил, что она мертва. Руки её были сложены, как подобает, лицо обращено к востоку. Зосима горько заплакал. Потом он стал читать полагающиеся случаю псалмы, затем сотворил надгробную молитву и подумал: “Подобает ли похоронить тело святой? Или это будет ей неугодно?” И видит у головы её начертанные на земле слова: “Похорони, авва Зосима, на сем месте тело смиренной Марии, отдай праху прах, помолившись Господу за меня, преставившуюся в месяц апрель, в первый день, в ночь Страстей Господних, после причастия Божественной и Тайной Вечери”.

Прочтя письмена, старец вздохнул: слава Богу, он узнал имя святой. Но вникнув в смысл Марииного к нему послания, он вновь был потрясен: как только святая причастилась Божественных Таин, она тотчас перенеслась от Иордана на это самое место, где и скончалась. Тот путь, что Зосима прошел с трудом в двадцать дней, Мария протекла мгновенно и немедленно переселилась к Богу.

Прославив Бога, старец сказал: “Время, Зосима, исполнить повеленное. Но как ты, несчастный, выроешь могилу, не имея в руках ничего?” Неподалеку он увидел небольшой кусок дерева, подобрал его и принялся копать землю. Но земля была настолько твердой, что не поддавалась усилиям старца. Он устал, обливаясь потом. И вдруг видит - большой лев стоит возле тела святой и лижет стопы её. Старец задрожал от страха. Но, оградив себя знамением Креста, сказал льву:

- Приказала Великая похоронить ее тело, а я стар и не в силах вырыть могилу.

И лев стал рыть лапами яму, и вырыл достаточную, чтобы похоронить тело. Оросил старец слезами ноги святой и, призывая ее молиться за всех, покрыл тело землею, в присутствии льва. Затем оба удалились. Лев ушел вглубь пустыни, Зосима, благословляя и славя Христа Бога нашего, вернулся к себе в монастырь.

*

Житие преподобной Марии Египетской и история нашего героя Юрия. Две абсолютно несравнимые вещи! Никаких точек соприкосновения. Времена, страны, национальности и даже пол разный. Было бы, наверное, даже кощунством сравнивать нашего заурядного грешника с человеком святым? Строгий читатель скажет: “Нельзя в одной книжке помещать текст жития человека святого и биографию человека обычного”. Так уж и нельзя?

Человек, рождающийся на земле во все времена, любой национальности и пола – есть изгнанный из рая грешник, а преподобная Мария Египетская в известном периоде своей земной жизни вполне могла соревноваться в греховности со многими из нас. И поставь преподобную Марию этого периода перед судом нравственности рядом с Юрием, вряд ли бы она выиграла.

Но есть один, и самый главный в жизни этих двух людей, момент, общий в их жизненных путях, поворотный момент их судеб. О нем хорошо знают пожилые люди и частенько вспоминают: “Ах, если бы я тогда”!… А выразился этот момент в том, что и преподобную Марию, и Юрия вдруг не допустили до церкви. Первую не пустила толпа людская, другого, трудно даже и сказать кто.

Преподобная Мария в отстранении ее от Церкви увидела промысел Божий. В лице толпы не позволявшей войти в храм она поняла Божие к ней обращение, “отойди от Меня скверная грешница”, и это слово Божие так напугало, так потрясло ее, что она вмиг прозрела и осознала весь ужас своего падшего состояния. Это озарение попалило ее, несчастную жертву и орудие диавола, можно сказать, сожгло Марию греховную и породило Марию великую делательницу покаяния, каким примером православного подвижничества она и является до сих пор.

Не знаю, как воспринимает наш современный христианин факт признания Божьего Промысла в действиях толпы людской… Православные отцы-учители сочли необходимым напоминать об этом факте чадам Церкви каждый год в самые строгие и ответственные дни христианской жизни. А ведь восприятие препятствующей толпы, как Промысла, явление отнюдь не обычное, не само собою разумеющееся, а скорее исключительное. И надо признаться, именно сей факт отличает житие преподобной Марии Египетской от всего прочего сонма святых. Все детали ее жизни, как во грехе, так и в подвигах, встречают свое подобие в ком-нибудь из святых, но увидеть в действиях толпы Промысел Божий – факт присущий только житию преподобной Марии Египетской.

Обычно препятствующая толпа воспринимается без всякой мистики, а просто тупой, дикой толпой, которую либо необходимо побороть, либо просто успокоиться и подождать, когда она сама собою рассеется. Во-вторых, можно воспринимать толпу и, как орудие диавола, что тоже имеет веское основание. “Бесы всегда борются, чтобы воспрепятствовать нашему доброму делу”. (Св. Иоанн Лествичник. Сл. 26.8.)

И Юрий как раз и воспринял двух стоявших в церкви мужчин орудием диавольского фронта. Его положение было куда лучше, чем блудницы Марии. Он уже пел в церковном хоре. Перед ним не было той дикой толпы, готовой раздавить его и вытолкать вон из церкви. Всего два человека стоявших в церкви привлекли его внимание. И в них он обнаружил истинных врагов рода человеческого, с коими и вступил в общение. Вступил в общение, как с вражьей силой, но к великой своей беде, вступил, связался с ними. Мы говорим сейчас об очень важном моменте, о контакте с бесами. Еще святой Серафим предупреждал своего друга Мотовилова, чтобы тот не связывался с бесами, не вступал с ними ни в какие контакты, самый маленький из коих может землю когтем своим перевернуть. Николай Васильевич Гоголь говорил: “Только не смотри ему в глаза”! Вы скажете: “А куда было деваться Юрию если он уже их увидел, если они уже по пятам его ходили, если они его уже облучали”?

Но кто может сказать достоверно, что те двое, вышедшие из церкви были бесы, что старикашка глухой в палате № 6 был бесом, что засевшие возле его дома какие-то облучатели, вызвавшие в Анатолии ангину, тоже были бесы? Тогда, в мое посещение Юрия в больнице и, наблюдавшая за нами сестра была для него представителем диавола, да, признаться и на меня он поглядывал как-то особо… Приходила ко мне мысль: “а не принимает ли он и меня за беса”? В нашем состоянии мертвенности к Богу, под властью диавола, весь мир может оказаться сплошной бесовщиной, из которой век не выбраться. Мотовилов двадцать лет промучался с бесом вошедшем в него, и никак не мог от него избавиться. Даже ученики Христовы, апостолы, не могли освободить юношу от вошедшего в него с детства беса. А почему? Вспомните, что сказал им Христос. “Сей род изгоняется только молитвою и постом” (Мф. 17.21). Не поэтому ли чтение жития преподобной Марии Египетской совершает Церковь в сугубо молитвенные дни Великого поста?

Почему преподобная Мария их не увидела? Может быть именно потому, что она сразу же ушла в мир молитвы и поста. “Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит” (Пс. 50). Бог к человеку кающемуся не пускает бесов подходить. А Юрию, к сожалению, не в чем было каяться. Он решил, что достаточно было его договоренности с Богом, той предоперационной в больнице. И для него никак не вписывалось присутствие Бога во всех этих бесовских действиях, овладевших и его супругой, и докторами, и, похоже, уже всем окружавшим его миром, что и требовалось диаволу для скорейшего пожирания своей жертвы.

Есть тут еще одна тонкость. Ведь нападение на Юрия началось, стоило лишь ему серьезно начать петь в церковном хоре. До вхождения в Церковь его мысли об опасности связаны были лишь с людьми. Мысли были здравые, исходившие от действительного положения обманутого мужа. И проблема спокойно решалась простым разводом. А здесь, как молнией резануло, вихрем закрутило, завертело и унесло в могилу. Страшно! Отчего такое скоропалительное нападение. Похоже если бы не канализационный люк, о который Юрий ударился лицом, то так бы они его в канализации и утопили. Отчего им так уж не понравилось его пение в церкви?

Вопрос здесь более чем серьезный – что же такое есть Церковь, если она является причиной ломки человеческих жизней, потрясений, взрывов и прочих трагических превратностей судьбы? Или это все сказки служителей культа, и как однажды догадался бывший до того верующий в Бога человек, все это “опиум для народа”?

“Церковь дом Отца Моего, - говорит Сын Божий, и выгоняет из Иерусалимского храма торговцев и менял. Он же говорит – Истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине. Ибо таких поклонников Отец ищет Себе”.

Один из последних властителей России грозился за время своего правления уничтожить все церкви. Но Господь, как мы видим, не позволил совершиться замыслу этого безумца. Руководящая партия большевиков-коммунистов уничтожала церкви и церковнослужителей с таким усердием, будто в этом заключался весь смысл существования Российской державы. В 1937 году, в самый пик, в самый кровавый год нововелико-мученичества Церкви в России, Господь благоволил поселить меня в этой многострадальной стране.

Я просил у матери рассказать о первых днях моей жизни. Она ничего не вспомнила, сказала только, что родила меня в двенадцать часов дня, в родильном доме, что на 15-ой линии на Васильевском острове. Был август. Хороший солнечный день.

Младенец я был довольно красивый - белые вьющиеся волосы до плеч, черные брови, карие глаза. По словам матери, прохожие, завидев меня, восклицали от умиления: “Мальчик, вымой глазки!” Меня так любили жильцы нашей большой коммунальной квартиры, что написали расписание, по которому я каждый день проживал в очередной семье. Родителям доставался только в субботы и воскресенья. Меня и крестили не родители, а соседки: кока Вера, тетя Паша.

Что Господь хотел этим мне сообщить? Может быть, это слово к моим нынешним постоянным гастролям, проживаниям в гостиницах, в чужих семьях? Во всяком случае, условия моей жизни в некоторой степени определены этим началом - живу среди опекающих меня людей, переходя от одних к другим, как бы из рук в руки.

Мать впервые посетила со мною церковь когда мне было года три. Затем рассказывала, что удивлена была моим поведением, потому что вел я себя в церкви, таким хозяином, будто в ней от рождения дневал и ночевал.

Когда родственники собирались вместе на праздники, любили нам, своим детям, задавать этот извечный вопрос: “Кем ты будешь, когда вырастишь”? Я отвечал: “Буду открывать и закрывать ворота”. Все весело смеялись, разумея ворота какого-нибудь обычного учреждения. Вспомнил я об этом совсем недавно, когда уже будучи в сане диакона, открывал и закрывал в алтаре Царские врата.

1947 год. Мне десять лет. Позади война, блокада. Родители живут в Терриоках, теперешнем Зеленогорске, я - в Ленинграде. Живу один, в качестве хранителя жилой площади от посягательства на нее соседей по квартире. Хожу в школу в третий класс. На уроках сижу абсолютно не понимая педагогов, от положения сиротства, и постоянного недоедания в голове туман, на сердце тоска. Мать навещает меня раз в неделю, варит кастрюлю супа, который скисает на четвертый день, если не успеваю съесть. В остальные дни – на “вольных хлебах”, подкармливаюсь во дворе из бочек и лотков отходами соседнего с нашим домом продуктового магазина, да в семьях мальчишек одноклассников. У меня два старших брата. Алексей офицер, служит где-то под Ленинградом. Другой брат Роман, искалеченный фашистами во время бомбежки, и проживающий теперь по больницам и диспансерам. В одно из моих посещений он знакомит меня со взрослым парнем Альбертом.

Альберт баптист. Помню, как он вез меня на собрание своих братьев. Ехали мы на трамвае долго, до кольца, затем шли куда-то в темноту за все границы Ленинграда. Большое помещение типа сарая. Рядами скамейки. На сцене трибуна. Мужчина громко, по микрофону, говорил проповедь. За его спиной, на стене - картина в рамке, пейзаж золотисто-розоватого цвета. Все пели гимны. Под конец по рядам был пущен мешок, куда все опускали деньги. Когда мы вышли наружу, Альберт представил меня двум взрослым парням. Один из них был матрос. Осталось приятное воспоминание - они отнеслись ко мне радушно и как к ровне. Приглушенно поговорили, как заговорщики… Прощались обещая скоро встретиться. Счастливый, я ехал в тамбуре трамвая и ел большой кусок батона, дар Альберта. На следующий день я уже перебирал клавиши нашего, расстроенного пианино - сочинял музыку на оставленные мне Альбертом гимны о любимом Иисусе.

Не пришлось нам с Альбертом снова посетить собрание баптистов - Альберт заболел и помещен был в псих-диспансер, где вскоре и скончался - узнал я от брата Романа. Вскоре само собою закончилось и мое фортепианное служение Иисусу. Родители перевезли меня на жительство к себе в Терриоки, где и определили в школу, все в тот же третий класс, поскольку оценки в табеле успеваемости выглядели сугубо неудовлетворительными.

Не помню, чтобы в течение последующих четырнадцати лет во мне пробуждалось что либо похожее на веру в Бога. Шестидесятые годы. Будучи студентом “Театрального” института, жадно изучая Хатку-Йогу, по книге Сельвараджана Иисудиана и Элизабет Хейч, в надежде, как они щедро обещали, стать здоровым и сильным, я нетерпеливо пропускал куски текста, где что-то было написано про Бога.

Не являлись мне ангелы, не потрясали меня до глубин души какие-то аномальные явления, не было ничего такого в моей жизни, после чего я, вдруг, весь изменился и стал “глубоко” верующим. Не ходил и не искал я учителей и мудрых тайновидцев. Промысел Божий посылал мне ангелов в лице друзей и под видом людей незнакомых, и небо открывал мне в тех книгах, что вдруг посыпались на меня, как манна небесная. Начиная с той Хатки-Йоги, которую я переснял и сделал себе экземпляр фото-книги, наверное все, что было в Ленинграде эзотерического, мистического и богословского было прочтено, изучено и законспектировано или просто зафотографировано. Не оставлена без внимания была и атеистическая литература – в ней находились ценные цитаты, на кои авторы обрушивали свои научные разоблачения. Я был не один в этого рода деятельности. Нас была целая компания. Добывали мы литературу всевозможными путями – рылись ни только в магазинах “старой книги”, перекопаны были все известные нам пункты макулатуры, умаслены знакомые боговерующие бабушки; один товарищ устроился работать в музей “Научного атеизма”, что размещался в Казанском соборе на Невском проспекте, и умудрился из закрытой музейной библиотеки обеспечить нас чуть ли ни всеми православными святителями и учителями.

Шли ко мне и иконы. Сокурсник, приятель мой Миша Данилов просто ни с того, ни с сего сделал мне подарок, старинную, как он сказал, “родовую”, икону “Казанской Божией Матери” и молитвенничек маленький такой аккуратненький, тоже дореволюционный. “За что? За какие заслуги?” – спрашиваю. Так ничего толком мне и не ответил. Как знал, что молиться за него буду покойничка.

Кто-то из ребят привел меня к художнику из Ленфильма. Среди художественного безобразия вижу на стене икона висит. “Пришествие волхвов”. Икона явно из храма. “Из под Архангельска ребята притащили. – Сказал хозяин. – Нравится? В ней что-то есть. Давай меняться. Ты мне отдаешь твои очки, я тебе икону”. “Да вроде как-то неудобно”. Понимал я, что ни стоят мои очки этой святыни. “Ерунда. Мне как раз нужны такие с голубизной”.

Я уже служу в театре… Звонит мне по телефону друг мой Борис:

- Тебе нужны иконы?

- Что за вопрос?

- Сережка желает расстаться со своей коллекцией.

- И сколько просит?

- Бесплатно.

- Не шути!

- Правда-правда. Он говорит, что уже не в силах держать их в собственном доме... Вчера к нему ночью во сне пришел Илья Пророк - тот самый, что у двери висел, помнишь?

- Эта та громадная доска, во весь рост?

- Да. Так этот самый пророк вчера бил Серегу какой-то цепью по голове. Серега в это время толкался по барахолке в Одессе.

- Наяву?

- Зачем. Во сне. А Серега действительно хотел на днях ехать в Одессу на барахолку. Он же все мечтает озолотиться... Что-то там хотел купить, а здесь продать... Так вот он говорит, что с тех пор, как он принес к себе в комнату эти иконы, у него все его дела идут прахом... Просит слезно скорее их вывезти.

- Я с величайшим удовольствием это сделаю, только когда?

- Хоть сегодня... Но учти, иконы две, еще и пророк Давид, обе необыкновенно тяжелые... А он требует забрать сразу обе.

- Ладно, что-нибудь придумаем...

- Тогда я звоню ему, что ты приедешь, а то его может и дома не быть.

- Хорошо...

Подходим к дому, где живет Сергей. Почти напротив его дома велись земляные работы... Время было к десяти вечера, рабочих никого, но следы их работы остались - горящая земля. На площади в несколько квадратных метров из земли возникали мелкие язычки синего и красного пламени. Язычков было много, горели они беззвучно… И улица была безлюдная... Ощущение от этой картины было таинственное, страшноватое...

- Геенна огненная... – Оценил эту картину Борис.

Пришли к Сергею, у него гости: парень с девушкой. Накурено! Под потолком комнаты игрушка - паук громадный в черной паутине. На стене в пустой раме нож повешен. У двери на стене, где была икона Ильи Пророка, висит портрет какой-то девицы замученной сексом...

- А где же иконы?

- Так я их уже давно у себя не держу, а в другой комнате.

Пришли в другую комнату, он стал вытаскивать их из-за шкафа…

- А как ты их донесешь?

- Донесу... - Успокаивал я его. - Только бы их хорошенько связать.

- Тут килограммов пятьдесят будет...

- Не донесешь. - Волновался Борис. - Я бы тебе помог, но мне срочно нужно домой, мне звонить будут в одиннадцать из Москвы...

- Ничего... донесу...

Когда иконы были связаны, к Сергею пришел его друг Володя, здоровенный парень, самбист, поклонник моего таланта. Узнав, что я собираюсь везти этот груз к себе в деревню, он тут же взвалил иконы к себе на спину и пошел проводить меня до вокзала.

В метро нас остановили контролеры - стали требовать пятак за багаж, с ними стоял милиционер и очень внимательно вглядывался в Володину ношу... Он спросил даже: “А чего это вы несете”? Но спросил, скорее, у себя, потому что никто ему ничего не ответил.

Доехали до вокзала. Володя внес иконы во второй вагон, хотя можно было внести их и в третий, поближе к нашему деревенскому туннелю, но я не захотел рисковать, так как до отхода поезда оставалось две минуты.

*

Теперь эти иконы украшают нашу церковь, где я служу. Если иконы не сжигать, то они большие долгожители. Как-то лет десять тому назад меня обворовали, разумеется, унесли из Зеленогорского дома иконы… Недавно в Сестрорецке захожу к знакомому и ничего понять не могу – на меня со стены смотрит что-то родное, сердцу близкое… Батеньки! Да это же моя давно украденная икона! “Откуда она у тебя”? – “Какой-то мужичок, - отвечает, - предложил за не-большую сумму”… И слава Богу. Они даже немножко подрестав-рировали ее, для товарного вида.

Итак, я начал свою религиозную жизнь, как раз тогда, когда начал свою профессиональную антирелигиозную жизнь, разумею, жизнь актера, который у индусов в их кастовой иерархии стоит на ступень ниже проститутки. Когда мне об этом сообщили, я даже обиделся на индусов, но со временем я испытал на опыте, что есть торговля душой. Я не хулю актерство, как таковое. Природа актер-ства чиста и свята. “Будьте, как дети” - Сказано Христом. А дети прежде всего актеры. Заложенное в них стремление примерить на себе жизнь старших, желание воплощать собою все многообразие характеров и судеб человека – есть ничто иное, как чистое дыхание души нашей жаждущей восстановить себя всечеловека. “Актеры, они дети” - банальная фраза, но в ней есть доля истины. Вся проблема в их отце, в сценаристе-режиссере. А кто у нашего актера-профессионала отец? Господь или диавол? Кто из актеров задавался этим вопросом? Или в мире “инженеров человеческих душ” такого вопроса не существует?

Когда я кончал школу, многие одноклассники мне завидовали – я был единственный, кто не ломал голову куда ему пойти учиться дальше. Все знали, что я иду в “Театральный” институт. Даже учительница истории, Нина Дмитриевна, поставила мне в аттестате пятерку, хотя я и на трешку не тянул, поскольку в “Театральном” надо было сдавать экзамен по истории. Известно, что даже у самого захудалого артиста находятся поклонники. Нет-нет да кто-то и ободрит несчастного. В моем же случае ни только мое тщеславие, взлелеянное аплодисментами и дипломами фестивалей театральной самодеятельности, но именно само желание раствориться в мире театра, жажда быть только актером, работать над собою так, чтобы стать мастером перевоплощения, чтобы создать галерею “бессмертных” образов, чтобы творить как Михаил Чехов, на которого я был немного похож – вот что в четыре захода заставляло меня тараном прошибать двери “Театрального” института. Три раза меня не принимали, отбраковывали за профнепригодностью. За это время я успел поучиться и в “Железнодорожном” институте и окончить техникум “Общественного питания”. Взяли меня на четвертый раз. Ура! Я студент “Театрального” института! Теперь постигай актерское мастерство, учись, пробивайся в великие артисты.

Не знаю, кто был более счастлив, я, без блата, без влиятельных знакомых, собственными силами, пробивший таинственные преграды в это престижное учебное заведение (конкурсы были громадные), либо мои родители. Папа, мама и я – наша дружная семья – жили в Зеленогорске отдельно от моих старших братьев Алексия и Ромушки, у которых были свои семьи, квартиры в Ленинграде. Для родителей мое поступление в “Театральный” было более чем счастье, что и подтвердилось впоследствии,. По самому крупному счету – это был их осуществленный смысл жизни, притом в самом высоком его выражении. Театр… Артист Народный, всего Советского Союза… Кино – “самое великое из искусств” (Ленин). Молодое еще телевидение… Для простого, рабочего человека это был Олимп, мир богов, из которого нисподали в будни советского труженика свет, радость, отдохновение, “народная” правда, так называемая, “духовная жизнь”. Для народа Театр был выше Кремля, достойнее мира партийных властителей. Человек вступавший на дорогу в Кремль в глазах народа становился просто Иудой, его боялись, брезговали, хотя и виду не подавали. Театр же был душой народа, его совестью и трибуной, на которую кто-то из отчаянных мог даже вскочить и крикнуть: “Мы еще живы!” Во всяком случае, родители гордились своим сыном, который встал на прямую к счастью, благополучию, “уважению со стороны людей”, - как говорил отец. “Ты только учись, а мы все для тебя сделаем”.

Я учился, хотя, учиться было нечему; и не оттого, что педагоги по актерскому мастерству скорее мешали моему развитию, нежели помогали; и не сказать, что мне скучно было учиться… Нет, работал я с интересом, интенсивно, и самостоятельно. Томик “Системы Станиславского” был мною только что не разжеван и не проглочен. Уже на первом курсе я поставил с моими сокурсниками Чеховского “Медведя”, и мы ездили с ним по площадкам, зарабатывали копейку, так необходимую советскому студенту. Но я помню себя на самых основных уроках, шумных уроках актерского мастерства, на нашей маленькой сценплощадке между задними кулисами и стенкой класса, где помещалась лишь банкетка по ее ширине, сидящим на ней и с сомкнутыми на области сердца пальцами рук, творящим Иисусову молитву. И это происходило уже на первом курсе, в первый год моего становления актером профессионалом.

Сказать, что такое понятие, как “вера в Бога” вовсе не существовало в актерской среде нашего времени было бы неверным. Более того, если не все, то большинство артистов были людьми верующими. В первый день торжественного посвящения в артисты Пушкинского театра после нескольких тостов за молодых, я был затащен Лидочкой Штыкан подальше от стола, где она достала из каких-то мест своего туалета небольшую книжицу, с крестом на обложке и, крутя-вертя ею у моего носа очень серьезно мне заявила, что она “страшно” верующий человек. Да сам главный коммунистический идеолог театра Игорь Горбачев в ответственных моментах спектакля перед выходом на сцену всегда крестился, произнося вслух “Господи помилуй”! И все это видели и слышали. И никто этому не удивлялся. И никто не доносил на него в органы. Ну, крестится себе и крестится. Ну, верит в Бога и пусть себе верит. И в церковь заходили. На гастролях так непременно. И иконки в домах держали, где-нибудь в шкафах или в кладовках, а то и прямо на стене. Почему вера моя не остановилась на этом всеобщем уровне, на “вере в душе”? Я потом часто слышал это: “Я верю в Бога в душе. Я знаю, что Он все видит, воздаст добром за добро, а злых накажет. А вся эта поповщина, толкание по церквям – все это показуха. Родился на земле и занимайся, как все люди, земными делами”…

На этой способности жить, как все люди, жить земными проблемами, и не лезть, не углубляться в этот, все равно никому не доступный, мир Бога, живут и теперь, когда уже прекратили бить и убивать за веру во Христа. И теперь живут и не трогают Бога без надобности. Ну, грянул гром – перекрестился. Беда на тебя свалилась – помолился, даже в церковь зашел, свечку поставил. Все. Чего дальше-то лезть. Все равно святым не станешь.

Что меня заставляло лезть и углубляться в недра церковные? Мне ведь так хорошо было в Театре. В нем я был не просто на своем месте, я был его любимчик, баловень, да и сам я без него не видел жизни. Кто остудил мое сердце к нему до бесчувствия? Вера? Или просто желание “быть моднее попова теленка” - как говорила моя мать? Не было у меня тогда никакой веры. Начало положило знакомство, изучение религиозной литературы. Эти новые знания, о которых я понятия не имел до той “Хатки Йоги” оказались для меня столь интересными, столь увлекательными, что я ни только не расставался с книгами, я выписывал из них самые ценные и необходимые для меня тексты. (Жалко, не отмечал страницы). С моим другом Борисом мы соорудили оригинальное приспособление для пересъемки книг. Днями и ночами у него в ванной комнате мы печатали на фотопленку книги, для чтения их через фотопроектор. Очень неудобно читать эти пленки. Но что делать? Книги были чужие, и долго задерживать их было нельзя.

Эти новые знания фильтровались в процессе их постижения. С йогой я распрощался сразу же, как только начал непроизвольно выходить в астрал, что случалось ни только при взлете и посадке самолета, но даже во время работы на сцене. Полезного от нее осталось лишь знание сколь ничтожен, бессилен и в какой страшной опасности оказывается человек без физического тела, да еще осталось упражнение для голосовых связок, чтобы излечить “хроническую вялость”. Такой диагноз поставил хирург профессор Райкин, брат великого Аркадия Райкина. Он вырезал мне на связках фибромы и посоветовал бросить сцену, чтобы не вырезать их мне каждый месяц. А остальные йоговские упражнения вполне заменились нашими христианскими поклонами. Блаватская, Безант, Папюс и прочие в их роде читались с интересом, но как пришли они, так и ушли. Сейчас смотрю на прошлые записи - хоть бы одна цитата от кого ни будь из них осталась. Религии заграничные, тоже не прилепились к сердцу. “Уж коли Бог забросил меня в Россию, да еще и крестил во Христа, от какого большого ума я должен становиться исламистом или буддистом”. Так я рассудил тогда и отдался изучению отцов Православия: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустаго, Иоанна Кронштадского, Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова, Димитрия Ростовского с его “Житиями святых”… Да зачем перечислять. Я спрашиваю себя: “Я верил в Бога?” И здесь могу сказать точно: “Пока читал, верил”.

Эти книги стали для меня связью с Богом, школой богословия и богомыслия, первой и главной потребностью моей новой жизни. Даже представить не могу, чтобы со мною было если бы кто-то у меня их отобрал. Уже будучи актером академического театра имени А.С.Пушкина, театра самого, что ни на есть твердопартийного, я в свободное время ходил напротив в Публичную библиотеку конспектировать святых отцов. Доходился до того, что однажды в коридоре театра проходивший мимо меня начальник отдела кадров кивнул мне: “Зайдите ко мне в кабинет, молодой человек”. Я зашел. “Садись”. Я присел к его столу. “Голубчик дорогой, - начал Иван Максимыч, - у тебя, вообще, голова на плечах есть? Ведь я тебя люблю, негодяй ты этакий! А ты что со мной делаешь? Неужели ты не можешь сообразить, что когда берешь в библиотеке свои святые книжки, необходимо при этом брать и Маркса с Лениным, чтобы видно было, что ты для критики их берешь”?

Значит из библиотеки “Салтыкова-Щедрина” подавались сигналы в наш отдел кадров. Мое поведение неосмотрительное, безрассудное, провоцирующее недовольство начальства, меня не пугало. Я уже был влюблен в открывшийся для меня новый мир. Я увлечен уже был новыми идеалами. И даже те радости, что доставляют актеру минуты общения с залом, минуты власти над ним и единого с ним дыхания – сокровенное, ради чего и выходит актер на сцену - все это для меня теряло силу, покрывалось тенью сомнительности и даже опасности, особенно когда я входил в церковь.

Желательно, как советуют учителя Церкви, прилепиться к одному какому-то храму, который поближе к твоему дому, а не метаться каждый раз по разным церквям. В своем храме иметь духовного отца тоже желательно. Но поскольку от моего дома храмы все были за пятьдесят километров, а духовным отцом священник нашего времени, все по тем же причинам нашего времени, не очень-то стремился быть, моим местом для церковных молитв оказались чуть ли не все храмы Ленинграда, а духовными отцами наставниками были приснопамятные отцы и Василий Лесняк, и Александр Козлов, и ныне здравствующие отец Вячеслав и митрофорный протоиерей Василий…

Я приходил на службу, вставал, где поспокойнее, пятки вместе, кисти рук на область сердца, зацепившись пальцем за пуговицу пиджака, чтоб не напрягались руки, прикрывал глаза и слушал под звучание службы Иисусову молитву сердца. В необходимых местах делал поклоны глубокие, обязательно рукой до пола. Не в том дело, что при таком порядке стояния служба пролетает незаметно. И даже не в том дело, что за время службы человек оздоровляется и исполняется таким зарядом энергии, что выходишь из церкви, и кажется сейчас взлетишь, идешь, ног под собою не чувствуешь. И может быть даже не в том дело, что сердце лечится. (У меня врожденный порок сердца, который я довольно серьезно усугубил своей нелюбовью к армейской службе). При таком молитвенном стоянии происходит практическое познание “благодати”. Покой, тихая таинственная радость, откровения, раскрывающиеся тайны Христовых истин, слезы умиления о родных, о друзьях, жалость к тварям, и совсем по другому приходят на память люди до того тебе неприятные… Не передать, в каком прекрасном мире ты пребываешь. Есть ли смысл говорить о моментах просто неописуемых? Помню в городе Муроме, где из всего множества церквей верующим была отведена одна маленькая церквушечка, я, в маленьком приделе стесненный прихожанами так, что цепляться пальцем за пуговицу не было надобности, поскольку рук было не опустить, при неказистом хоре, да и батюшка был не особый-то певец, пребывал чуть ли не всю службу в таком состоянии, какое можно смело назвать экстазом, восхищением. Что это, вера в Бога или что? Мне думается, что это уже жизнь в Боге.

Признаться, теперь будучи диаконом, мне нет-нет да и вспоминаются мои блаженные стояния прихожанином. А глядя на предстоящих и молящихся, особенно на мужчин, так и хочется подойти к некоторым и поставить их правильно. Иной стоит, мучается, переминается с ноги на ногу, которые расставлены у него чуть ли не шире плеч, другой с руками, как с цепями, так они ему мешаются: и по швам, и на зад, и на перед он их, надоевших ему, бросит. Слава Богу, перекрестится как-то по воровски, а про поклон и забудет. Нет, это не осуждение, это просто никто их не научил и не объяснил. Должны ли батюшки объяснять прихожанам, как надо молиться в храме или это дело сугубо личное каждого. Не знаю. Наш митрополит как только возведен был на Петербургскую кафедру, сделал собрание всех священнослужителей и в своем докладе не преминул показать всему Питерскому священству, как нужно кланяться, при этом вышел с трибуны на сцену, размашисто перекрестился и поклонился рукою оземь.

Никто, конечно, не собирается ставить в церкви дядьку-надзирателя – у нас сами прихожанки большие рачители дисциплины и многим не знающим, как вести себя в храме, поотбивали охоту еще раз в него заходить. Но надо понять и главное - для чего собирается народ в одно определенное место под названием Церковь. Знаете, кто хорошо ответит на этот вопрос? Те, кто приходит в церковь, когда кончается служба. Есть такая категория людей, обычно, интеллигентных, которые довольно регулярно посещают церковь, именно, после окончания в ней службы. И делают они это оттого, что терпеть не могут священнослужителей. Для них священник все тот же “толоконный лоб”. Их возмущает косность церковников, до сих пор не удосужившихся в богослужениях заменить никому не понятный церковно-славянский язык на нормальный русский. “Чего ходить-то на службы, если абсолютно не понятно что там происходит. Цивилизованные христиане на скамейках сидят, от силы полчаса, а то и меньше, а у наших все не как у нормальных людей – часами столбом стоят, а то еще и на колени грохаются. Грубо, дико. Зато кроме темных старух, да всяких больных, ущербных никто в церкви и не ходит”. А вот он приходит не к старухам и не к попам, а к Богу. Придет, свечечку поставит, пошепчет Богу что ни будь свое сугубо личное и быстренько из церкви вон. Он еще может вам заявить, что Бог, Он везде, Он вездесущ, что поклоняться надо Ему в духе и истине. Но спроси у него: “А зачем в церковь ты зашел, да еще и свечку поставил”? Вряд ли он ответит что либо вразумительное. Откуда ему знать, что все, что он осуждает в Церкви, все, что так искренне его возмущает, как раз и есть та причина, по которой он приходит в церковь к Богу.

Нет Церкви без священства, сосудов Христовой благодати от первоапостолов не пресекаемой и не умаляемой ни временем, ни пространством. Именно священников враг рода человеческого от 1917 года стремился уничтожить на Руси как можно в большем количестве, потому что каждый священник хороший он или плохой, умный или “толоконный”, святой или грешный – он проводник Божественной благодати. Как человек, священник способствует изобилию исхождения в мир благодати, к примеру, как святитель Николай Чудотворец или праведный Иоанн Кронштадский, но даже в падении своем, он не властен ее остановить.

Проблема церковно-славянского языка, так раздражающая интеллигента, исчезает очень скоро, как только начинаешь его изучать. Но дело даже не в своеобразии, красоте и смысловой глубине этого исконно-русского языка, а в том, что на нем совершались богослужения и при Екатерине и при Петре, и при Иване Грозном. От того он и назван “церковно-славянским”, что он прежде всего церковный, а значит сугубо молитвенный и мистический, то есть, каждое на этом языке Церковью произносимое слово, вводит в мир не какую-то там положительную, целительную, оздоровляющую энергию, как принято теперь биологическими и физиологическими терминами объяснять проявления Божества, а опять же, являет Божественную благодать, изливает силу духовно соединяющую нашего современника с представителями славянства всех времен.

У нас в церквях стоят скамейки, но это для больных и совсем уже дряхлых годами. Нормальные прихожане и не стремятся на них посидеть. Не знаю, может быть это просто русский характер не позволяет сидеть в присутствии Бога. Как уже сказано, я собственным телом постигал искусство церковного стояния, и помню, что по началу было тяжело, хотелось бежать из церкви уже где-то минут через десять-пятнадцать, уж больно было некомфортно, казалось вот-вот в обморок упаду, аж тошнило. Но все это если не старания бесов, то чистая физиология. Обычная работа над собственным телом. Мне показывали пример воспитания собственного тела наши бабушки семидесяти и восьмидесяти летние. Они ни только Литургию отстаивали без устали, для них и панихиды и молебны после Литургии, а вечером акафисты были непременным условием их бытия. Это были крепкие, жизнерадостные люди без склероза и маразма, простые и сильные духом. Это были проводники и сосуды благодати, той самой благодати, в которой так любят немножко постоять пугливая и капризная молодежь.

Есть выражение “намоленная церковь”. Такой она становится, когда после постройки в ней довольно долгое время совершаются богослужения. Христос называл Иерусалимский храм “домом Отца Своего, домом молитвы”. И в этом вся сущность наших церквей. Оттого Христос и изгнал из храма всех продающих и покупающих, чтобы у людей на земле сохранялись эти бесценные места, где люди в молитве восходят душою к Богу, а Бог нисходит на них Своей благодатью, помещения, которые соответствуют сказанному Христом, “в доме Отца Моего обителей много” (Ин. 14.2). И тайна этих земных обителей Божиих в том, что они благорастворяют атмосферу жизни вокруг себя. Но самое, казалось бы, удивительное то, что их благодеющая сила зависит от людей приходящих в них молиться, от прихожан. Престань приходить в церкви люди для молитвенного делания – и жизнь церквей замирает. Уходит Бог Своею благодатью из этих помещений; истаивает, улетучивается живительная энергетика их атмосферы; теряется мирный дух и времени, и пространства, на котором стоят уже не церкви, а “мерзость запустения на святом месте”. Поэтому, когда я смотрю на “малое стадо” нашего храма, мне хочется благодарить каждого из этих добровольцев, тружеников самой насущной работы на Земле, бойцов самой страшной войны во Вселенной. Мне скажут: “Когда в вашей церкви был продовольственный склад, тогда людям лучше жилось, чем сейчас”. Отвечу так : “Плохо народу стало не оттого, что в городе церковь открылась, а оттого, что горожане, как ходили, так и ходят мимо нее”. И ходят они с таким видом, будто если захотят, то завтра могут и зайти в нее. Бедные и наивные люди. Они понятия не имеют сколь трудно зайти в церковь, а какой героический подвиг войти в Церковь.Но откуда им знать, что есть некто, подобно коту, позволяющему мышке свободно убегать на расстояние его вытянутой лапы. А уж к норке он ее точно не подпустит.

Святой апостол Петр сказал проще и страшнее: “Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рычащий лев, ища кого поглотить” (1Петр. 5.8). Ищет он тех, кто отбивается от пасомого им стада, кто начинает отставать от непрерывного и нескончаемого марафона за земным счастьем, кто на ходу, вдруг, замышляет посвятить остаток дней земных “пению в церковном хоре”.

Я не говорю, что диавол никого не пускает войти в церковь. Пожалуйста, заходи, хоть каждый день толкайся по церквям. Может быть ты заходишь (как советовал Иван Максимыч брать писания отцов Церкви вместе с трудами Маркса-Ленина), чтобы прицениться “почем опиум для народа”, и разоблачить затем в прессе “попов - грабителей”. А некоторые, наоборот, ходят потому что очень уж нравятся им батюшки. Слышал краем уха описание одного батюшки из уст полюбившей ходить в церковь дамы: “Молоденький такой, монашек, волосы длинные, завиваются до плеч. Глаза! Я так и провалилась в них. Носик аккуратный такой, губки пухлые. Ну, вылитый Иисус Христос! Но с монахами связываться – слишком хлопотно и почти бесперспективно”. Некоторым нравятся прихожане. Бывают очень интересные молодые люди. Чувствуется, одинокие и порядочные. Бывают и очень милые девушки, не испорченные современной вульгарностью, скромные, культурно так стоят, молятся. Вот пары прекрасные получились бы – обновили бы святыми семьями наш город. Кто-то очень хвалил хор нашей церкви: “Роскошный! Не надо и в филармонию ходить. Особенно эта ваша певица “сопрано”. Ой, я до слез дохожу! То есть, я отдыхаю, я действительно лечусь. Да, ваш храм – это настоящая духовная лечебница, я так всем и говорю”. Так что кроме молитвенных дел можно еще кое-чем заняться в храме. Можно и в хоре петь, если настоятель прилично платит. Можно устроиться сторожем, дворником, электриком, звонарем, поваром. Многим чем можно заняться в церкви. “И люди занимаются и живут по долгу и никто их не убивает. Так что не надо нас, батюшка, пугать”. – Скажет нам всякий здравомыслящий человек. Я и не пугаю, а просто рассуждаю из личного опыта, что есть Церковь.

Шли съемки на киностудии “Беларусь-фильм”. Группа базировалась в городе Даугавпилсе. Выезжали на натуру в какую-то деревню, от города километров пятьдесят. Ездили каждый день. Утомительно и глупо. Я прошелся по деревне и нашел помещение – пустующие полдома. В другой половине проживала семья: Гунтис, жена его Дзинтра и Андрис мальчик лет пяти. Я им не мешал. Как они живут тоже не интересовался. В своей половине двумя досками в углу комнаты отделил на полу место для сна, принес сено, сделал лежанку, на стену повесил иконку святителя Николая, на тумбочку Евангелие и молитвенник, и зажил потихонечку, устроив себе голодовку, так как наступило время Успенского поста.

Прекрасное было время. Деревня располагалась по обе стороны озера. На противоположной от меня стороне, где происходили съемки, расположилась старинная барская усадьба: дом, конюшни и прочие постройки. От дома вниз к озеру вела аллея из высочайших до неба деревьев, до листьев которых глазом было не достать. Жизнь была размеренная, томная, такое было ощущение, что не съемки идут, а какой-то всеобщий отдых.

Режиссер Виктор Туров выписал своих родителей отдохнуть. Приезжали актеры и уезжали. Приехал и композитор нашего фильма Володя Высоцкий. Виктор представил ему меня, как экспонат: “Вот, Володя, это наш Славка. Он уже две недели ничего не ест”. Володя мельком оценил меня, не нуждаясь в моем ответе, удостоил меня вопросом: - “И это все, что ты умеешь”? - Отошел весь задумчивый, усталый…

Я тоже написал своим друзьям телеграммы с приглашением на отдых. Приехал Георгий с супругой. В картине нашлось ему место художника. Кровать в доме расширили на троих. Приехал и Борюша. Вроде, нет в том ничего интересного: “приехал Борюша”. Но когда за тысячу километров от Ленинграда в глухой деревне, где ни то, что улиц, а номеров домов нет, в деревне у которой, казалось бы и адреса нет, и какой дорогой в нее попадают, и какой дорогой из нее выбираться, понятия не имеешь… И ты идешь однажды по этой безлюдной деревне и видишь на встречу тебе идет не поселянин, обычно не добрым глазом тебя буравящий, или вовсе тебя не замечающий. (Латыши все еще сердятся на нас). То есть, видишь, что идет не латышский стрелок, а самый настоящий реальный твой друг Борис. Разумеется, ты у него спрашиваешь: “Ты куда идешь”? Естественно он отвечает: “К тебе”. “А как ты сюда попал или как ты меня нашел”? – вроде и спрашивать глупо, потому что понимаешь, что ты находишься в сфере чуда.

Итак, мы зажили вчетвером, еще чуть отодвинув доску всеобщей нашей кровати. По утрам и вечерам тихонечко читали Евангелие и по молитвеннику молились, правда только мужским составом. Валентина, супруга Георгия воспринимала наше молитвенное стояние и поклоны пред одинокой маленькой иконкой святителя Николая, за нечто очень юмористическое и не могла удержаться от хлопанья в ладони и обезьянних прыжков на кровати, при этом отпускала острые обличения нашего показного фарисейства. Разумеется, мы вели себя как истинные подвижники, на которых искушения от лица женского пола не имеют ни малейшего воздействия. Днем мы расходились по своим делам. Одним словом жили не мешая друг другу.

И вот однажды к вечеру, когда гречневая каша, с жареным луком и чай с хлебом, основная пища, которой питалась команда (я все еще голодал) была уложена в желудки, то есть, во время ужина, вбегает или входит, но как-то особо, наша соседка Дзинтра, которая к нам никогда не имела чести заходить, заходит и говорит: “Помолитесь за Андриса, ему очень плохо”!

Братия, естественно, как сидела с ложками у кастрюли, так с открытыми ртами и осталась сидеть. Когда опомнились, стали Интересоваться у Дзинтры: в чем собственно дело? Что значит плохо? Что случилось? Спрашивать, с какой стати она решила, что мы должны молиться за ребенка, разумеется ни у кого из нас язык не повернулся. Может она, латышка, впопыхах не то слово произнесла. Может у них это слово имеет другое значение. Попытались выяснить в чем дело. Она твердит одно: “Плохо”! “Давайте, мы сбегаем за врачом, если он у вас тут есть, фельдшер какой”! “Врач не поможет”! “Давайте, свезем парнишку в город”. Тоже не соглашается. Она ушла. Мы в полной растерянности. Что же делать? А делать-то нечего – группа укатила в город. Если и есть на том берегу какой транспорт, так и то неизвестно, как на нем передвигаться и кто поедет и куда, и за кем, и за чем?

- А откуда она знает, что вы молитесь? – Прервала наше задумчивое молчание Валентина. – Наверно в окошко подглядывала, как три олуха Царя Небесного стоят и на стенку поклоны отвешивают. Ведь вашего Николая Чудотворца и вплотную не увидишь.

Никому из нас и в голову не приходило считать себя способными молитвою исцелять болящих. Честно признаться Дзинтра нас напугала. Прибежала, повесила на нас обязанность чудотворцев и убежала. Даже неприлично с ее стороны, Что мы, святые какие? А иного нам ничего не оставалось. Пора было ложиться спать, а стало быть надо было читать вечернее правило. Встали на молитву, как обычно, разумеется, добавили прошение о болящем Андрисе. Я пытался в “Молитвослове” отыскать что ни будь специальное для болящих, не нашел, но мы честно произнесли прошение об исцелении болящего Андриса. Легли спать.

Разбудила нас Дзинтра – Андрис здоров, болезни, как небывало! Честно признаться, до сих пор не верится в истинность этого события. Хотя поверить можно было бы уже по тому, что с этого дня у нас в доме каждый день с утра стоял кувшин молока, лежали свежие яблоки, чернослив и всякая прочая зелень. А когда мы уже уехали домой, то ко мне несколько лет подряд на Новый год при-

ходили поздравительные открытки от Дзинтры, Гунтиса и Андриса. К стыду своему я поленился на них отвечать.

Есть еще один момент. Молились за здравие Андриса трое молодых людей, двое из которых впоследствии стали иереями, один диаконом. Так что молитву нашу можно считать соборной.

Вера формировалась во мне ни только изучением Православной школы богословия и практикой молитвенного делания, но и открывшейся некоей живой реальностью, в которой театр, моя “жизнь”, и моя “вселенная”, стал для меня терять столь высокий смысл, стал занимать свое собственное место. Нет, я работал и как всегда много. С двух часовой программой рассказов А.П.Чехова уже вышел на площадки. Двигалась к концу постановка “Записок сумасшедшего” Н.В.Гоголя. Работа в Пушкинском, на телевидении, в кино – все это шло своим чередом, и по прежнему я отдавался творчеству, но уже понимал, что все мое профессиональное актерство – это всего лишь эпизод моего участия в “постановке” особого рода “РЕЖИССЕРА”. Моя жизнь стала открываться передо мною пребыванием перед Лицом соблюдающего, содержащего и сохраняющего меня Бога или, как говорят отцы Церкви, Бога личного или Бога промышляющего, или просто, Промысла. Так это-то мое открытие Промысла и сдвинуло меня с позиции “нормального” верующего, испортило карьеру и забросило в такие превратности судьбы, о которых представить было невозможно.

Господь поместил меня на Земле жить в России. Родился я в нашем “кипучем” Советском Союзе во времена кровавого атеизма, когда вся армия советских идеологов каждый день и словом и делом убивала Истину, когда партия властителей пыталась превратить страну в толпу идиотов… Кто мог объяснять мне, что я тот самый идиот не имеющий никакого понятия зачем он на земле живет? Господь Своим обо мне промышлением привел меня к тем самым книгам, которые, опять же по Его промыслу уцелевшие от уничтожения, открыли мне правду жизни, смысл человеческого пребывания на Земле.

Православное богословие открывает человеку истину о Боге, о мире и о себе. Истина простая. Человек приходит на землю мертвым к Богу и подвластным диаволу. Две тысячи лет, как Сын Божий, пришедший на Землю к людям, “сущим во гробах”, спасает их от “работы вражия” и усыновляет Отцу Небесному. Но чтобы ожить к Богу, чтобы проявить свое к Нему сыноположение, надо открыть для себя реального живого Бога. Богословие – человеческое слово о Боге. Молитва – человеческое слово к Богу. Промысел – это Божие слово к человеку. Мы иногда мыслим о Боге, иногда обращаемся с молитвой к Нему. Господь постоянно промышляет, то есть, мыслит, соблюдает, содержит, сохраняет человека Словом Своим. О чем нам две тысячи лет и твердит УЧИТЕЛЬ. “Аминь, аминь глаголю вам, яко грядет час и ныне есть, егда мертвии услышат глас Сына Божия и услышавши оживут”. Оживут – станут сынами Божиими.

В наше время освобожденного Православия, когда, слава Богу, строятся церковные здания, когда потихоньку растет интерес людей к Церкви, когда церковная литература уже начинает залеживаться в киосках, мы все еще кокетничаем с понятием “смерти” человека, его “слепоты”, отчего живая, действенная вера, скрывается в тумане, богообщение остается односторонним – человек молится, просит, требует, кричит, а Бог “не слышит”. Но вся-то беда в том, что Бог-то слышит, да человек того не видит и не ведает. Человек мертв к ответам и призывам Божиим. Ему кажется, что Бог может увидеть лишь наши громкие дела, поступки героические, преступления кровавые, акты насилия, террора или бросание на амбразуру и прочие действия сотрясающие мир, как и Сам Бог у него способен выражать Себя соответственно Своей масштабности, не иначе, как землетрясениями, швырянием звезд с неба, всемирными потопами да мировыми войнами, со всенародным мором. А промыслительное “постоянное управление жизнью каждого человека во всей подробности ее; управление, входящее в самые мелочные, ничтожнейшие условия существования человека, что соответствует бесконечному совершенству свойств Божиих”, как сказал святитель Игнатий, даже в обществе церковном считается темой не стоящей внимания, хотя простая логика говорит, что ни богословие, ни мо-литва не воскресят и не усыновят человека Богу, без познания им Божьего промыслительного о нем управления. Хотя это рассуждение попахивает риторикой, потому что богословие, молитва и боговидение столь же неслияннонераздельны, сколь и Сама Пресвятая Троица.

В ипостасную область моего боговидения входило ведение дневника, в коем я подробно описывал свои столкновения с Божиим обо мне промышлением. Именно столкновения, иначе мое общение с Богом не назовешь, поскольку я постоянно совершал поступки, от которых Он меня оберегал и отстранял. И проявлял я непослушание, чтобы убедиться, что препоны Им выставляемые на моем пути служат моему благу, что Он действительно желает мне добра. И не только оттого, что боялся попасть на удочку лукавого, а более от того, что очень тяжело человеку расстаться со своим большим имением, самым ценными сокровищами в котором для него являются его свободная воля и его собственное мировоззрение.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Проснулся. Погода пасмурная. Иду на кухню позавтракать и на работу. Открываю дверь, на столе бутылка водки. За столом отец, мать и незнакомый гражданин. Мать машет на меня руками:

- Это не мы! Это не мы! Это Никитёнок! – И показывают на гражданина. - И потом сегодня можно. Сегодня такой день!

- Какой день?

- Такой день… - мать делает загадочное лицо.

- Ладно, мне некогда. Вечером поговорим. – Забираю свой чай и иду к себе наверх.

Вечером по приезде домой выясняется следующее. У Никитенка недавно умерла жена. Стал он жить один и не получается – тяжело и скучно! А хозяйство у него большое: дом, огород, разные животные – одному не справиться, да и не интересно. От тоски стал уже к бутылке прикладываться. А вчера встречается с моей матерью, она и говорит: “Приходи к нам, чего-нибудь придумаем”. Да и действительно, не пропадать ведь мужику. Он хоть и пенсионер, а с виду еще ничего, приличный, правда, очки носит и двух пальцев на правой руке недостает, но зато человек порядочный, хозяин, семьянин.

Посидели они за столом, поговорили, все взвесили. Горячку пороть - брать какую попало не захотели. Мать попросила у него один день на обдумывание. Никитёнок ушел.

- Ну, и кого ты ему выбрала? – За ужином спросил я у матери.

- Ай! Вечно она суется куда не следует! - Загорячился отец. – Ну, какое тебе дело до этого Никитенка? Кто он тебе ? Брат, сват?

- Сиди ты... гриб старый...

- И потом, какая тебе с этого выгода? Наплясаться на чужой свадьбе?

- Ну надо же, какой ты... - покачала мать головой. - Я никогда не думала, что ты такой!.. Сидел с Никитенком, жрал водку… Мужик бедный растратился... А он!.. Неблагодарная ты…

- Ну, схватились! - сказал я строго. - Чего ты, батя, про какую-то выгоду? Какая там выгода? Если можно помочь человеку – надо помочь.

- Да я-то что!.. Я же ничего против не имею! Никитёнок хороший мужик, надо помочь. Но ведь она хочет подсунуть ему Гальку Агапову!

- Да не хочу я ему никого подсовывать. Я так, для смеха говорю. На днях я ее встретила, а она и говорит: “Послушай, Оля, нет ли у тебя какого мужика на примете побогаче, но только такого, чтобы поскорее убрался... Я, говорит, хочу сестру из вологодской области выписать. Поселила бы ее на своем участке, а его бы дом продала и в городе кооперативную квартиру бы купила”...

- Ну-у-у! Мамаша! Такую невесту не надо!

- Да я же не настаиваю! Я только говорю, что никто из путевых баб в голову не приходит. Путевые все при мужиках.

Мы продолжали ужинать молча. И вдруг меня осенило.

- Ребята! Я нашел! Тетя Лена!

- Да! Вот это да! — Просветлел отец.

- А что! Елена – это хорошо. - Повеселела мать.

- Не хорошо, а прекрасно! - ликовал я, потирая руки. - Ведь надо же, как здорово! Меня как будто молнией поразило.

- Да, Елена, конечно!.. Это очень будет для Никитенка... Подойдет. - Все больше удовлетворялась мать.

- Ай да сын! Молодец! - Похлопал отец меня по спине. - Мы для нее такое дело сделаем! Да! Только Ленка. Это будет пара для такого хорошего мужика. Это будет что надо…

Мы, как участники столь редкого в наше время дела альтруизма, поглядывали друг на друга довольные собою. Меня подмывало сесть на поезд и поехать прямо к тете Лене сейчас, сразу! Ах, как жалко, что нет у нее телефона!

Долго не мог уснуть – тетя Лена стояла в глазах... Давняя подруга родителей. Недавно приезжала к нам в гости. Одинокая, пожилая женщина. Войну, блокаду пережила, всех родных похоронила... До сих пор работает на заводе; хоть и пенсию получает, а все равно работает уборщицей. И что у нее за жизнь? Какое-то горемыкание. Теперь все изменится… Да и Никитенку несомненно будет легче жить. Да и мы что-то доброе сделаем для людей. Уже засыпая отметил, что оказывается делать добро людям, и именно бесплатно, даром, есть какое-то тонкое и особое удовольствие.

День второй.

Утром я переписал адрес тети Лены с нашей телефонной книги и поехал на службу. Погода была пасмурная. Я взял зонтик. Тропинкой по лесу выслушивал карканье ворон. Терпеть не могу вороньих песен, от них у меня портится настроение. Но на этот раз даже вороны не могли его испортить. Я нес радость и счастье человеку.

После службы сел на трамвай и поехал к тете Лене, Быстро отыскал дом 13, парадную, и на третьем этаже квартиру 22.

Звоню. Дверь отворилась. Женщина, на мой вопрос, тут ли живет Красильникова Елена Андреевна, сказала, что не живет.

- Как не живет? - не понял я.

Она пожала плечами.

- Так… Не живет…

- Ничего не понимаю… Она, что? Уехала куда?

- Нет у нас таких.

- Странно…

Женщина осторожно закрыла дверь. Я еще немного постоял, глядя на дверную ручку, и пошел вниз, Навстречу поднималась женщина. Спросил у нее, не знает ли она такую. Она не знала. Я посмотрел на адрес в моей тетради: дом 13, кв.22. Ничего не понимаю! Неужели неправильно записан адрес? Я помню, она объясняла, как найти ее дом и все вроде совпадает. Но даже это недоразумение не уничтожило во мне бодрого духа. Я верил, что дело совершаемое мною для счастья двух людей должно закончится благополучно. Выйдя во двор, я заметил сидевших на скамейках женщин и направился к ним.

- Я вас приветствую, гражданочки. – Обратился я ко всем сразу. – Вы случайно не знаете Елены Андреевны Красильниковой?

- В тридцать второй квартире. – Бойко ответила одна из дам.

Я развернулся поблагодарив и мигом в 32 квартиру. Звоню. Снова женщина. Спрашиваю:

- Красильникова живет?

- Живет. Но она сейчас на работе. Она в вечернюю смену.

- Можно я оставлю записку?

- Пожалуйста.

Вхожу. Женщина привела меня на кухню. Я написал маленькое послание. “Тетя Лена! В записке я не могу быть откровенным до конца, но дело в том, что Вы должны быть завтра у нас в Зеленогорске срочно, на 7 часов утра, поездом. Дело очень серьезное, неотлагательное, касается Вашей судьбы. Остальное узнаете по приезде”. И подписался.

Женщина соседка, очень порядочная с виду, обещала отдать эту записку тете Лене, как только та придет с работы. Мы любезно с ней распрощались, и я пошел. Дошел до первого этажа, вспомнил, что сегодня у меня в руках был зонт. Снова поднялся, снова галантно изъяснился

- Эти вещи всегда забываются. - сказала женщина, подавая мне зонт.

Дома я сразу же посмотрел в телефонную книгу. Квартира была под номером 32. Это значит, что утром я чего-то, как-то не разглядел и неправильно записал адрес.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

У меня был выходной, и я мог отсыпаться сколько мне влезет, но я проснулся в семь часов, попробовал поспать еще, и заснуть не смог, крутился, томился и вдруг пришла мысль: “тетя Лена не приедет”. Настроение испортилось. Встал, пошел на кухню. Я был уверен, что она не приедет.

Так оно и вышло. Тетя Лена не приехала. Что с ней случилось? Этот же вопрос задавала мне мать. А что я мог ответить? Днем пришел Никитенок, а невесты нет.

- Ну, ладно, ничего. - Успокоил он нас. - Я тогда на рыбалку пойду.

- Но она приедет обязательно! - предупредила его мать. - Может завтра, может, послезавтра.

- Я тогда буду звонить вам по телефону.

- Звони. А то и мы можем тебе звонить.

- Нет. Лучше я вам буду…

- Хорошо! Звони, Сеня. Только звони!

'

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ.

Соседка сказала, что тетя Лена приходит с работы в 23.30 ночи. Я решил к этому времени быть у нее. Протолкался по городу до позднего вечера. Иду на метро, чтобы доехать до Васильевского острова, прохожу трамвайной путь у самой остановки замечаю, как подходит мой четырнадцатый трамвай, на который, если бы я сел то быстренько доехал бы до Финляндского вокзала, а там на поезд и домой в деревню…Трамвай остановился, соблазнительно открыл двери помахал ими слегка, мол, садись, дружище, поехали-ка домой, баиньки… Почувствовал, как я устал за день и спать хочется…Пошел в метро.

Только что опустился под землю и тут же, как по щучьему велению, поезд подходит, двери открывает. Людей выпустил и стоит, меня ждет. А поезд тот, который до Финляндского вокзала меня довезет, а там домой в деревню. Долго он стоял с открытыми дверями и нехотя так поехал.

“А чего ты, собственно, хлопочешь? – Полезли мысли. - И чего это ты пристал к этой тете Лене? А почему это ты считаешь, что ты ее счастьем одариваешь? А вдруг, нет? Ты уверен, что она пара Семену? Ты хоть знаешь чем она живет? Ты уверен, что она желает выйти замуж”? “Уверен! В тот раз, когда она приезжала, она только об этом и говорила, что надо бы ей друга жизни найти. Вот я и нашел ей этого друга”. “Ну, тогда работай”.

Я сел на электричку, что шла на Васильевский остров и поехал к тете Лене.

Но вот по дороге стали приходить другие мысли. Я вспомнил все препятствия, что встали передо мною с самого начала истории с тетей Леной. Их было не мало: неверно переписанный адрес; приход в квартиру, где тетя Лена не жила; оставленный зонтик и возвращение мое за ним. А может быть, не за ним, а за тем письмом, что я написал тете Лене? Транспорт с подмигивающими дверями… Как много препятствий! А вдруг, это не случайные явления? А что, если в этом есть какой-то смысл? А вдруг, есть какая-то сила, которая создает все эти случайные явления, и дает ими мне знать, что дело мое обречено на провал, что дело это неудачное, и мне вовсе не нужно им заниматься?

Идея, конечно, не ординарная. Но я рассудил, что мною овладела усталость и слюнтяйство моего характера. “Нет, брат! Уж хоть раз в жизни да будь последовательным до конца. Конечно лежать дома в теплой кровати гораздо приятнее, нежели делать людям добро, помогать страждущим. Она сама нам говорила, что ей тяжело без мужа. Осталось-то самая малость – познакомить ее с Семеном и все. А у нас манера никогда ничего не доводить до конца. Тысяча начинаний и ни одного законченного дела”. Взбадривал я себя укорами и понуканиями.

Уже вышел из метро. Стою на остановке трамвая. Уже ночь, а народу много – стало быть скоро трамвай подойдет. Разглядываю двух пьяненьких мужичков. Они любовно держась друг за друга упорно подходили к автомату с газированной водой — их все в сторону относило. У автомата метался еще один, тоже пьяненький, он печально моргал глазками и просил у проходящих попоить его:

- Все деньги мои съел! - Жаловался бедняга.

- Кто съел? — Спросили наконец-таки подошедшие друзья.

- Он съел... Братцы! Хоть вы-то утолите мою жажду? - Обрадовался он, увидев братьев по оружию.

- Сейчас утолим. — Шарил один из них, засунув чуть не до плеча руку в подкладку пиджака.

- Да брось ты, Коля, тратится, — удерживал второй Колю в равновесии. А Коля уж перегнулся головой к земле.

- Ерунда, Павлуша. Все это мелочи жизни.

Потом Павлуша выпустил Колю и пошел к автомату. Коля пытался подняться. Лежал он лицом на асфальте, придавив телом свободную руку, а вторая рука, пытаясь вылезти из подкладки, выворачивала пиджак наизнанку. Павлуша, строго глядя на автомат, кулаком вышибал из него воду. Вода не шла. Посыпались разбитые стекла, зазвенели о тротуар. Павлуша молча передвинулся к другому автомату…

Подошел мой трамвай, я сел и поехал. Странный был этот вечер. Сидел я в трамвае усталый и пустой, ко всему безучастный. Показатель тому пьяные у автомата. Наверное, я должен был подойти, унять одуревших пьянчужек, а я смотрел на них, как на сцену в театре... И сейчас, сидя в трамвае, я как бы спал с открытыми глазами, и сознание мое было словно пустая комната с открытыми окнами и дверями — кто хочешь, заходи. Зашла мысль: “Сцена с пьяными, которую ты внимательно просмотрел – это ответ на твой вопрос, который стонет в тебе уже несколько дней: “Почему не дается совершить задуманное тобою дело”? Пьяных трое и вас, с родителями твоими, трое. Вы, опьяненные ложной затеей, хотите утолить вашу душевную жажду. Бьетесь у источника закрытого для вас и кроме разбитых стекол ничего не добьетесь”. Реагировать на эту мысль я не стал – мало ли что в голову приходит. А вдруг эти пьяные не про нас. А вдруг они про тетю Лену? Я вспомнил, что в последний свой приезд, тетя Лена выпила довольно крепко... Правда тогда был какой-то праздник и потом перед этим она с родителями моими давно не виделась. Но теперь все равно деваться уже некуда – трамвай привез меня к ее дому.

Выхожу. Поднявшись до квартиры, даю звонок, дверь не открывают. Время 23 часа 40 минут. Странно. А звонить неудобно - квартира коммунальная. Рассчитав, где находятся окна квартиры 32, убеждаюсь, что света в них нет. Время 23 часа 5О минут.

Снова в дом. Поднялся на два этажа, встал поближе к свету, достал лист бумаги и пишу: “Тетя Лена! Что с Вами случилось? Если Вы не заболели, или нет других страшных причин”... Слышу, кто-то поднимается по лестнице. Вглядываюсь... Она.

Шла усталая женщина, рукой крепко хваталась за перила, несла продуктовую сетку с едой, утомленными красными глазами глядели из сетки помидоры. Вероятно, я должен был обрадоваться, но почему-то не обрадовался, стоял и ждал, когда она поднимется.

- А я уже записку пишу.

- А у меня дома развал. — Подошла она, и мы не поздоровались. — Я ремонт делаю, спать не на чем.

- Да нет, я сейчас пойду. Я только скажу Вам и уйду.

- Куда же я тебя отпущу на ночь глядя, поужинаем. Сейчас я помоюсь. Ты знаешь, у нас на кухне свет перегорел. А я вчера пришла и записку твою не увидела. Соседка мне только утром сказала, уже поздно было ехать. Я решила: “Поеду в воскресенье”.

Мы уже у ней в комнате. Она ходила на кухню и обратно, и все говорила, и все чего-то оправдывалась. Действительно, производился ремонт — три стенки были с ободранными обоями, одна целая, шкаф стоял ко диагонали, слепила глаза пяти-рожковая люстра. Я устало слонялся по комнате, разглядывая немодный, желтого цвета сервант, зачем-то пробовал, крепкие ли стулья…

- Да сядь ты, отдохни, сейчас закусим немножко.— Тетя Лена уже резала хлеб, помидоры.

Я сел за стол, и сразу же стал раскисать. Тепло, хорошо…Сквозь ресницы смотрел, как тетя Лена разделывала на тарелке треску горячего копчения. Вдруг я проснулся - на столе стояли две стопки. У тети Лены в руках блеснула поллитровая бутылка, блеснула и куда-то спряталась. Осталась только сетка, та сетка, которую она несла с работы. “Ага! Стало быть я не обманулся, приняв мужичков у автомата за иллюстрацию из жизни тети Лены”.

Из усталого тела я зорко слежу за тетей Леной. “А может быть, не говорить ей про Никитенка? Ведь если “ОН” не дает это делать, значит, не надо и начинать, сказать ей, что родители хотели ее видеть, посидеть с ней, выпить, просто отдохнуть... Интересно, каждый ли день она пьет? А вид у нее странный”...

По локоть оголенная рука заботливо подсунула мне тарелку с рыбой. А вот и бульканье водочки в стопку.

- Мне не наливай, я не буду.

- Нет, ты меня не обижай. Мне одной скучно, первый раз ко мне приехал и не хочешь выпить...

- Я очень плохо себя чувствую. И вообще я не пью.

- А в деревне?

- Ну, тогда вы все на меня навалились… Да ты пей не стесняйся, пей.

- Ну, ты хоть поешь. — Сказала она.

- Я поем. Вот кофею выпью.

А сам слежу, как она пьет. Тетя Лена сидела у стола, сложив руки на коленях и тихо смотрела на свою полную стопку. Наглядевшись на нее, она, чуть вздохнув, как бы с некоторым сожалением, взяла стопку правой рукой и все в той же легкой задумчивости отглотнула небольшой глоток и аккуратно поставила стопку на место. Потом чему-то улыбнулась и посмотрела на меня

- А ты часто?.. - спросил я.

- Да что ты! Это я купила брату, - сказала она весело, - он мне ремонт делает. А разве без водки... Вот я в запас и купила...

Я успокоился, стал пить кофей.

- Тетя Лена, я знаешь зачем приехал? Когда мы с тобой расставались, ты говорила, что тебе очень тяжело одной... А тут приходит дядька, хороший мужик, хозяин...

- Да нет... Ну их. Знаю я их. Тут один с армии пришел, так я знаю, что он хочет комнату мою получить…

- С армии? Да он же мальчишка.

- Ну-у, Я ж тебе и говорю.

- Нет, подожди. Это человек пожилой, он хочет нормальной, семейной жизни…

- Может он мне не понравится. – Сказала она задумчиво и еще раз отхлебнула.

- Ну чего там, не понравится. Мужик, как мужик, и главное своя площадь. Одинокий тоже. Только в очках. Так ведь и я в очках.

- Ты? – Развеселилась она. – Ребенок ты мой, голубчик… Не забыл меня… - У нее вдруг показались слезы. – Знаешь, как мне одной тяжело, страшно. Я по ночам не сплю. Всю ночь сижу. Мне все кажется, что мать, покойница лежит у меня на диване. Мне всякое бредится… А если я вдруг услышу, что она хранит, я с ума сойду.

- Вот я и говорю, что тебе пора отдохнуть. Имеешь же ты полное право после всей своей каторжной жизни отдохнуть немного.

- А ведь я хозяйка. Ведь у меня в долг занимают. Я не понимаю, как они живут. После получки сразу занимают, а зарабатывают по 200-300 рублей. А у меня занимают. А у меня все есть. Мебель. Вот только сейчас у меня развал. А так я все расставлю... Вон, какую скатерть купила! - Она достала из шкафа скатерть и стала ее разворачивать. – А ремонт сделаю – будешь ко мне ездить и спать на диване.

Потом она доставала со шкафа иконки и книги на церковно-славянском языке с солидным количеством пыли. Рассказывала, что мать у нее была сильно верующая и что она тоже, только вот сделает ремонт…Оценку ее церковных сокровищ я оставил на потом.

В эту ночь я, как убитый, спал на чистом белье тети Лениной кровати, а тетя Лена на полу, постелив газеты, а поверх их что-то тряпочное и носильное. Под “Иисусову” молитву успел заметить, как тетя Клава на ложе своем чего-то причитала и о чем-то плакала, может быть молилась…

День пятый.

Тетя Лена пообещала приехать завтра в субботу. Вечером позвонил Никитенок. Ему был дан приказ явиться завтра в субботу и пораньше.

День шестой.

Часов в семь вечера я уже бежал по лесной тропинке от вокзала к дому. Мысль, “чем все это кончится?”, не покидала меня весь день. Может быть не этично по отношению к тете Лене и Никитенку, но во всей этой истории меня не меньше, а может быть и больше, волновала вся эта ненаучная фантастика открывшаяся мне в лице “живой” техники и “говорящей” природы. От того глаза мои невольно выслеживали всякие одушевленные и неодушевленные объекты, попадавшиеся мне на пути, а рассудок пытался анализировать – препятствия это или не препятствия. Я стал суеверен. И когда, подходя уже к дому, я встретил знакомого мужчину, идущего за водой, тут же стал соображать: “А вот мужик с пустыми ведрами, это то же самое, что баба с пустыми, или нет? Ведь насколько мне известно, баба с пустыми ведрами — это примета к неудаче. Интересно, что должен обозначать мужчина с пустыми ведрами”?

А вот какая-то парочка идет мне навстречу. Я подошел поближе. Степенно под ручку ко мне приближались тетя Лена с Никитенком

- А-а! А я вас и не узнал. - Сказал я громко.

Они поздоровались со мною, оба важные…Я догадался, что все в порядке. Договорились.

Тетя Лена приехала с утра и уже сходила с Семеном к нему домой, уже пообедали, и вот теперь прогуливаются.

Договорились!

А я уже и не знал, радоваться мне или не радоваться? Ведь я так этого хотел. А мое открытие оказалась пустым бредом. “Да! И пора о нем забыть. Противно даже – хуже самой темной старухи стал! В приметы верю, скоро гадать начну на кофейной гуще! И это в наше космическое время”!

Я пришел к себе в комнату, бросил в угол портфель и пошел помогать матери.

Мать собирала ужин во дворе под елью. Надо было поставить стулья, скамейки, доски. Народу намечалось довольно много. Пришли соседи. Я носился между кухней, столом и огородом, выполняя обязанности кухонного мужика, и видел, что тетя Лена сидит с моим отцом на дровах, а Семен держится поближе к матери и очень горячо ей что-то объясняет.

Когда все было готово, я направился приглашать тетю Лену к столу. Она сидела, подперев голову кулаком, взглянула меня, задумчиво сказала:

- Он скупой.

- Кто? – не понял я.

- Мужик.

Я ждал, что скажет она дальше, как подбежала мать и накинулась на тетю Лену:

- Ты зачем куришь?! Ты зачем куришь?!

- А что?

- Ему не нравится, что ты куришь! Брось сейчас же курить! Слышишь? Чтобы ни одной папиросы в рот!

- Да ну его... Он скупой...

- Кто скупой? Ты вот что, Елена, - не отставала от нее мать, - хочешь нормальной жизни – брось все свои замашки! Мужик хороший, хозяин…-

- Скупой он.

Но здесь подошел Никитенок, и все направились к столу.

“Постой, постой, - соображал я, - значит, ничего еще не договорились”. При виде праздничного стола все воодушевились, и жизнь потекла нормальная, застольная. Кто-то из соседей поднял тост за молодых и покатился ужин легко и привольно. Отец играл на гармонии, все пели, плясали… Я следил за Никитенком и видел, что ему нравится тетя Лена – веселая, разбитная и не совсем старая, она лихо пела частушки и довольно приличные.

Потом, как обычно, не хватило водки, я побежал в магазин, пока он не закрылся. Возвращаюсь к столу, а за столом никого – все куда-то разбежались. Смотрю – мать, приоткрыв из дома дверь, делает мне рукой знаки: “Иди суда”. Я иду, захожу на кухню. В кухне Никитенок сидит на табурете, ладони крепко зажал меж колен и вид у него печальный-печальный. Он и так был не из породы дородных и видных мужей, а здесь чего-то совсем съежился. Очки его с толстыми увеличительными стеклами держались на самом кончике носа не то с каплями пота, не то с каплями слез. Обнаженные от очков глаза выказывали, что один из них был не настоящий. Глядя другим, настоящим, мне прямо в лицо, он сказал:

- С ней жить нельзя!… Она пьяница и женщина легкого поведения!

- Ну, сын, мы и влипли! – Добавила мать.

- Что же это происходит? – Никитенок повернулся к матери. – Ольга Ивановна! Она целуется с твоим мужиком, а ты не видишь!

Мать выбежала из кухни.

- Ведь она не женщина! Она, я даже не знаю кто!… И пьяница! Я столько на нее потратился! Она заставила меня купить две бутылки водки и две пачки папирос! И здесь пила наравне с мужиками! Я ей предлагал: “Оставайся у меня. Я тебе постелю на отдельной кровати. Выспишься, я тебя не трону”. Я ей давал десять рублей и говорил: “Приготовь обед”. А она что?

Вошла мать, ведя за рукав тетю Лену, которая предстала пред нами в одной босоножке. Вероятно мать по дороге ей что-то сказала, потому что тетя Лена сразу начала:

- Ты чего на меня наговорила, Ольга Ивановна?

- Елена! – Мать стала грудью к ней, спиной к Семену. – Ты что творишь, дура ты этакая? Ты соображаешь, что делаешь или у тебя уже память потерянная?

- Ты что меня обижаешь, Ольга Ивановна? Ты меня не обижай – я одинокая. Я всем хочу сделать добро. Я не знаю, что на меня наболтали. Ты зря на меня наболтала, Ольга Ивановна.

- Я чувствую, что нас не пара. – Отодвинул Семен чуть в сторону мать, чтобы строго посмотреть на тетю Лену.

- Я тоже не очень… - Махнула рукой тетя Лена.

Семен все так же выглядывая из-за матери, проговорил сурово:

- Ей нужно каждый день выпивать по пол литру…

- Да? Я такую обстановку купила. Могла ли я на такие деньги?…

- А что ты делала?

- Что я делала?

- С Сашкой? Целовалась!

Тетя Лена молчала.

- Нехорошо, Елена, - заговорила мать, - не хорошо….

- Нет, мне такие не нужны! – И Семен обратно загородился матерью.

- Так ведь и президенты целуются! – взмолилась тетя Лена.

- А ты как целовалась?! – Вскочил Семен с табурета.

- В щечку…

- В щечку?! Нет, не в щечку! Я все видел.

Тетя Лена прищурилась на него внимательно и протянула:

- Ну-у-у, я теперь понимаю, почему у тебя жена умерла.

До сих пор я молчал, но здесь решил вмешаться:

- Товарищи! Подождите мучить человека! Ведь целование не разврат! На Руси всю жизнь здоровались целованием. И потом, ведь она целовала его при всем честном народе…

- Елена! – Поддержала меня мать. – Ты же такая хорошая. Мы же тебя столько лет знаем. Ну зачем ты обижаешь Семена. Ну, извинись перед ним. Ну поцелуй его. Ну же ! Поцелуй.

Тетя Лена упрямо смотрела в пол.

- Ну поцелуй моего сына. – Непонятно почему мать решила внести такую поправку в предмет целования.

Тетя Лена улыбнулась, поцеловала в щеку меня, потом мать, и совершенно не собиралась целовать Никитенка.

- Ну вот видишь! Видишь! – Не выдержал он.

Тетя Лена поцеловала и его.

Помолчали.

- А у ей губы-то ничего, хорошие, приятные.

Тетя Лена отвернулась к окошку.

- Он скупой.

- А что я должен на нее миллион бросить? – Оправдывался Семен перед нами. – Нет! Я хочу порядка!

- Он ревнивый.

- Нет! Никогда!

Мать подошла вплотную к тете Лене:

- Он всегда такой порядочный. Ты некрасиво себя повела, Елена…

- Он меня любит, а я его нет.

Мать обиделась:

- Нет, я никогда не думала, что ты такая.

- Ну что я сделала?…

- Надо выпить рюмочку, или две, но так нажираться, чтобы свету Божьего не видеть!… - И повернулась ко мне, прошипела. – Не люблю я ее!

- Не хочу я мужа иметь. - Все так же глядя в окно, проговорила тетя Лена. - Муж будет морковку рассчитывать. Я не привыкла мужа иметь. Ему нужна такая жена, чтобы не ела, не пила, а только работала на него. Он сразу мне сказал: “Ты пойдешь в дом отдыха посуду мыть, сыта будешь и деньги останутся”... А я ему говорю, что пять рублей за еду высчитывают. Так ему не понравилось. Нет. Он крохобор. Пенсию мою сосчитал. Все сосчитал. Уходи, скупердяй! Ты даже боялся купить мне пачку папирос и кружку пива.

Она не на шутку разгорячилась. И я не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы о нас не вспомнили наши соседи, гости - ведь на столе стояла еще бутылка. Они ворвались на кухню, закричали, загалдели, стали хватать нас руками, и мы были увлечены к столу.

Что же происходило дальше с моими “молодыми”, я не представляю, причиной чему послужила смесь водки с нервным перевозбуждением. Я был расстроен этой неприятной сценой на кухне. Признаюсь, у меня было ощущение абсолютной трезвости, но потом вдруг, когда мы посидели немного за столом, мне стало очень плохо, я еле-еле дошел до кровати...

Ночью я проснулся, тетя Лена спала у меня в комнате на раскладушке. Утром я ее не увидел - уехала рано.

*

Было это в сентябре. Сейчас уже весна. Семен Никитенок так и не женился, продал свое имение и уехал жить к дочери в Белоруссию. Тетя Лена закончила ремонт, купила диван, но самое поразительное, бросила курить и стала ходить в церковь. Знаю это потому, что теперь ее комната, с иконами и книгами на церковно-славянском языке, стала моим перевалочным пунктом между внешним миром и ближайшим к ее местонахождению храмом святого князя Владимира.

*

Скажут, история не ахти какая, а кто-то скажет, что банальная, и не интересная, мелкая. Ведь литературно-вещательная машина сейчас докатилась до такого предела, который сами водители душ человеческих называют “беспределом”. Настало время информационно-образовательной истерики: вместо слов - револьвер, вместо любви – “порнуха”. От тихого и безмолвного жития народ загоняют к “экстриму”. И я понимаю редактора, которому принес на рассмотрение этот мой труд: “Материал у вас не современный, мемуары человека из прошлого. Не обижайтесь, но сами посудите, какой смысл все это печатать? Кроме вас никому это не интересно. Сейчас другие ценности, другие смыслы жизни”. Удивительное дело – как при коммунистах, во времена развитого социализма искание Бога было враждебным обществу инакомыслием, взрывчаткой государственных устоев, так и при демократах богоискательство оказалось таким же ненужным, мешающим жить, болтанием под ногами строителей капитализма. Хотя в этом ничего нет удивительного. Оттого, что Церкви дали свободу, не означает, что Россия стала святой. Долг служителя Христовой Церкви всегда при любых общественных формациях, в любые периоды брожения умов возвещать людям и делиться опытом познания Живого Бога Промыслителя, пребывающего ни только в церковных и монастырских оградах, но и за их пределами, делиться опытом на примерах ни только необыкновенных, но именно на примерах обыденных, в условиях нашего простого, будничного существования, которые занимают основную и наибольшую часть нашей жизни.

Историю неудачного сватовства Семена Никитенка и поставлена в начало моего знакомства с Промыслом оттого что кроме меня все действующие лица не обнаружили в событиях ничего сверхъестественного, ничего что можно было бы связать с Богом – все жили обычной жизнью, своими нормальными проблемами.

Наша семья - я и мои родители хотели помочь двум одиноким людям, чистосердечно старались сделать доброе дело и полезнейшее дело, растрачивали время, силы, не требуя никакого за это вознаграждения. То есть, мы совершали самое реальное доброе дело. В итоге – напрасно старались, как те пьяненькие у автоматов с газированной водой.

Можно поставить вопрос, кто стоял на дороге нашего доброделания? Бог или бес? Если бес – надо было идти напролом и доводить задуманное до конца. А как? Связать тетю Лену и тащить ее под венец с Семеном? Разумеется, древний, древнее рода человеческого, змий большой хитрец, и кто бы с ним не связался, того он точно обхитрит и проведет, как щенка. Это американцы, а точнее Голливуд, сам будучи орудием диавола, может пудрить всем мозги, будто крестом диавола не убьешь, а из автоматического ружья можно. Но Господь наш Иисус Христос, призывая людей быть сынами Бога, учит брать пример с Самого Себя, нашего Наставника и становиться к диаволу спиной (“Иди за Мною, сатана”), а лицом к Отцу Небесному (“Да будет воля Твоя, Отче”) – так определяет Он идущих к Нему убийц. Не орудием диавола, не врагами злыми, достойными того, чтобы их уничтожить, а волей Отца Своего воспринимает Он тех, в кого вошел сатана. “Всегда видел я перед собою Господа” (Пс. 15.8) - учил боговидению и святой пророк. И выходит, что в истории с тетей Леной мы представляли собою орудие диавола, я и родители стояли в рядах богоборцев, поскольку пытались изменить Господом уготованные и созидаемые судьбы двух людей. Елена с Семеном и его хозяйством из нашей деревни никогда бы не добралась до церкви. Да и сам Семен так и не соединился бы со своей дочерью.

*

После спектакля пришел в гостиницу, ищу по карманам сигареты… Вспомнил, что оставил их в театре, в грим-уборной. Сосед по номеру в гостинице не курит, я вышел в коридор, чтобы стрельнуть сигаретку у прохожего. Стрельнул. Выслушав мою просьбу, прохожий, медленно полез в карман пиджака, достал кожаный кошелок, извлек из него 2 копейки и протянул их мне.

- Простите, Вы меня не поняли? - Спросил я.

- Понял! Держи!

- Я закурить у вас просил...

- Я тебе и даю... Пойди в буфет и купи штучную...

К стыду своему я не мог его поколотить, так как он на две головы был выше меня и в плечах намного шире...

*

Подхожу к киоску, вижу за стеклом “ВТ”. Стучу в окошечко, чтобы продавщица обратила на меня внимание. А она не обращает, вертится в своей каморке, одевается. Я голосом стал ее звать:

- Хозяюшка! - Кричу.

- Обед. - Она пальцем указывает на надпись на стекле: “Перерыв на обед с 13.00 до 14.00”.

- Я понимаю, но поймите, что я без курева, а я человек приезжий, куда я пойду.

- Не околеешь!

Я думал, что после такой шутки она выдаст мне пачку сигарет, но она и не подумала, вышла из ларька, повесила замок на дверь, и пошла себе, даже не взглянув в мою сторону.

“И это столица! Это Москва! Какие бессердечные люди!” Я, разъяренный, несся по проспекту Горького. Встал в очередь, где выдавали газированную воду - за стеклом ларька увидел пачки “ВТ”. Стою, дышу успокоительным дыханием... И вдруг до меня доходит, что это ОН устраивает мне препятствия. ОН не хочет, чтобы я курил. Он бережет мое здоровье.

Очередь подошла, я взял сразу блок, чтобы потом не попадать в подобные положения. Шел и размышлял о том, что мысль: “Не дает курить” уже не раз приходила ко мне.

*

Гастроли в Киеве. Шел спектакль... В нашу гримерную вошел Геннадий, “молодой любовник”, сел в кресло, достал пачку сигарет “Честерфильд”, закурил и стал всех угощать ими. К каждому из нас он обращался и протягивал раскрытую пачку, все брали по штучке, даже те, кто не курил, и те соблазнились, нюхали табак, восхищались: “Да! Вот это сигареты!”

Я стоял начеку, готовый нарушить очередность... И вдруг меня посетила мысль: “Если Генка мне не подставит пачку, значит мне курить не дает Господь”. Генка не подставил. Почему? Может быть, ему показалось, что я уже брал, а может, уже жалко стало, но только не предложил. Ох, какая обида захлестнула меня, чуть ли не истерика. С трудом сдерживая себя, я сказал:

- Уж если угощать, так всех угощать, а зачем же издевается над людьми?

Все на меня посмотрели.

- Так ты что не брал? - удивился Геннадий.

- А что я, как волк, что ли?.. - Сказал я, не глядя на Геннадия.

- Голубчик, миленький, возьми, родной мой. У меня в номере еще девять пачек лежит.

*

По настоящему я бросил курить, когда догадался, что табак мистический наркотик. И заразили им человека с тем, чтобы куревом подменять обращение к Богу. Перед началом какого либо дела вместо молитвы – сигарета в рот. Сделал дело, вместо благодарения Бога – сигарета в рот. Какая радость – сигарета в рот. Беда грянула – сигарета в рот. С сигаретой во рту молиться не станешь…

15 августа 70 г.

Только что после долгого перерыва я выпил стопку водки за Воскресным столом в присутствии матери и отца, как открылась дверь и вошла бабушка-соседка с порезанной ногой и запричитала, что она кровью исходит. Я вскочил, побежал за бинтом, стал ее перевязывать, по телефону звонить, врача вызывать...

12 октября 71г.

Чтобы сделать “приятное” матери с отцом, полез за заначкой из водки и ногтем большого пальца руки ткнулся в лестницу. Сильно ноготь свернул...

5 февраля 72г.

Приехали друзья из города. Пока мать накрывала на стол, мы возили из лесу дрова на санках. Когда нас позвали к столу, я вдруг почувствовал, большое желание опрокинуть хорошую стопку водки. Здесь же вспомнил, что ОН вообще-то против моих выпивок, вспомнил и скоренько постарался об этом забыть. За столом мне дали снимать пробку с бутылки сухого вина. Пробка была полиэтиленовая. Я срезал ее ножиком, загляделся как наливают мне “Старку”, воткнул нож в свой палец, обильно потекла кровь... Я сразу обо всем догадался, пришел в себя и ясно ощутил, что до этого пореза я был как бы в каком-то угаре. Печально вздохнул: “Какая масса во мне пороков”, выпил стопку и зализал собственной кровью...

В эту ночь матери снился сон. Входит она в нашу комнату, где телевизор, и видит, что на полу лежит покойник, страшный, лицо желтое, и даже пахнет противно так... Рядом с покойником сидит какая-то старуха, манит мамашу рукой и говорит: “Помяни его”. Матери еще страшнее от того, что покойник очень похож на батю. Мать пятится от старухи, отмахивается от нее руками: “Нет... После... Не сейчас… После”. - И задом-задом уходит из комнаты.

Утром я проснулся от грохота. Внизу, в комнате, шкаф упал.

Слышу крик... Не понимаю кто и где кричит… Но зовут меня…

Я вскочил, и в чем был, выбежал на улицу.

Вижу: открытый вход погреба… В погребе электрическая лампочка светит, покачивается… Из погреба веет легкий дымок... Выходит человек и поводит раскинув руки, как ослепший… Лицо у него светлое, желтоватое... Он тихо стонет... Я понимаю, что это мой отец, но почему-то мне его не узнать…

Я смотрю на его дымящееся пальто… Мать мечется возле него:

- Сын! Сын! Ведь он же мертвый!..

Я подбегаю к отцу:

- Батя! Что с тобою?

- 0-о-ох! Взорвался я...

Тут только я стал входить в реальность. Увидел двери погреба лежащие от него в нескольких метрах... Взорвался...

- Пошел набрать винца из бочки... – Докладывал отец тоненьким голоском. - Чиркнул спичкой... Вижу только, что-то вспыхнуло, и меня бросило вниз...

Я смотрел на его обгоревшее лицо: бровей не было, даже щетины на щеках не было... Лицо чистое, восковое... И пахнет жареным...

Я вел его домой, поддерживая за обгорелые руки... а в уме уже строилась схема связей и причинностей, ведущих к главному виновнику этой беды – ко мне.

Через пятнадцать минут лицо у отца стало пухнуть, а через час на него страшно было смотреть - лицо вздулось одним громадным пузырем. Распухли и обгорелые кисти рук... Ему было очень больно...

Разумеется, вызвана была скорая помощь, но в больницу его не повезли, лечился дома. Слава Богу, отец не умер, но мучился и болел долго. До самого лета проболел.

А начало этой беды было заложено с осени. Крыжовнику уродилось очень много. На базаре он стоит дешево. Решили сделать собственное вино. Мы пили подобное вино на Украине - прекрасное вино! Сладкое, вкусное и пьяное. Сестра отца, Тетя Шура дала рецепт, как его приготовить.

И вот я большим деревянным пестом толку ягоды в бочке, и потихонечку размышляю:

“Оно бы хорошо, наверно, ногами топтать, как армяне топчут виноград. Сам-то я пить, может быть, и не буду... А вообще-то хорошо, когда приедут гости, друзья, принести зимой из погреба ковшик хорошего вина – добрый русский обычай”.

И вдруг, замечаю в бочке нечто светленькое, нагибаюсь, достаю… Крестик. Нательный крестик. “Мой! Как же он здесь в бочке оказался? Наверно, цепочка порвалась”... Смотрю, щупаю цепочку. Цепочка целая, с шеи не сползает. И колечко на цепочке целое. Колечко я сам изготовил из булавки. И дырочка в ушке крестика не рваная... “Тогда, как же он упал? Ничего не понимаю... Чудо? Вроде да. А вообще-то... Да ну! Всякая ерунда”...

Но уже зная, что так просто ничего не бывает, подумал: “Видимо, Христос не хочет быть со мною, когда я занимаюсь этим делом… А зачем Он тогда воду в вино превращал на свадьбе в Кане Галилейской? Да и действительно, что делать? Опрокидывать содержимое бочки в канаву?”

Я повесил крестик на шею и забыл об этом случае.

Правда к вечеру вспомнил, когда стал подбирать с дороги сахарный песок... Я вез на велосипеде три кулька сахарного песка, чтобы высыпать его в бочку с крыжовником, для брожения... Один кулек вывалился из сумки, разбился об асфальт, пришлось половину песка оставить на дороге.

Через три недели мы уже стали пробовать вино... сладкое, шипучее, как лимонад, видимо, еще бродило, и пьяное в меру.

А тут Елена пригласила меня на день рождения. Приглашение было неожиданным, я долго отказывался:

- Подарка у меня нет.

- Нужен мне твой подарок...

- Ну, хорошо, я привезу своего вина, у меня есть прекрасное вино.

- Ну, давай, только сам приезжай...

Я быстренько стал собираться... никак не мог найти посуду для вина, сердился на родителей: “Что за манера все сдавать до последней бутылки”!

Уже в ванной нашел две бутылки с какой-то водой, посмотрел – чистая. Воду вылил... “Надо бы на речку сбегать, сполоснуть На речке вода грязнее той, что вылил”. Налил в эти бутылки вина, закупорил, посмотрел на просвет, как бегают в бутылке пузырьки, слегка удивился, что с пузырьками плавают какие-то хлопья...

Поехал в город.

Праздник обыкновенный, семейно-интеллигентный, в меру ели, в меру пили, танцевали. Я никак не мог найти подходящего собеседника, метался из комнаты в комнату, хватался за книжки... Пил собственное вино, почему-то никому из гостей оно не понравилось, все предпочитали коньяк... Мне жалко было, что пропадает такой напиток, я потихонечку выпил обе бутылки...

На кухне нашла меня Елена и стала жаловаться на своего Рудольфа. Потом стала ругать меня за то, что я ее не понимаю. Потом пришел Рудольф и стал мне жаловаться на Елену. Потом они, забыв про меня, стали ругаться между собою. А я не знал куда мне деться. Так хотелось куда ни будь упасть и уснуть.

Ночевал у них на раскладушке. Спал крепко. Проснулся рано, с каким-то незнакомым ощущением в животе... Было больно и гудело в голове. Я встал, нетвердыми шагами подошел к зеркалу - на меня смотрело лицо желтого цвета... Болел желудок... Пошел в туалет... стул был с кровью.

Ушел от ребят, они еще нежились в постели. Пока ехал в деревню, несколько раз терял сознание... Мать сразу поняла, что я болен... Лег в кровать. Вспомнил, что за вода была в бутылках. Оказывается, там был проявитель для фотопленки, проявитель особый, с гидрохиноном, роданистым калием, с бензотриазолом. Сколько он хранился в этих бутылках я уже и не помню, и отстоялся очень хорошо. Когда я слил жидкость, то на дне остался твердый слой осадка, видимо, не очень полезный для человеческого организма.

С этого дня по сегодняшний я страдаю желудком, иногда лечусь, иногда нет, иногда хорошо себя чувствую, то есть, не чувствую, что желудок у меня есть, иногда он напоминает о себе... Рентген показал страшнейший гастрит...

Но ошибка моя в том, что я сделал заключение, будто крестик с меня упал прорекая мне эту мою желудочную болячку, а оказывается, что настоящая болячка еще только созревала.

Когда вино созрело, отец повадился по утрам брать графинчик и ходить за вином в погреб. Погреб у нас сделан из железобетона и сверху засыпан стружками и опилками. В нем несколько сыровато, а потому холодно. И всю зиму приходится жечь в нем керосинку, чтобы картошка не померзла... Ближе к весне перестали топить, да и керосин кончился.

Вчера отец решил как-нибудь прогреть погреб и за неимением керосина поставил в погреб газовую плитку с маленьким трехлитровым баллоном. Зажег на ночь, закрыл погреб и спать пошел.

Утром, придя за винцом, он увидел, что газ потух... набрал винца и стал зажигать газовую горелку... Взрыв был колоссальный. Разорвало погреб по всем четырем углам, вырвало две двери и выбросило метров на пять от погреба, оторвало над дверями кусок стены весом килограммов сто и тоже бросило метра на три. И видимо, спасло отца только то, что он находился в самом эпицентре взрыва, кстати, и лампочке ничего не сделалось, она как горела, так и горела, только слегка покачивалась...

Мать сказала мне тайком от отца:

- Вот если бы я во сне согласилась его помянуть - убило бы его насмерть, а я все отмахивалась от старухи руками, и все пятилась, и все говорю: “После... Не сейчас... После”... И ушла из комнаты, а он лежит желтый такой, противный, и, главное, пахнет от него так же, как и тогда, когда он вылез из погреба...

Последний день озвучания. Все нервничают, потому что кажется (тьфу-тьфу, не сглазить) фильм получается хороший. Виктор режиссер на последнем издыхании ходит между нами, как лунатик. В тон-ателье накурено и не проветрено. Курю и я. Понимаю, что это падение, так как год уже как бросил, но... Нервы! А потом, завтра вечером улетаю домой, а дома снова брошу.

Приятная девчонка озвучивает роль Андрейки. Правда, не совсем девчонка, лет ей 20 с чем-нибудь, просто маленькая. У меня с ней диалоги. В перерывах разговорились о театре, сошлись на том, что народный дух, к нашему с ней глубокому сожалению, уходит из театра и из народа тоже. Редко кто знает народные песни. Вот раньше, собирались в домах и пели народные песни, а теперь - телевизор, хоккей...Она печалилась, что мало в городе кафе, куда можно вечером пойти посидеть... Так, ничего не делая, выпить чашечку кофе... Музыку послушать...

И вдруг, мне так захотелось проводить ее до дому и даже жениться на ней и жить нормальной семьей, работать, разводить детей. И все мое богоискательство и богостроительство стало такой маленькой, далекой, непонятно зачем нужной идеей… Идея эта аукала из далека о том, что я зря горячусь, что это увлечение пройдет, как проходили другие… Прошла ведь Наденька. Прошла. А какие тогда чувства были? Страсти. Дело до слез доходило!... Пройдет и это. “Почему потерянное? Почему напрасно? Что я не имею права иметь жену? Что ты тут морочишь мне голову? Я еще не монах! Я хочу жить! Я имею полное право выбрать себе подругу жизни”.

- Славушка! У тебя нет спичек? - Спросил подошедший к нам Виктор режиссер. - У меня из зажигалки весь газ вышел.

Я дал ему спички.

- Возьми себе, - сказал. - Да! Я с вами полностью согласен. - Повернул я к девушке лицо и строго с печалью добавил: - У нас в Ленинграде тоже очень мало кафе. Есть пивные бары, но очереди в них... По вечерам особенно.

- Вы о чем? - спросил Виктор, глядя на экран, где крутилось кольцо с героем фильма.

Я посмотрел на него, сказал:

- О пиве.

- А-а… - протянул он тихо. - Бутылочку можно... Коля! - подошел он к герою, - ты чуть пораньше начинай, тогда уложимся нормально.

- Пойдемте в коридор, - сказал я ей. - А то тут накурено.

Мы вышли. В фойе хор пел русские народные песни, мы с ней встали у стенки. Слушаем. Вышел Виктор, встал со мной рядом, тихо сказал:

- Хорошо. - Закрыл глаза и задремал.

Нас позвали в тон-ателье. На экране был я и Андрейка. Правда, я молчал. Андрейка только говорил... Я стоял рядом с ней... Подошел Виктор, сказал:

- Сейчас последних два кольца и домой, спать...

“Вот вяжется. - Подумал я. - Сидел бы себе на стуле”.

А он стоял рядом, смотрел на экран и мешал мне жить... И понимал я, что Виктор здесь не при чем, что не было у него цели блюсти мое целомудрие - он спал на ходу. Кто-то спящего его подталкивал ко мне, заставлял стоять со мною рядом, говорить мне какие-то слова, даже любить меня, нянчиться со мною...

Не отставал он от нас ни на шаг. Проводил он меня с девушкой до машины, оказал:

- Садись, братушка. - И за локоть мне помог.

Ехали в машине. Я злился на Виктора, ругал себя за то, что не взял номер в гостинице, а зачем-то согласился жить у него на квартире, судорожно соображал, каким образом взять у нее адрес, как назначить свидание, да просто хотя бы узнать, как ее зовут!

И она... Вон она сидит какая печальная! Она явно ждет, чтобы я хоть что-то ей сказал. Это даже неприлично вот так просто уйти и ничего... Просто некультурно!

А этот тип прихватил меня под руку и дремлет на моем плече. Нас подвезли к дому, где жил Виктор. Он вылез из машины, стоит, ждет меня. Я поклонился ей и вышел. Машина поехала дальше.

- Славушка! принеси мне, пожалуйста Булгакова “Мастера и Маргариту”. - С такими словами обратилась ко мне Гармаш.

- Какого Булгакова? – Сделал я на нее сверхудивленные глаза.

- Понимаешь... Я хочу сделать к лету номер из “Мастера и Маргариты”...

- Хорошо... Ну, а при чем тут я?..

- Как при чем? У тебя же есть “Мастер и Маргарита”...

- У меня-я-я!!!

- Я тебе верну, ты но беспокойся, все будет в целости...

- Нет, подожди... У меня есть “Мастер и Маргарита”?!?

- А как же... ты же в Выборге купил два журнала и мне еще показывал?.. Да все знают, что у тебя есть “Мастер и Маргарита”.

- Подожди, подожди. Ты что бредишь? Какой Выборг? Какие журналы? Я в Выборге покупал журналы? Да я никогда и в Выборге-то не был!

- Ну, как же не был. А с “Судебной хроникой”? Да ты не беспокойся, верну их тебе.

А между тем, журналы у меня были. Почему я так отчаянно отрекался от журнальной собственности? Две причины.

Первая, и самая естественная, какой дурак даст кому-то “Мастера и Маргариту”? Сами понимаете, что это не какой-то там журнал, а “Мастер и Маргарита” Булгакова.

Вторая причина. Никто и никогда, а тем более Гармаш, не мог знать, что у меня есть “Мастер и Маргарита”. Не было такого человека на свете, который бы знал, что у меня, в моей комнате, на самой верхней полке книжного стеллажа, лежат два довольно прилично потрепанных журнала “Москва”, в которых напечатана повесть Булгакова “Мастер и Маргарита”. Еще раз утверждаю категорически, не было во вселенной такого человека. Кроме моей подруги Галины Г., которая к будущему дню моего рождения преподнесла мне сей ценный дар, а процесс вручения состоялся вчера вечером, причем совершался без каких бы то ни было свидетелей.

И все-таки та уверенность, с которой Гармаш выжимала из меня “Мастера и Маргариту”, заставила меня почувствовать, что здесь что-то нечисто. Спросил я у нее, знает ли она Галину Г. Она ее не знала. Попросил ее, чтобы она не вырезала страницы и не чиркала под строчками цветными карандашами, пообещал принести.

Когда пришел домой, первым делом внимательно просмотрел журналы. На них стояли печати: “Библиотека завода №”. Журналы были ворованными. На следующий день я отдал их Гармаш. Прошло года полтора. Журналов этих у меня уж нет. Где они, не помню...

*

Я работал фотографом в институте “Вечерних и заочных школ”. Однажды вхожу к себе в кабинет и застаю неизвестного мне парня на месте преступления. Он кладет к себе в портфель толстую пачку писчей финской бумаги, этак листов 300. Видимо, вор он был начинающий, потому что смутился и покраснел, и руки у него задрожали - перепугался, бедняга. Я не меньше его заволновался от вида живого процесса воровства. Он начал вытаскивать из портфеля бумагу... Я подошел к нему, засунул бумагу обратно в его портфель, сказал:

- И чтобы духу твоего тут не было.

Он ушел. А я долго не мог успокоиться. Ведь в комнате, кроме бумаги, было много чего хорошего: пять фотокамер, объективов штук десять, часы и прочие дорогостоящие приборы ... Да много чего. А он взял бумагу. Ужасный вор! Интеллигентный вор! Почему он польстился на бумагу? Может быть, потому, что бумага была лично моя собственная и тоже ворованная? Когда я еще работал грузчиком на заводе...Тогда я вытащил с завода эту пачку, листов 500. Из нее листов 200 куда-то израсходовались на всякую ерунду. Я тогда еще заметил, что бы ни стал писать на этой бумаге, все глупость какая-то получалась. Так она у меня и лежала без дела. И вот наконец нашла себе применение.

*

Однозначно решает ОН и проблему платить или не платить в городском транспорте. Стоит мне зайцем проехать хотя бы одну остановку, как тут же, иногда даже в этот день, где-нибудь в магазине из меня вычитывают эту сумму, или сам где ни будь теряю, или еще каким-нибудь другим способом отдаю деньги за этот бесплатный проезд. Так что хочешь - плати, хочешь - не плати, все равно отдавать придется. Так что я уж так и делаю – есть деньги - плачу, ну, а когда нет, то в долг езжу.

Письмо племянника.

“Дядя!

Долго расписывать не буду. У меня был случай странный. За день до случая мы с ребятами выпили. Нужен был стакан. Я спер стакан из автомата газированной воды. Стакан - 7 копеек. Потом проехал бесплатно на трамвае 6 копеек. Бесплатно выпил газированной воды по 1 копейки, 2 стакана. Вчера я был в кино. Пробираясь между рядами я держал пиджак в руках и нечаянно выронил 15 копеек. Монета покатилась в глубину зала, короче говоря, сбежала, да я и не очень расстраивался, я сообразил, что это те 15 копеек, которые я заработал махинациями:

стакан - 7

трамвай - 6

вода - 2

итого - 15 копеек.

*

От этих копеечных дел приходит мысль (кроме основной – ОН постоянно, непрерывно, неусыпно нас соблюдает), что у Него нет нашего различения мелких или средних дел. Оно и должно быть так. Ведь ОН вездесущий и всеисполняющий.

Проснулся, заметил на столе мятные лепешки. Мысль пришла: “Володька придет, увидит их и съест”. Взял и спрятал в стол. Через полчаса этот Володька, наш дачник, мальчик лет семи, приглашает меня, как он говорит, “на тайное совещание, на два слова”. Мы заходим в укромное место. Он говорит: “3акрой глаза, открой рот”. И кладет мне на язык конфету из самых дорогих сортов, трюфель. Я вспоминаю про мятные лепешки.

*

Иду домой, несу в сумке хлеб и 4 кг груш. Встречает меня дачник Володя.

- Давайте рыбу ловить.

- Где?

- В пруде. У вас есть сачок?

- Нет.

- Жалко. А то бы половили рыбу...

- Сачком разве поймаешь?

- А мы его к палке привязали бы.

Иду и думаю: “Увязался!.. Что ползет за мной? Груш небось хочет”... А груш-то и не видно, они хлебом да батоном прикрыты. Дома поставил сумку на стол, выхожу на улицу, Володя сидит напротив двери; держит в вытянутой руке кулечек с конфетам и говорит:

- Возьмите, пожалуйста, угощайтесь.

Мне даже худо стало. А ведь без этого Володиного угощения до меня бы и не дошло, сколько во мне дерьма сидит!

*

Солнечное тёплое утро. Я выползаю со своего чердака. Мальчик Игорь играет в мячик. Я остановился и впялился в него глазами - жду, когда он поздоровается со мною. Ведь, я же старше его на 20 лет. Наконец таки он догадался и поздоровался. Я доволен - воспитывать надо эту шантрапу! Минуты через две во двор выходит бабушка: “Здравствуй, Славушка”! - Говорит она мне. “Здравствуйте, Ульяна Матвеевна” - Говорю я. Она старше меня на 50 лет.

Шел спектакль “Доходное место”. Я в своей дурацкой сцене после всех вывертов и выходок сажусь за стол и пожираю весь сыр и выпиваю весь лимонад. Это не то, чтобы мне было режиссером приказано, но это очень может соответствовать образу моего героя. Я привык выпивать весь лимонад из всех бутылок и из всех подвернувшихся стопок. Привык.

И вот я на этом последнем спектакле в году принялся пить лимонад. Пью и вижу, что он мутный и даже с хлопьями. А на вкус кислый и затхлый. Но я все равно пью, пью, и пью - так вошел в раж. А когда очнулся, понял, что свалял дурака, испугался, что снова заболит желудок, расстроился и тут же рассердился на бутафоров за их столь неуважительное отношение к актерской братии.

Сцена кончилась. Я весь серьезный, обиженный, даже не столько за себя, сколько за “вообще”, подхлестнутый разноголосым ропотом остальных “чиновников”, не теряя ни секунды, сразу же направился к бутафорам. Шел, как делегат. Вошел. Те сидят, смотрят на меня.

- Здрасте! Товарищи, скажите пожалуйста, кто сегодня подавал нам лимонад?

- А что? Кислый?- Вскочила Варвара Михайловна.

- Не кислый, а тухлый, ведь это...

- Вы знаете, мы тут совершенно не при чем. Она все время торгует кислым лимонадом. Я ей сказала: “3ачем вы даете нам такой лимонад, ведь от него могут заболеть актеры?” Я в прошлый раз на “Заходе солнца” бегала сама в магазин и брала в магазине, потому, что у этой Антонины всегда порченые продукты...

- Нет! Я понимаю... Я ведь против вас ничего не имею. Я просто говорю, что если я не умру сегодня от этого лимонада... То есть, что-то ведь надо делать!

- А делать что? 0чень просто! Надо вызвать врача, чтобы он проверил ее лимонад... Он напишет рапорт, и всё... А то я ей говорю, а она спокойно так: “А куда я его дену. У меня два ящика стоит этого лимонада. Мне же продать его надо”? Вот она и продает тухлятину...

- Значит сходить к врачу?

- Да. К Иван Павлычу. Ему все равно делать нечего...

- Хорошо! Сейчас я и займусь этим делом.

- Да. Уж пожалуйста, займитесь.

Я весь деловой, серьезный, раздевался, переодевался, прислушивался к урчанию в животе, принюхивался к отрыжке и негодовал на Антонину так сильно, что предстоящее ее праведное осуждение рисовалась в моем воображении живописными картинами: Я захожу в буфет и говорю ей:

- Антонина!

- Что, зайчик мой! Что миленький мой! Да как я тебя люблю-у-у-у! Так бы и поцеловала, если бы народу не было! Это обычное ее приветствие и ко мне и ко всем мужчинам в театре. А сама она жирная, щекастая, с золотым зубом...

- Вот что Антонида! На том свете ты будешь испытывать только одну муку - ты будешь вечно жрать то гнилое дерьмо, которое ты нам скармливаешь и пить те протухшие помои, что нам спаиваешь!

У нее сразу вытянется от удивления лицо. А я продолжу, обращаясь к доктору:

- Проверьте, пожалуйста, качество ее продуктов. Эта и подобные этой сцены возникали у меня по дороге к доктору. Проходя мимо ее буфета, ко мне пришла мысль: “3айти, да и сказать ей без всяких докторов”. Но я отогнал эту мысль и даже увернулся от Володьки, который, как мне показалось, хотел меня пригласить к Антонине в буфет.

Лечу к доктору. “Только с доктором войду к ней! Хотя, откровенно, лично против Тоньки, я ничего не имею - ведь она тут действительно не при чем, ей такой товар дают не самой же ей пить этот лимонад? Так ведь не она от врача и пострадает, а ее начальники, те жулики, что заставляют ее торговать гнилыми продуктами... Ну хорошо, а что же актеры должны подыхать! Я ведь не за себя. Мне-то плевать на этот лимонад. Я за других, у которых слабые желудки!.. Пусть списывают гнилой лимонад. Да! Пусть хоть немного побеспокоятся.

Вхожу в кабинет врача...

А Тонька, наверное, скажет: “От кого угодно, но только не от тебя, могла я ожидать такую гадость.

- Здрасте! Иван Павлыча можно?

- Здрасте! А сегодня его нет. То есть, он был, но недавно ушел, совсем.'

- Да?... Жалко...

- А что ни будь случилось? - Заволновалась сестра.

- Да я хотел бы его пригласить, чтобы он проверил лимонад в буфете. Гнилой лимонад, понимаете. Нам на сцену принесли гнилой лимонад... А вы не можете проверить?

- Ой! Я, к сожалению, не могу. А вы придите завтра утром, он будет.

- Хорошо! Я завтра приду. - Твердо сказал я, решив не оставлять этого дела до победного конца. “Завтра она у меня попрыгает”.

- А вы не сможете завтра передать Иван Павлычу, чтобы он сам к ней зашел?

- К сожалению, я завтра не работаю.

- А-а... Ну извините.

Вообще-то, я завозился. И так поздно кончаю, а тут лишние минуты... Прохожу через горнило городского транспорта... Выскакиваю на вокзал. Стоит моя электричка... Подхожу. Двери закрываются у самого моего носа. Поезд уходит. Я остаюсь.

“Эх! Если бы не ходил к врачу... А теперь ждать целый час. Дурацкое расписание! Нет, чтобы на ночь глядя побыстрее людей домой отправлять, а тут еще час болтаться”!.. Все мне стало ясно. ОН меня высек.

“Но ведь она совершила гнусный поступок, а если подробно разбираться, то даже преступление. Я должен вмешаться, чтобы предотвратить, или нет? Каждый более, менее мыслящий человек скажет - да! Должен!

Хорошо! ТЫ может считаешь, что никто сегодня не отравился, а поэтому нечего и шуметь. Но где гарантия, что завтра никто не отравится! Ведь она постоянно торгует гнильем. Постоянно! Я уже не раз у нее травился, правда, слегка. А люди сколько у нее травились? Значит, надо начинать когда-то борьбу с этим безобразием? Надо!

Хорошо! ТЫ спросишь: “Почему же никто кроме тебя не взялся за это дело, мол чего это тебе больше всех надо и чего это ты сидел, сидел, молчал, молчал и вдруг тебя схватило”? Но это даже не вопрос, а насмешка. Почему я? Кому-то когда-то надо начинать. Но поезд ушел, и я оставлен поразмышлять на часовой прогулке по вокзалу. А может быть надо было просто пойти к Антонине да и сказать ей, без всяких докторов, тем более Володька меня к ней манил. Ну, ладно, оставим это дело”. - Решил я.

Запал негодования из меня уже вышел, ненависть к Антонине улетучилась, и за культуру обслуживания театрального буфета, после часового толкания по вокзалу, бороться уже не хотелось - устал сегодня сильно, спать хочется...

Утром я ни к каким докторам, разумеется, не пошел. Через 2-3 дня уже и забыл про эту историю. Потом уехал в Одессу дней на десять, и все.

А тут захожу в буфет... И, правда, не знаю, как написать, какими словами изобразить Антонину, как идеал буфетчицы, если в реальности такое чудо бывает.

- Вот, что ты хочешь скушать? Скажи.

- Да, собственно... - Замялся я. - Что у тебя есть?..

- Ты ведь мясо не ешь, я знаю. Я тебе положу гречневой кашки, и у меня специально для тебя оставлено молочко, маленькая бутылочка. Я ведь знаю, ты не можешь без молока. Масильца положить? - И замерла, стараясь предугадать мое желание.

- Ну-у... - Никак не мог я сообразить, чего это она рассыпается...

- Кусочек... Потому что каша и так в масле кипела... И булочку я сейчас тебе выберу…Ты ведь с мясом пирожки не ешь... Вот эта... Что еще, солнышко?

- Э-э-э!

- Чаю. Ты ешь кашку. Иди за стол, я тебе сама принесу.

- Ну зачем же, что я инвалид...

- Хорошо... Я чаек потом принесу.

Я ел кашу. Каша как каша... Она все-таки вылезла из-за прилавка и поставила передо мною стакан крепкого чая...

Не могла она хитрить! Не могла! Никто ведь кроме Варвары Михайловны и медсестры ничего не знал. И комиссии у нее не было. Ну тогда с чего же это ее разобрало! Ума не приложу. Видимо, ОН учил меня не судить ближнего, а любить...

В костюмерной я подбирал себе для образа толщинки и вдруг приспичило в туалет, да еще и по большому.

“Сейчас быстро сбегаю и потом на репетицию в 7 ярус”. И нет, чтобы и двинуться в '7 ярус, где по дороге около 6-го яруса находится сразу два туалета (заходи в любой), я почему-то совершенно забыв про них, ринулся стремглав вниз по лестнице в ближайший женский туалет. Я иногда посещаю его, когда этого никто не видит.

И вдруг, дорогу мою пересекают двое пешеходов, и идут передо мною по моему же направлению. Один из них наш ночной сторож: дяденька маленький, хроменький, в больших серых штанах, он изредка интересуется у меня моим здоровьем и успехами, но всегда совершает это в тайне от свидетелей. И правильно делает, потому что я при этом постоянно краснею, да ему и самому, видно, не совсем удобно принимать от меня мелкие денежные подношения, кои нужда заставляет его выпрашивать у меня на чай, а то и на пиво.

Так вот, шел этот дяденька и рядом с ним Валентин Шибаев.

Когда мне было 10 лет, и я в Зеленогорске на хуторе, около Щучьего озера, Валентин Шибаев приходил в гости к моему старшему брату Роману. Любимым их занятием была тяжелая атлетика. Они штангу поднимали. Штангу сами сделали: ось от телеги и по концам ее вешали всевозможные железки. Оба они были большие, коренастые и поражали меня своей богатырской силой. Чем еще занимались они не помню. Но дружбу поддерживали долго. Потом, когда мы все уже выросли и Роман уехал жить в город, Валентин, встречаясь со мною здоровался и передавал привет брату.

Шли годы. Валентина я видел редко, на улице. Он шел, понурив голову, стараясь никого не замечать, шел медленно, развалисто, прихрамывая на левую ногу... Потом были только слухи, что он стал пить и много, что от него жена ушла, что его со всех работ повыгоняли, что он уже всё, пропал…

И вот, в нашем академическом и краснознаменном театре передо мною идет Валентин трезвый, деловой. Дяденька-сторож всегда раскланивающийся со мною, так увлеченно объяснял что-то Валентину, что меня даже и не заметил. Он бойко шепелявил, размахивал руками, на что-то указывал, куда-то Валентина манил - знакомил Валентина с производством.

Что интересно, летя вниз по лестницы, хоть и довольно далеко я был до них, но мои глаза встретились с глазами Валентина, и я почувствовал, что он узнал меня и даже приготовился поздороваться, а я чего-то застеснялся. Нашло какое-то смущение. Я всегда ставлю себе в заслугу, что со всеми сторожами, уборщицами и вообще не пойми с кем раскланиваюсь, а тут… Валентин быстро смекнул и видимо решил, что я брезгую им, смутился, сделал вид, что меня не заметил, усилил внимание к дяденьке...А дяденька-сторож выйдя из перехода, что между лестницами шел уже наверх.

- Вот за этой уборной надо особо следить, в нее хоть и редко ходят, но она очень часто засоряется. - Вел он Валентина к туалету, что стоит рядом с гримерным цехом.

“Ага-а. Это Валентин устроился водопроводчиком или канализатором” - Сообразил я.

Они открыли дверь в туалет. Дяденька дергал за спусковой шнур и что-то говорил. Из-за шума воды мне не было слышно о чем он говорил, но Валентин понимающе кивал головой и в чем-то соглашался с дяденькой.

“Так. Они сейчас будут обходить по всем туалетам. - Догадался я. - Куда же мне бежать”?

В туалет женский я уже не рисковал идти, потому, что это следующий по ходу их пути. Я хоть и могу закрыться и не пустить, но кто их знает, может они из-за своей плохой маневренности встанут перед ним и будут ждать, ведь сообразят же они, что не год будет сидеть человек.

И я бросился вниз по лестнице на первый этаж: “Пока они возятся”. - Решил я. Тем более, что организм мой начал требовать... Но пробегая мимо режиссерского управления я был схвачен Соколовым. Он стал спрашивать, как идет репетиция Шекспира. Я быстренько, вкратце расписываю ему, что мне кажется интересным… Видимо заговорился, потому что когда я отошел от него и уже шел прямо в туалет, смотрю - Валентин с дяденькой спокойно ковыляют передо мною в моем же направлении. “Ну, надо же как! А”?

Я развернулся и стремглав наверх. “Сейчас в “женскую” - соображал я по пути.

Но в “женской” кто-то был.

“Вот еще не хватало! Ну, тогда выше”!

И я влетаю в ту самую, где они воду сливали и про которую дяденька Валентина предупреждал, что часто засоряется.

Долго ли, коротко ли, дело почти сделал я, слышу кто-то дергает за дверь...

“Странно…Кто бы это”. Я знаю, что этот туалет посещают только гримерши, но их сейчас нет.

Стенка у туалета тонкая, фанерная и слышу, что этот “кто-то” не уходит. Отошел на почтительное расстояние и все, дальше ни шагу, ждет. “Странно... Чего он ждет? Тут же рядом, на десять ступенек ниже, женский туалет”.

И начал я догадываться, что это Валентин, и что гонялся я по лестницам только для того, чтобы предстать перед ним обгадившимся.

Я держал рукой крючок на двери, и старался дышать как можно тише. “Что же делать? Может подождать, не выходить? Но похоже, он устроился ждать долго, до конца. Вот идиот! Это он в первый день службы решил проявить особое рвение. Какая-то мелкая сошка, какой-то там ночной сторож намекнул, что тут что-то неисправно, так он… Что же делать? А-а-а! Плевать! Что будет, то будет”.

Я резко дернул шнур сливного бачка... Вода зарычала по трубам. Сбросил с петли крючок, открыл дверь и смело прошел мимо Валентина. Он, улегшись животом на перила, смотрел вниз, в лестничный проем и, видно, в таком положении долго еще собирался стоять.

Через день я встретил Валентина в буфете у Антонины. Он брал папиросы, а у Антонины не было рублей для сдачи. Я лишь вошел, как она мне:

- Дай рубль.

Я достал рубль, положил в протянутую ко мне ладонь Валентина и промычал что-то напоминающее приветствие.

Теперь при встрече с ним я быстро говорю: “Здравствуй, Валя”, он что-то отвечает мне… Правда, встреч было не много. Как неожиданно Валентин появился, так вскоре неожиданно и пропал. Во мне остался какой-то странный рубец, что он и устроился к нам в театр только для того, чтобы со мною поздороваться и этим здорованием сообщить для меня что-то важное…

Меня пригласили сниматься в главной роли в кинофильме “В огне броду нет”. С первой же встречи я произвел на режиссера Глебе Панфилова такое впечатление, что как только сделали мою фотопробу, он в тот же день повесил мой портрет на стенку в своем кабинете и в продолжении двухмесячного подготовительного периода каждому актеру говорил:

- Понимаете, нам нужны типы, гармонирующие этому человеку.

В течение этих двух месяцев я был ближайшим его сотрудником, другом его семейства, нянькой его малолетней дочери.

Мы обговорили с ним все тонкости моей роли, нам ясно было, как будут меня снимать, просьба у него ко мне была только одна:

- Славушка, береги себя, переходи внимательно улицы, не скачи по лестницам, не связывайся с незнакомыми женщинами, а лучше, если ты вообще пока снимаешься, будешь обходить этот пол. Ты пойми только одно, что теперь ты уже не просто человек, а произведение искусства в единственном экземпляре.

Я был горд и счастлив - наконец-то главная роль в кино!

Время шло. Кончался подготовительный период. Актерская группа была набрана, кроме одной небольшой роли. Требовался актер эффектный и талантливый. Режиссер пробовал многих, но... Настало время съемок, а мы не могли начать. Глебушка уже стал нервничать...

И вот наш проворный помреж вывез из Свердловска актера, Анатолия Солоницина.

- Славушка! Завтра мы его попробуем! - Подлетел ко мне Глеб, в глазах у него светилась надежда. - Ты завтра ему подыграешь. Сам, понимаешь, мне хочется посмотреть, как он будет выглядеть на твоем фоне.

- Это можно. - Согласился я. - А во сколько часов?

- Вечером... Ну, приходи к семи, мы прорепетируем, а потом...

“Вообще-то, завтра вечером у меня спектакль... Правда, роль плохонькая, я ее не люблю”...

- Значит, договорилась? – Не отставал Глеб.

- Договорились… - Так не хочется его огорчать... И потом, я уже почти решил завязать с этим Пушкинским.

На следующий день, утром сразу звоню в режиссерское управление театра.

- Алло... - Хриплю в трубку. - Николай Федорыч? Голубчик, это я...

- Славушка, здравствуй, что с тобой?

Видимо, тембр моего голоса сделал свое дело.

- Голубь... Лежу... Сдыхаю.

- А что? Что-нибудь страшное?

- Грипп.

- Ну, ты меня напугал! Я уж думал, сломал что...

- Не-е...

- Ну, лежи, не вставай, слышишь?

- Угу...

- Лежи. Ой! Ты ведь сегодня вечером должен быть!

Я затих, жду - как же он начнет крутиться.

- Славушка! Ты меня зарезал! Как же так! Ай-яй-яй! У тебя же замены нет! Ох-хо-хо! А кто хоть был назначен во второй состав? Кудрявцев? Ой-ей-ей! Он же ведь ни разу не играл! Славушка! Ты никак не можешь? А?

- Голубь... - Просипел я.

- Вижу… Лежи, не вставай!

- Куды уж там...

- Ай-яй-яй!

Посокрушавшись вволю, он еще раз приказал мне лежать и сегодня никуда не ходить, повесил трубку.

Дело сделано! Я позавтракал, встал на лыжи и полетел на горки. Мать предупредил на звонки из театра отвечать “забылся тяжелый сном, температура 38,9”.

Вечером в семь часов я был на Ленфильме. Все было прекрасно. Режиссер был доволен. С понедельника был назначен первый день съемок.

В субботу утром я позвонил в театр.

- Николай Федорыч! Это я.

- Ну? Ты жив?

- Прекрасно! Вчера на ночь маленькую водки с медом проглотил. Отец печку истопил. На печке я так пропотел, что ни в одном глазу. Как и не болел!

- Ты, брат, не горячись! Ты должен вылежаться. А если он даст осложнение? Ты с гриппом не шути!

- Да ерунда, сегодня вечером приеду играть!

- Смотри, сегодня-то есть кем тебя заменить, а вот вчера еле-еле выскреблись.

- Да, кстати, как вчера?

- Виктор сыграл, уж не спрашивай, как, но сыграл...

- Ну и прекрасно... А сегодня я примчусь!

- Ну, если сможешь, то давай! Днем позвони, если что... А я предупрежу на всякий пожарный случай Урусова, чтобы был готов... А пока лежи не вставай.

“Не вставай! В такую-то погоду”! И снова полетел я на лыжах душу отводить. Люблю я это дело. Не столько бегать, сколько с гор. У нас в деревне прекрасные горки. По воскресеньям на них народу больше, чем на Невском...

Вечером я был в театре. Перед входом в здание изобразил из себя больную развалину... Кряхтя и сипя вполз в режиссерское управление. Николай Федорович даже испугался, когда меня увидел:

- Зачем ты приехал? Хочешь осложнение получить?!

- Пустяки. - Прошипел я. - Молодой, оклемаюсь.

- Иди к себе и ляг, до выхода не вставай.

Я шел, гордясь своим талантом. В гримуборной встретил Кудрявцева.

- Ну? - спросил я. - Как ты вчера крутился?

- Я тебе тоже когда-нибудь подложу свинью.

- Ну, Витенька, я же действительно...

- Неужели не мог приползти?

- Да я ж...

А вообще-то, действительно, ужаснее нет работы - вводиться в спектакль за один день. Это такая нервотрепка! До начала спектакля судорожно учишь текст и мизансцены. И сразу же все это забываешь, как только поднимается занавес. Ползаешь по сцене на посмешище всему миру, шарахаешься от каждой неожиданности, горишь от стыда, страдаешь от бессилия, и не веришь, что этой муке когда-нибудь будет конец.

*

В воскресенье к нам приехали родственники. Мы с сестрами пошли на горки. Лыжников на этот раз было великое множество. Когда мы проходили мимо “дамбы”, то оказались свидетелями, один лыжник спускаясь с горы, угодил в отверстие дамбы, сам провалился вовнутрь, а лыжи зацепились. Я подъехал, посмотрел, как он болтается вниз головой, посмеялся и поехал дальше.

На другой горке, где я в прошлые дни сам проложил довольно извилистый спуск, я попросил гостей подождать минуточку и где-то, уже к концу спуска, неудача постигла и меня... Падал я на бок, как положено, но почувствовал сильный удар в спину… Лежу, хочу вздохнуть и не могу. Сестры везли меня домой, лежащим на лыжах.

У дома мать бежала ко мне на встречу, раскинув широко руки, и кричала каким-то жутким голосом…

- Вот меня бы так встречала моя мама. – Позавидовала какая-то из сестренок.

Затем машина “Скорой помощи” и больничная палата. Диагноз: перелом правой лопатки.

Когда я поправился, в фильме мне остался маленький эпизод солдатика с цветочком и перевязанной бинтом головой.

Потом пошел одеваться. Даже встал в очередь, хоть и есть в Ленинграде неписаный закон, с номерками вставать без очереди.

Когда уже очередь дошла до меня и я остался у гардероба один, гардеробщик, подвижный, горбатенький старичок, правой рукой принял от меня номерок, причем ладонь его, вероятно от многолетней практики, так изумительно искусно была вывернута, что пока два ее пальца (большой и указательный) забирали у клиента номерок, три других в совокупности с ладонью, сотворив из себя ловкий кулечек, ни только принимали благодарность за труд, но еще и совершали своеобразное прикосновение к руке клиента, прикосновение быстрое, но при этой такое мягкое, такое нежное, какое могут совершать лишь уста двухнедельного младенца, высасывающего молоко из грудей кормилицы своей.

К сожалению, в моей руке кроме номерка ничего не оказалось. Но искусство гардеробщика распространялось и на его самообладание - он не подал совершенно никакого вида, то есть, я хочу сказать, мускул не дрогнул на его лице. Более того, он быстро переключил внимание с моей пустой руки на посетителя, вошедшего и ставшего в очередь к буфету.

Не по возрасту быстро и легко выскочил из-за своей перегородки гардеробщик, подбежал к посетителю и цепко взял рукав его пальто.

- Попрошу вас снять пальто.

- Не тронь меня! – Посетитель оказался чуть выпившим.

- Попрошу вас снять пальто! – Старичок крепко держал он рукав.

- Я те говорю не тронь меня! - Пытался сопротивляться нарушитель.

- В пальто вы не имеете права входить в зал!

- Дай мне директора!

- Все равно я вас не пущу в зал!

- Ладно. Ладно. Только позовите мне директора! - Выволокся нарушитель из зала поближе к гардеробу. - Я ему покажу как народ грабить. Вымогатель! Позовите, пожалуйста, директора! - Кричал он по направлению буфета. - Я те устрою жизнь, шкурник!.. - Высказывался посетитель и ждал идущих к нему в белых халатах, больших и упитанных двух женщин.

Мне стало интересно.

А старичок уже стоял за гардеробной стойкой и, совершенно исключив меня из поля своего внимания, зорко следил за нарушителем, нервно переминался с ноги на ногу, и как только подошли к посетителю начальницы, заговорил:

- Пришел и прямо в пальто лезет в зал, прямо в пальто лезет в зал, я его культурно прошу раздеться, а он скандалит.

Одновременно и нарушитель, гражданин очень похожий на интеллигентного бомжа, стал жаловаться на гардеробщика, что он требует у посетителей денег, что он вымогатель, что хочет знать, куда писать жалобу, чтобы там знали...

Начальницы занялись жалобщиком, а гардеробщик, потеряв слушательниц, увидел мою внимательную физиономию и стал объяснять мне:

- Вы поймите, какой наглец! А? Я вымогатель! А? Я выманиваю у людей деньги! Вы видали сколько я сейчас отпустил народу? И никто мне копейки не дал. Ведь я же ничего... Вы поймите, мне ведь уже шестьдесят лет. Я устаю. Работа тяжелая... Если я кому ни будь помогаю одеть пальто, он должен меня поблагодарить? Ведь если я не помогаю одевать, то я же не требую... А? Как вы считаете?

Он говорил, одновременно обслуживал посетителей, и совершенно не собирался вспоминать, что у него мой номерок.

- Мне бы плащ мой... – Напомнил я ему.

- А номерок?

- Я вам отдал.

- Нет! Нет! Я ничего у вас не брал.

- Ну вот, начинается...- Я понимал, что он, естественно, забыл, но только мне-то от этого не легче! - Простите, я перед вашим инцидентом дал вам номерок...

Но дед меня и слушать не хотел. Он бойко обслуживал образовавшуюся очередь и, слегка перебраниваясь со мной, совершенно не собирался отдавать мне плащ. Я уже начинал выходить из себя, чтобы отдать себя визгливому духу гнева… Задержался на вопросе: “Что делать? По-человечески, я должен учинить скандал... Но. Зачем-то ОН устроил мне эту неразбериху? Может ОН хочет проверить мои нервы”?

А равнодушная очередь потихонечку шевелилась, двигалась, дед работал… Кто-то передал ему очки - какой-то раззява забыл их в зале...

“Нет! Ничего не понимаю”! Я снова обратился к деду:

- Что же мне в конце концов делать? Дичь какая-то получается, почему я должен страдать из-за того, что у вас памяти нет? - Начал я уже на высоких нотах...

- Я сейчас узнаю, ваш плащ или нет. - Сказал дед.

“Да я скажу, что у меня в карманах лежит… - Подумал я. - Только что там у меня лежит? 3абыл”.

А Дед кричал кому-то в направлении буфета… Подошел мужчина, что-то ему сказал, дед молниеносно выложил мне плащ, я взял его, отошел в сторону. В смущении, с красным лицом стал успокаиваться, одеваться. Полез за очками - очков нет!

“Постой! Какие-то очки отдавали деду”! Я их отчетливо не видел, но сейчас сразу сообразил, что это были мои очки. Я даже не пошел к тому столу, где сидел и ел, а прямо подошел к метущемуся в своей гардеробной клетке деду, властно протянул руку:

- Дайте уж и очки!

Мгновение.

Очки в моей ладони. Я вышел из столовой. “Чего же он не стал интересоваться, какие очки я забыл, какого цвета, какие стекла? Дивны дела Твои, Господи”!'

Я сидел на предпоследнем кресле, лицом в стенку, по направлению хода поезда. За день я уставал от множества лиц, с которыми имел дело на работе. Это место было мое любимое и, хотя в этом вагоне кроме меня было не более трех-четырех человек, но привычка - вторая натура.

Сижу, дремлю.

На Удельной в вагон вошли двое мужчин и сели сразу у двери, то есть напротив меня.

По началу я не обратил на них никакого внимания, я был в полудремоте - ехать мне до самого конца, даже если и просплю, ничего опасного...

Но вот довольно скоро мне что-то стало мешать дремать, я решил разобраться в помехе и увидел глаза... На меня смотрели очень странные глаза, мне стало несколько не по себе, я, старался избегать встречи с этими глазами, стал поглядывать на обладателя этих глаз, и вдруг до меня стало доходить, кто сидит напротив меня...

Они оба имели очень короткие волосы на головах. Старший сидел, устало опершись локтем на колено, отчего очень близко ко мне лицом, у него на лбу был глубокий шрам, глаза его были прикрыты, а вот глаза второго буравили меня насквозь. Я чувствовал, что изучил он меня досконально, и что план у него уже созрел и ему не хватало только одного: поймать мои глаза и остановить их своей волей. Я глядел на их ноги, на стоптанные ботинки, запачканные глиной, крепко поношенные брюки и понимал все, кроме одного - как же мне от них улизнуть? Какой-то животный страх придавил меня к креслу. Я понимал, что до моей станции в вагоне кроме нас троих уже не останется никого, и здесь хочешь, не хочешь, мне придется вступить с ними в общение. Встать и выйти из поезда на любой другой остановке - это значит всю ночь просидеть на вокзале. Но не исключен случай, что и они могут выйти вместе со мною…

Мы подъезжали к Песочной. До моей остановки еще полчаса, а на Песочной обычно выходит основная часть пассажиров, и уже никто не входит.

Мне становилось уже несколько дурно... Слышу за своей спиной звучный голос:

- Вставай! Тебе выходить!

“Счастливчики, - подумал я, не поворачивая головы, у меня не было сил повернуться затылком к удаву, - Выходят! И зачем я напялил на себя этот дурацкий костюм? Как я докажу им, что он не мой и что у меня денег нет?

- Я тебе говорю, вставай, спишь, что ли? - И кто-то сзади взял меня за плечо.

Я, не помня себя, подскочил, как ужаленный, и пулей вылетел на платформу; пронесся вперед по платформе, вскочил в уже закрывающиеся двери вагона… Я пошел по вагонам еще вперед, дошел до самого первого вагона, тут был народ и даже милиционер. Я сел напротив милиционера, и не имея привычки первым заговаривать с людьми, вдруг наклонился к милиционеру и прошептал ему с придыханием:

- Там, в предпоследнем вагоне на крайнем сидении двое... На всякий пожарный посмотрите на них...

Милиционер будто и не слышал меня, встал и ушел. Сидел я и пытался понять, что же это было. Какой человек меня спас? И человек ли? Я даже лица его не увидел и не поблагодарил. А как он догадался? А, может, он меня с кем-нибудь перепутал... Бывает ведь... А в сущности, какая разница, те остались с носом и слава Богу.

Уже подъезжая к Зеленогорску в вагон вошел тот милиционер, тихо подсел ко мне и как бы невзначай сказал:

- Вышли в Комарово.

Снова на гастролях, теперь уже в Киеве. Живем в интуристской гостинице “Москва”. Дни Великого поста. Решил поститься по-настоящему. Стал соображать - как это сделать. Без кастрюли не обойтись. Необходимо самому себе готовить пищу - в ресторанах и столовых все на мясе. Решил купить кастрюлю.

Я-то решил, а вот что ТЫ со мной делаешь?

Варить картошку надо в чем-то? Надо. А почему же ТЫ не даешь мне купить эту несчастную кастрюлю. Пока я нашел тот единственный в городе магазин, где продают кастрюли, я чуть от злости не рехнулся! Ходил-ходил! Искал-искал! Спрашивал-спрашивал! Ведь дошло до того, что по одной улице заставили три раза пройтись. В конце кондов нашел тот магазин. Поднимаюсь по лесенке - магазин на пригорке, смотрю, белая тросточка колотится о ступеньки. Так и есть - слепой. Тоже в магазин идет. Помог я ему. Покупаю бидон. Это маневреннее и экономичнее - хочешь, вари суп, хочешь - иди за медом.

Выхожу из магазина... “А все-таки неприятно пребывать в неизвестности!... Что это за игра в жмурки? Коли взялся руководить, так руководи!.. А то каждый день решаешь уравнение с десятью неизвестными”...

Смотрю: еще одни слепой стоит. Этот уже с красной палочкой, а рядом женщина солидная, видимо, жена, потому что он ей говорит:

- Ты постой, погрейся.

А она капризно, противным таким тоном:

- А мне не холодно, чего мне греться.

Я пришел в гостиницу, поставил в бидоне картошку варить. Жрать, ужас, как хочется! Дождался, вроде сварилась… Сую картофелину в рот, а она к нёбу прилипла, горячая, градусов сто. Жжет! Ужас! Боль! Слезы из глаз! И не отдирается языком. Полез в рот рукою. Выковыриваю. Вроде отодрал. Поел–таки: картошки, капусты, редьки, луку, хлеба, чаю с булкой (постной!), постного масла... Кажется, многовато…

После спектакля решил пойти яблок купить. Да ребята попросили на ужин колбасы им купить в мясном магазине, что рядом с моим гастрономом. Пошел. Сначала купил им колбасу, стал через дорогу перебегать к своему за яблоками - слепой идет, неуверенно так... Я уже за него как за родного ухватился.

- Куда вести?

- Веди к хлебному отделу, там рядом с ним пиво продают... Это в самый конец.

Взял его под ручку. Полезли сквозь магазинную толщу. Привел к пиву.

“Я же понимаю, зачем Ты мне слепых подсовываешь. Но я другого не понимаю, почему мне нельзя поститься? Или яблоки уже не постная пища? Ну что же, выходит уже и яблоки нельзя покупать? Да это уже просто издевательство! Я уже готов заплакать от обиды!.. Я стараюсь сделать лучше, стараюсь ТЕБЕ угодить, а ТЫ... Уж коли ТЫ так к этому относишься, куплю вместо килограмма яблок полкило”. Купил и вспомнил, как хохлушка вышвырнула меня из овощного магазина, что на Крещатике.

Это было в первый день нашего приезда в Киев. Дождался вечерни во Владимирском соборе. После службы прохожу мимо овощного, вижу, в нем народ есть - стало быть работает. Нет, не работает - женщина в белом халате стоит в дверях, а на улице трое мужчин топчутся перед нею, о чем-то ее упрашивают, я подошел поближе... Смотрю, она пропускает их по одному. Тут я за четвертого подвернулся в эту очередь... Раз! - и в магазине! Да только не совсем - женщина взглянула на меня и что-то во мне ей не понравилось. Ни слова не говоря, она одной рукой открыла дверь, а другой меня за рукав и вон.

- Вы что, тетя? – оскорбился я.

- А ну, пошел вон! - и сильно так меня в открытое пространство...

- А чего ж вы так толкаетесь? – выразил я протест.

- А ну, пошел вон, еще будет тут нахальничать!

Мне было стыдно, и обидно:

- А чего же вы этих людей впустили?

Мужчина, за которым я вошел, повернул ко мне толстое улыбающееся лицо и сказал хитро:

- А мы комиссия.

Оказавшись на улице, я надел улыбку на свою униженную физиономию и пошел восвояси, рассуждая по дороге, к чему бы это могло быть.

И вот сегодня мне совсем стало не по себе. Сердце говорило: не то что-то я делаю. А что? Ума не приложу! Весь вечер я скулил, а на молитве ночной даже стал требовать у НЕГО объяснений странного ЕГО поведения по отношению ко мне. Прямо так я и говорил:

- Да! Объясни мне, что это за фокусы с недаванием мне поститься? Я терпеть не могу неизвестности! Да и, право, какой ТЕБЕ в этом прок, что люди ходят и бьются носом в стенки. Ведь человека другого попросить, чтобы он объяснился - он объясниться, а ТЫ?..

С этим и спать лег.

Утром уныние прошло. Сделал зарядку и пошел купить... Опять купить!... Морковки и зеленого лука. Для полной чаши у меня не хватало этих двух деталей, а так уж все есть. Да! Еще зеленого горошка нет. Но и в магазинах его не видел.

Зашел в тот овощной, где хохлушка меня взашей гнала...

- Вот, если бы... - подумал, - если бы и сейчас кто-нибудь выскочил и меня за шиворот и вон, - вот тогда бы точно знал, что не надо... А может и после этого не послушал бы... Очередь большая, человек пятнадцать.

- Интересно, что там за морковка… - Стал я принюхиваться.

- Дрянь, мелочь. - Успокоил меня мужчина из очереди.

Вышел из магазина, пошел в любой другой - уж дряни, мелочи, я где хочешь куплю. И помню вчера видел, что где-то там под горушкой есть овощной магазин. Нашел. И даже повезло: купил яблок три кило по 40 копеек. Хорошие яблоки! А вообще-то яблоки стоят по рублю за килограмм. И морковка есть! И лук есть! Стою в очереди, передо мной люди, за мной люди... Передо мной кончились. Взял килограмм моркови.

- И зеленого луку!

- Сколько?

- А сколько положите в ладошку, слегка...

- 20 копеек.

Очень хорошо. Укладываю в портфель.

- Вам? - спрашивает продавщица у следующего.

- Килограмм картошки.

Я отодвинулся слегка вбок, чтобы не мешать следующему, заворачиваю в бумажку зеленый лук... Взгляд мой падает на этого следующего, и я вижу, что он берет с весов пыльную картошку и рассовывает ее по карманам пальто. Мелькнула мысль: дать ему бумаги. Но здесь же я ее забыл и стал только смотреть на него внимательно...

Он неторопливо впихивал уже не влезавшую картошку в раздувшийся карман... так и не впихнул всю... немного осталось в руке… И пошел от прилавка.

Я стараюсь разгадать его лицо - трезвое. В этом я был уверен безусловно - я всматривался в него так, будто в нем заключалась вся моя жизнь. Причем, лицо было ни просто трезвое, а светлое, интересное, даже красивое.

Он вышел не улицу, я следовал за ним, стараясь со спины изучить его и запомнить. Это был молодой человек моего возраста. Был он большой, видный собою. И не обшарпанный. Пальто нормальное, даже скорее новое, чем поношенное. Брюки широковатые… Не модным клешем, а просто широковатые, да ботинки чуть стоптаны.

Я спускался за ним под горку, смотрел на темную, большую фигуру с широкими штанами и чуть стоптанными сапогами, и мне плакать хотелось... Куда он нес эту картошку? Кому? Где он будет ее есть? Сварит или так сырую и сгрызет? А может быть, он тоже постится?

Я остановился.

“Постой, постой! Это... Это ТЫ мне ответил!.. То есть, наконец-то я осознал то, о чем ТЫ мне говорил вот уже несколько дней подряд. Оказывается вот каким образом я должен был поститься. Как воробей, где нашел зернышко, там и пообедал... А у меня?.. Вся комната в гостинице завалена постной пищей.

Я в Минске. Приехал к ночи. В гостинице, ложась спать, поставил будильник, чтобы не опоздать в церковь. У меня уже правило: первый день гастролей начинать с церкви. Смущало, что больно рано вызывали на съемку. Не успею во время... Уйти из церкви пораньше... Нехорошо со службы уходить... Прекрасно зная манеру киношников никогда не начинать съемку во время, настраиваюсь поехать в церковь.

Утро. Тороплюсь. На остановке сел в первый подошедший автобус. “Где-нибудь там пересяду на тот, который к церкви идет”. Спросил у пассажира, идет ли автобус к цирку. Цирк недалеко от церкви. Пассажир обрадовал меня - “идет”. Еду по единственному в Минске проспекту, поглядываю на зимний пейзаж.

И, вдруг, картина... Невдалеке от проспекта, в сквере стоит грузовик, а рядом с ним на снегу полыхает пламя, высокое, ясное, не красное с черным дымом, которое обычно выражает аварийные или производственные картины, а чистое золотое, и дивно то, что под пламенем ничего нет - белый снег. Золотое пламя на белом снегу! И человек стоит у этого таинственного огня и руки греет! Красивый символ! Духовный...

Пришел в храм, отстоял службу. Помыслы толкали: “Бежать быстрее, а то опоздаю”! Устоял. Вышел со всем народом, подошел к остановке автобуса, сел на здесь же подошедший мой автобус. “Это ОТЕЦ погладил меня - пай-мальчик”. В автобусе ОН стал мне место устраивать у самых моих ног. Когда я вошел и взял билет, передо мною с кресла поднялась женщина и стала продвигаться к передней двери. На освободившееся место никто из окружающих не стремился... Я вопросительно поглядывал по сторонам: сядет кто-нибудь или нет? Стоят. Не садятся! На ЕГО великодушие я ответил своим - отошел вглубь автобуса, остановился перед гражданином, который, как по команде, поднялся и устремился к выходу. “Садись, отдыхай”! - Говорил ОН мне. Всё мне улыбалось и меня ублажало. Я это чувствовал, и если бы не боялся злодея-гордости, то сказал бы, что ОН был во мне... Таинственная радость овладела мною...

Но вот, я насторожился… Передо мною сидела девушка, с костылем, больная полиомиелитом.

“Что это”? - Заволновался. И только когда я, пришел в студию, и мне сообщили, что съемки отменили и перенесли на семнадцать часов вечера, догадался, что же такое была для меня эта девушка.

Прошло несколько месяцев. В моей жизни ничего существенного не изменилось. Съемки на Белфильме подходили к концу. Жил я не в гостинице, а у Евгения помрежа нашей картины.

Возвращаемся со съемок, жена его Нина говорит мне:

- Звонила твоя сестра и сказала, чтобы ты срочно ехал домой.

- Какая сестра?

- Не знаю, она не сказала...

- А что там?

- Кажется, с твоей матерью что-то, заболела, кажется...

Я здесь же стал звонить к себе в деревню. Дозвонился. Подошел отец.

- Батя! Что случилось?

- Матери плохо.

- А что там?

- Не знаю... Солнечный удар, что ли.

- Ну, и что она?

- Плохо.

- Умирает, что ли?

- Плохо.

- Вот заладил “плохо-плохо”!

- Мы не хотели тебя беспокоить, но она уже неделю лежит...

- Умирает?

- Плохо.

- Что же вы там сидели?

- Тебя не хотели беспокоить...

- А-а-а! Тоже мне! Я еду. - Повесил трубку. - Жень! Я убегаю!

- Что хоть там?

- Кто их разберет!

- Плохо... На завтра уже смена заказана.

- Жень, ты же понимаешь…

- Нет, я ничего... Я скажу Турову... Ты только не волнуйся.

- Я не волнуюсь. - Одевал уже пальто.

- К сожалению, с билетом не могу тебе помочь, сейчас уже никого из агентов нет...

- Я сам, Женя... Будьте здоровы, ребята.

Стремление мое добраться до дома было настолько велико, что, если бы не было пассажирского аэрофлота, я бы долетел на одной своей воле. В пути старался не раскисать, не растрачиваться на чувства и нервы – готовился к серьезному делу. На ум приходил рассказ нашего институтского педагога о смерти его матери. Он снимался в кино где-то далеко в Сибири. И вдруг пришла телеграмма: “Мать при смерти”. Он стремился к ней через все преграды, наконец, доехал, а она уже умерла, не дождалась. Даже попрощаться не успел. Я тогда подумал: “Кино во всем виновато”, хотя и не мог это ничем обосновать, но почему-то заключение это во мне так и застряло. И вот теперь сам лечу к своей умирающей матери... “Только бы дождалась”.

Я дома.

Первая, кого я увидел, была моя двоюродная сестра Вера. Она наливала из чайника чай в стакан.

- Извини, Слава, это я позвонила тебе. – Начала она, как мы обнялись. - Мне надо ехать домой, а отец твой один не справится...

Я разделся и прошел в комнату матери.

Она лежала на кровати, лицом вверх. Меня поразила глубокая чернота ее глазных впадин, необыкновенно похудевшее лицо. Глаза были открыты, смотрели на меня.

- Ну вот, - чуть слышно прошептала она, - хорошо, что ты приехал, я могу теперь спокойно умереть.

- Я тебе дам, умереть! - криком вырвалось у меня. Рванулся в кухню, открыл настежь дверь на улицу.

- Она уже всю неделю ничего не ест и не спит. - Подошла ко мне Вера.

- Что же вы раньше меня не позвали?

- Да отец не хотел тебя беспокоить.

- Да за такие вещи, знаешь, что надо!.. - набросился я на отца.

Он стоял, понурив голову. Из комнаты застонала мать. Я бросился к ее кровати.

- Что, мама?

Она вздрагивала всем телом, морщила лицо.

- Вот так все время. - Говорила у меня за спиной Вера.

- Как хоть это произошло?

- Ягоды полола, клубнику, - заговорил отец. - Солнце было. Потом приходит ко мне, говорит: “Мне плохо”. Я и говорю: “Полежи, иди”. Она пошла домой, упала, ее тошнит... Я поднял ее, довел до кровати.

- А врачи, ну и сволочи! - Загорячилась Вера. - Главно, приехали… “Скорая помощь” называется. Вошла такая бабища, здоровая, молодая: “Ну, что тут у вас”? И с такой миной, будто мы шутим. Мама твоя говорит ей: “Голова болит”, а она: “Ну и что? И у меня тоже голова белит”! Такая нахалка!

- Подожди, Вера! Почему они ее в больницу не положили?

- Нельзя говорят, ее с места трогать, а то может в машине умереть, у нее гипертонический кризис на почве солнечного удара. Сделали укол, уехали, и все - ни слуху, ни духу.

- Плевать! Без них справимся! - Я снял пиджак. - Ну, ладно, уходите и мне не мешайте. Дверь не закрывайте...

- Так я уж поеду? - спросила Вера.

- Езжай. Спасибо. Батя, сделай мне крепкого чая. Всё! Уходите.

Расчет мой был прост: прежде всего усыпить и затем утихомирить разбушевавшуюся кровяную стихию. Мать через некоторые промежутки времени мучительно вздрагивала, стонала от боли, морщила лицо - это в голову ударяла кровь. Состояние действительно опасное, сосуды могут не выдержать такой экзекуции.

Но что вызывает эту кровяную бурю, какой орган вышел из строя? Сердце? Я протянул руки к сердцу, стал пробовать его успокоить.

Хорошо, что я был здоров. Легкие работали исправно. Ритмическое дыхание наладилось быстро, мешало только то, что она лежала далеко от края кровати, приходилось тянуться к ней, от чего напрягались мышцы ног и рук, уходила так необходимая мне энергия.

От успокоения сердца перешел к укреплению сосудов головы... Она почувствовала облегчение, стада дремать, засыпать, даже чуть всхрапнула. Я воспрял духом.

Но вот она дернулась раз, другой, застонала, открыла глаза.

“Не-ет! Если я не угомоню эту ошалевшую кровь, все мои старания ни к чему. Но где же этот злодейский центр, убийца”? Конечно, не в ногах и не в руках, не в легких... В солнечном сплетении? В спинном мозгу? До него мне трудно добраться - ее нельзя поворачивать... Вот вижу, что какая-то волна идет снизу по всему организму - и в голову. Так и есть - мать охает и мучительно морщит лицо. Я принялся изливать энергию на все ее тело. Часа через два я почувствовал, что легкие мои выходят из строя, ног своих я уже давно не ощущал, руки горели огнем, в легких было томление и сухость, а результатов никаких. Попробовал усыпить ее еще раз. Добился только того, что она закрыла глаза. Отошел на деревянных ногах. Закрыл дверь, стал пить чай.

На стон матери снова вошел.

- Сын! - сказала она тихим голосом. - Не мучайся, дай уж я спокойно умру.

- Я те умру по загривку. - И стал ее усыплять. - Так тебе лучше?

- Да.

- Ну, и лежи, не дергайся... Может, чаю выпьешь?

- Нет, - чуть шевелила она губами.

- Спи.

Не нравилось мне, что и в спящем состоянии пульсация крови не успокаивалась.

Наступила ночь.

Я продолжал свои операции. Утром почувствовал, что выдохся окончательно. На рассвете вышел на воздух размять тело... “Да, печальны наши дела”. Мать, хоть и дремала, но кровь ее безумствовала по-прежнему.

Днем поел манной каши, выпил чаю – отец приготовил.

Мать все реже открывала глаза, молча переносила боль. Похоже, боль для нее превратилась в сплошной шок, лицо не покидала маска страдания, даже в моменты покоя...

Наступала следующая ночь. Я упорно старался держать ее в состоянии сна, и добился в этом успеха, но путем постоянного непрерывного волевого контроля. Сам я еле стоял на ногах. Попросил отца поставить мне раскладушку рядом с кроватью матери. Когда стемнело, прилег на свою койку, стараясь не спускать глаз с лица матери. В сон проваливался неожиданно, но контролировал себя, просыпался от стона матери и снова посылал импульсы в ее голову. Для того, чтобы ее усыплять мне уже не нужны были руки, одним взглядом и волей я приводил ее ко сну. Мы оба стали одним организмом с волевым центром во мне. И даже ее боль ритмично отдавалась у меня в голове.

Я лежал, подложив под голову подушку повыше, чтобы удобнее было ее видеть, и дышал в нее силой и покоем...

И вдруг мать приподнимает голову... Поднялась, откинув одеяло, села свесив ноги с кровати, посмотрела на меня спокойным внимательным взглядом.

Я замер, пораженный... “Так значит, она здоровая”!

- Ты что? - спросил.

- Надоело.

- То есть, как надоело?

- Надоело... уйду я от вас.

- Ничего не понимаю. Так ты что? Значит, ты не болела? Значит, я зря стараюсь? Ты что же, издевалась надо мною?

Мать встала на ноги, начала одеваться.

- Батя! - Кричу я отцу. - Иди сюда! Мамаша уходит!

Отец вошел к нам в комнату в нижнем белье, спросонья не понимая, что происходит.

- Батя! Что же это получается? Я, как последний идиот, из кожи вон лезу, лечу ее, а она, оказывается, здоровая и просто издевается... В конце концов, я тоже человек, мне тоже это надоело. Уходишь и уходи!

- И пойду! Хватит мне на вас шею гнуть!

- Куда, интересно, ты пойдешь только?

- В актрисы!

- Ха-ха-ха! Иди! Я и дверь за тобой запру!

Она пошла к выходу. Вышла в черную ночь. Я захлопнул за ней дверь, нашел на подоконнике деревяшку и стал впихивать в ручку двери, чтобы было дверь не открыть. Вошел в комнату. Прислонился лицом к стеклу, вглядываюсь во тьму... Вижу только вдалеке много маленьких огоньков… Слышу, там поют… Какое-то веселье… Похоже с плясками. Значит, туда она и пошла...

“Ну и пусть! Я тоже от всех вас устал”!

Кто-то застонал громко, мучительно, я открыл глаза, сел на кровати - мать стонала, стиснув зубы.

Так это был сон?!

Мурашки побежали у меня по спине.

“Куда же она ушла? Она значит должна умереть”...

Я наклонился над ее лицом, дыханья почти не чувствую. И какое страшное лицо - лицо мертвого человека... Нос. Какой острый нос… И, вроде, он светлее всего остального... Разглядывал я мать, хотя лампа стояла на полу, и свет был сумеречный.

Вдруг, до сих пор молчавшая и, как бы пропавшая из дома, собака наша “Малышка” выскочила из-под маминой кровати и, уставясь в западный угол комнаты, завыла пронзительным, жутким воем. Ее длинная шерсть от хвоста по спине стояла торчком, ужас выражало все ее маленькое тельце!

Я в холодном ознобе только пинками заставил ее замолчать.

“Все! Это конец”! От страха и бессилия хотелось реветь. “Почему я не мог победить эту болезнь? И чего стоят все потраченные мною годы на самосовершенствование, когда в самый ответственный момент все оказалось бессильным! Постой! А как это получилось, что я, “великий” христианин, даже ни разу не помолился? Странно, ни разу не попросил Господа о помощи. Но разве поможет? А у тебя есть выбор”?

Я вдруг стал спокоен, почти холоден, подошел к матери, еще раз внимательно на нее посмотрел - не дышит! Холодом веяло от ее лица...

“Ерунда! Господь покойников оживлял... Лазаря, например... Скорее! Скорее!”

Я снял с полки Библию, положил на табурет, придвинул поближе лампу. Начал с молитвы:

- Отче наш, иже еси на небесех.

- А-а-а! - дернулась и застонала мать.

Я замер, повернул голову к ней и, не отворачиваясь, произнес:

- Отче наш, иже еси на небесех...

- А-а-а-а! - то же самое, но стон еще сильнее.

“Что же это? ТЫ уже решил не отпускать ее”? Я уже боялся произносить слова молитвы дальше - еще два-три таких удара и... “Но ведь Христос воскрешал уже умерших”! Быстро стал искать Евангелие от Иоанна, воскрешение Лазаря… Нашел, и стал тихонечко, вслух читать главу от начала: “Был болен некто Лазарь”... Заметил, что несмотря на мое состояние стресса и усталости до отупения, мне было приятно произносить слова этого Божественного текста. Хотелось читать и читать… Я придвинулся совсем вплотную к кровати матери, явно ощущая исходящую от произносимых слов благодать обволакивающую меня и мать покойной и сладостной сферой. После Евангелия были прочитаны акафисты “Иисусу Сладчайшему”, “Богородице”. Мать не вздрагивала, не стонала, дышала тихо. Я понял, что наконец-то я попал в русло правильного лечения. Но, похоже, сделал одну ошибку - я пообещал Господу, что приведу к Нему мать. Я попросил у Него дать ей еще немного времени пожить на земле для того, чтобы за этот срок наставить ее в Истине, в Православии. Я говорил, что после ее выздоровления займусь ею с большим усердием и докажу ей необходимость жизни в вере Христианской…

Уснул, даже не помню когда и как.

Утром разбудил меня отец:

- Сын, мать чаю просит.

- Сделай покрепче и послаще ей и мне.

Когда она отпила полчашечки, я спросил:

- Мама, ты хоть знаешь, кто тебя вылечил?

- Знаю, - тихо прошептала она, - Христос, - и добавила, - ты только молчи, никому...

Вечером я читал ей Евангелие, чуть заметная улыбка трогала ее губы, а незаметно от меня она плакала... Но я-то все видел.

- Сын, мы тут с батечкой решили с тобой посоветоваться... Вот как скажешь... В общем решили на машину подписаться.

И смотрит, каков эффект.

Я действительно перестал жевать и даже положил на стол ложку, уставился на них.

- На “Москвича”. - Продолжила мать. - Хотели на “Запорожца”, да все советуют на “Москвича”.

- Да! Брать вещь так уж вещь! - Загорячился батечка. - А чего этот “Запорожец”? Какая уж это машина, один смех, А “Москвич” - это машина, уж не стыдно и на люди показаться. Сразу все скажут, что это да!

- Подожди, отец! - Остановила его мать - Ты что молчишь, сын?

- Да я, собственно... Вы это не шутите?

- Какие шутки. - Батечка уже не мог остановиться. - Что мы хуже людей! Вон Витька Клепиков, что уж за человек и тот машину купил. Васильев... ну этот, ладно, в магазине работает... Да все соседи машины имеют, а мы что? Деньги у матери есть, правда не все, но... мы ведь и не сейчас. Пока подпишемся - год пройдет. Ты из кино привезешь.

- Сын! - Сияла мать.- А ведь хорошо! Ты будешь править, а мы с батечкой сядем и... - Здесь она немного замялась.

- Куда? - поймал ее я.

- Куда хошь! - Отец даже встал со стула и заходил по комнате. - Красота! Я всю жизнь мечтал!

- Только, батя, я тебе водить не позволю. - Сказала мать. - Ты ведь за руль сядешь, сразу у тебя руки затрясутся - ты же у нас псих. Ты еще молодой был, все машину мечтал купить. Помнишь, купил мотоцикл? Он в первый день поехал, - мать повернулась ко мне, - и сразу же в дом врезался! Так этот мотоцикл и простоял в квартире, я его в голодовку продала.

- Хорошая была машина, сейчас уже таких нет. “Харлей”. - Батечка не сердился на мать, он жил в красивой мечте.

Я слушал их счастливую, воркотню и думал: “Хочу ли я эту машину иметь или не хочу? Вроде, с одной стороны, прекрасно: сел, поехал куда хочешь. А с другой... чего-то страшно и непонятно... Никогда у меня не возникало желание быть автомобилистом... возиться с железками... Сосед наш имеет машину, как ни пройду мимо - все он под ней валяется - удовольствие ниже среднего. А вдруг в глаз капнет горячее масло… А вдруг кого задавишь… Жуть! Не знаю.

- Ты чего молчишь? - Спросила мать, когда уже устала от восторгов.

- Да уж не знаю, что и сказать.

- Ты что против машины? - Отец даже перестал ходить.

- Не знаю... как-то не думал... А вообще-то против.

Родители примолкли, сникли. Опять я их обидел.

- Ну ты еще глупый. - Сказала мать, не поверив моим словам. - А вот, как сядешь в нее, так потом тебя и не оттащишь... Будет у тебя вместо жены.

- А вообще-то не знаю зачем она вам. – Чего-то меня понесло. - В гости ездить - даже пива не выпьешь. На юг, в Сочи - на поезде удобнее и дешевле... В общем-то я против, если хотите.

Они переглянулись, в глазах их я прочитал: “ну что с дураком разговаривать”, и прекратили беседовать со мной на эту тему.

Как далее шли дела, я абсолютно не в курсе, кроме одного события.

*

В этот день я был на съемках фильма в Москве. Родители получили открытку, из которой выяснилось, что наша очередь на машину подвигается довольно быстро, и что надо ехать отмечаться, в противном случае нас удалят с претендентов на покупку автомобиля.

Батечка занервничал, засуетился, стал собираться в город... Тут же куда-то потерялся его паспорт. Машина была на его имя. Тут же они с матерью разругались в пух и прах. Шумели, как мне потом похвастались, необыкновенно сильно... Паспорт все-таки нашли у батечки в кармане, одетого на нем пиджака. Батечка вышел из дома. Погода прескверная - уже неделю шел дождь. Не доходя до вокзала батечка упал, поскользнувшись, подвернул ногу. Прохожие довели его до ближайшего дома, дальше он идти не мог. Вызвали скорую помощь, отправили его в больницу. Из больницы он позвонил домой. Мать поспешила к нему. Он передал ей паспорт, она села в поезд, приехала в Ленинград, пошла к племяннику Сергею, тот отметился за батечку, дело сделали.

Когда я приехал домой и выслушал от них эту повесть, я не утерпел сказать:

- Папа, ты не сердись только, но история прескверная. Как бы эта машина не вышла нам какой трагедией?...

Разумеется, мое высказывание, кроме испорченного настроения, ничего родителям не принесло.

Стали жить дальше.

Даже построили гараж.

*

Зима. Я вернулся домой из гастролей в Ташкент. Выкладываю на стол подарки родителям. Мать счастливая:

- Не могу утерпеть! Сын, пошли я тебе кое-что покажу. Только оденься.

Я послушно исполнил ее приказание. Мы вышли с ней во двор, подошли к гаражу. Мама открыла дверь, включила свет...

Стояла она. Небесно-голубая.

Конечно я бал счастлив и только по какому-то упрямству стал весело ворчать.

- Ах вы жулики! Ах вы разбойники! Ну надо же, как вы меня надули!

- А что? Не нравится? - Подошел отец, улыбаясь во весь рот.

- Вот тебе сын невеста! - Сказала мать. - Садись в нее.

- Гы-ы! Да я же не умею ездить. – А сам уже залезал в чистенькую, таинственно блестящую, пахнущую пластмассой и краской, железную красотку.

- Садись, отец. – Мать, сидевшая на заднем сиденье, манила его к себе.

- Я уж к сыну. Это сын тебе подарок от нас с матерью, за то, что ты у нас не пьешь, не куришь, за то, что ты нас любишь.

Я осторожно покрутил баранкой. “Конечно -это вещь, что и говорить”!

- Ну ладно, выходим. - Мне было радостно и не хотелось вспоминать о своем упрямом противлении.

- Ну, ты доволен? - Не могла успокоиться мать.

- Так чего же он дурак какой? - Отвечал за меня батечка.

- Нет, я хочу слышать от него. - Не унималась мать .

- Доволен, доволен...

*

Целый год я к машине не притрагивался. Родителей это огорчало... Родня и знакомые указывали на меня, как на идиота: “Иметь машину - и не иметь прав! Иметь машину и не ездить на ней”!

Сегодня медицинская комиссия для лиц, желающих сдать на водительские права.

Собираюсь, одеваюсь, лезу в карман за очками - нет очков... Нет! Чтоб они сгорели! Как я был зол! Я кричал вслух: “Украл и ухмыляется”! - хотя никак не мог в толк взять, к кому это относилось. “Опять не Божье дело! Опять очередная глупость, опять ОН не пускает. О нимфа! Да что это за жизнь, что не делаю, все ЕМУ не угодить. И ведь не я это дело придумал! Меня родители заставляют! А я их почитаю! Божию заповедь исполняю. И потом ведь действительно идиотизм: машина стоит и гниет... Куда же они подевались? Все перерыл - нет очков! Еду на комиссию, а очков нет! Каким образом я буду сдавать зрение – понятия не имею!

Отец привез очки на комиссию. Оказывается я оставил их вчера у нашего соседа Ивана Андеича... Я зашел к нему за матерью, посидел, послушал, как Иван Андреич на гармошке играет, зачем-то снял очки и...

Комиссию прошел... И права получил. Уж как я их получил, лучше не вспоминать, одно только хочу отметить. Когда после экзамена на права я возвращался домой, и проходя лесом уже подходил к дому, слышу кто-то кричит мне в спину: “Поздравляем”! Я обернулся... Стою, думаю: “Кто? И кто мог знать, что я экзамен сдал”? Одел очки, вглядываюсь, отыскивая промеж деревьев того, кто кричал. Никого… “Ладно... поживем, увидим... только бы не задавить человека, а остальное полбеды.

Пришел домой, успокоил родителей, что начну заниматься машиной всерьез. Действительно, надо кое-что подкрасить, подлизать, подтянуть и даже поменять, поскольку сразу же сгорел прикуриватель, сел аккумулятор. В первый же день моего вождения, когда мать ликовала: “Сын! Давай вперед”! А отец осторожничал и советовал свернуть к дому, я тихо так и спокойно свернул в дерево и зачарованно смотрел, как капот из горизонтального превращается в пирамидальный. Одним словом, работы достаточно и, сказать откровенно, мне это не в тягость. Своего рода отдых. Но свободного времени очень мало. Получается только 7-ое апреля. Вечером у меня спектакль, а вот днем я и займусь ею вплотную. 6-го апреля прихожу на службу, смотрю на расписание - на 7-ое апреля назначена репетиция моя. Значит, в этот день я не смогу машиной заняться. Дома я огорчил этим известием родителей.

Утром еду на репетицию. Прихожу в театр. Бегу к лифту. Навстречу мне помощник режиссера Иван Павлыч.

- Тороплюсь! - говорю.

А Иван Павлыч помахал мне ручкой, как Владимир Ильич:

- Ступай, - говорит, - домой.

- Как так?

- Репетиции не будет, отменили.

Ах, как взяло меня, когда я понял, что он не шутит. Лютая злоба, ярость, вдруг, мигом обрушилась на Ивана Павловича:

- А почему?!? Почему! - требовал я от него, будто бы мне уж так хотелось репетировать.

- Не смогли тебе дозвониться, - оправдывался он.

- Какое издевательство! Когда им надо, они дозваниваются!..

Я готов был кого-то отхлестать по мордасам. Когда выскочил на улицу, вспомнил, что сегодня воскресение. И стало ясно, что ОН вытащил меня из под автомобиля и отменил репетицию, чтобы этот седьмой день недели я отдал Господу своему. Взглянул на часы - одиннадцать часов. “Если сейчас же поспешить, то к Херувимской успею”. И честно потащил свое тело в Никольский собор. “Ничего, - успокаивал я себя, - вот пойдет с 9-го апреля премьера спектакля “Тиль Уленшпигель”, я в нем не занят, и тут-то я отведу свою душеньку”.

Понедельник 9-ое апреля. Пообещал родителям приехать пораньше. С трех часов я свободен, так как вечером премьера “Тиля Уленшпигеля”. Днем в конце репетиции подходит ко мне Николай Федорович и, улыбаясь, похваливая меня и приголубливая, вручает мне роль. Срочный ввод за Урусова, которого положили в больницу, так как у него сильное отравление. Роль старика в премьере “Тиля Уленшпигеля”. Я был в шоке. Я только сказал:

- Николай Федорович, ну неужели из ста человек труппы, где девяносто девять стариков всех мастей, вы не могли никого выбрать, кроме меня тридцатилетнего юнца?!

- Дорогой мой ребенок! – Сказал Николай Федорович. – Ты там всего лишь в одной картине смешного старичка сыграешь и домой. Ты же способный актер! А Красовский придет в шесть часов и все тебе покажет…

В половине седьмого я был уже в театре... Пришел Красовский... Вышли мы с ним на сцену. Он долго соображал, как меня развести, потом догадался, попросил вызвать мою партнершу Свету Гармаш. Света пришла, ведя меня за руку, разъяснила, что и где должен говорить и делать и убежала.

- А восемнадцатую и двадцатую картину тебе покажут ребята - я тут ничего не понимаю, - сказал Красовский.

- Какую восемнадцатую и двадцатую? Разве я не в одной картине?

- Что ты! Что ты! Ты в восемнадцатой и в двенадцатой еще! В публичном доме!.. В антракте ребята покажут...

Я был поражен:

- А слов нету?

- Кажется... Не помню...

“А еще ассистент”!

Спектакль начался. Симонов, как всегда, был хорош. А вот и монахи. “Это не монахи, а переодетые в монахов бандиты”. - Объяснял мне Красовский. Пусть это не монахи, но ведь в дальнейшем ходе спектакля ни одним словом не было сказано, что это не монахи, а бандиты, так что публика приняла бандитов за монахов. Мои сослуживцы актеры деревянно тряслись в рясах. В руках свечи, отрешенные лица - живые покойники… А вот и Юра герой в рейтузах, в крылатке, в шапочке, весь в красном с кучерявыми волосиками; он как мальчик Маугли из мультфильма дергал ножками, перебирал ручками и весь картинно-картинно изгибался. Видимо, он и не хотел быть похожим на человека - он создавал символ, героя-легенду!

А вот и Славушка Катанский. На этот раз он постарался. Он вывернул ноги иксом в коленях, выпучил глаза, сделал губы веревочкой, и худым-худым голосом обличил молодого короля Филиппа, которого он играл. Обличил его с первого слова, с первого жеста как больного кровопийцу-уродца, помешанного на религиозном фанатизме.

Как началась пьеса с заданных образов, так и потекла без изменений, скучно и грешно...

Но мое ждало меня впереди.

Антракт. Собрали ребят, чтобы ввести меня.

- Ну, где этот... - Так встретила меня Ириша Воздвиженская. - В общем, слушай! Я пою куплет. - Она пропела куплет довольно скабрезный. - Ты подходишь ко мне, наклоняешься... Ну, иди сюда!

Я подошел.

- Да поближе, мать твою так! Наклонись! И я бью тебя по заднице ногой.

Ударила, да так, что я еле на ногах устоял.

- Что я сделаю на сцене с превеликим удовольствием! - Сказала она со злорадной ненавистью. - Ты здесь падаешь и лежишь. Ложись.

Я лег.

- Лежишь и бьешь себя по ляжкам. Лежишь, пока я тебя не поманю. Я маню тебя. Вставай!..

Я лежал потрясенный...

- Нет, ребята, из этого говнюка ничего не выйдет, сделай, Валерка, ты!..

- Да что ты, у меня тоже работы много...

- Ну, Славка, поднатужься! - уговаривали меня ребята.

А Иришка, как заправская бандорша, ходила разъяренная, не зная, что бы со мной такое сделать... Мы кое-как еще раз повторили мои пинки и заушения и перешли к другой сцене...

Вышла целая толпа женщин, и каждая из них меня хватала, трясла, била, толкала, а Лида Васенцова уселась мне на голову, а после тоже поколотила.

Самым ярким эпизодом в сцене был выход Ириши Воздвиженской. В пышном парике рыжего цвета, большая размером, она легла посреди сцены на спину, раскинув руки, лежала и, казалось, поглощала всю мужскую половину зрительного зала... Она была в ударе, вдохновенно творила! Полежала, гипнотизируя мужиков, спела три похабных куплета, дала мне пинка, прошлась козырем по сцене... Потом говорили, что Воздвиженская прекрасно играла.

Короче говоря, побывал я у бесов в аду.

Среда Страстной седмицы. Вчера вечером решил: поеду завтра в храм на канон Андрея Критского, заодно куплю кое-что для машины.

Поехал. Приехал на Финляндский вокзал в семнадцать ноль-ноль. У ларька стоит очередь за апельсинами. Остановился и я, соображаю: встать или не встать в очередь. “Полчаса верных простоишь... и на канон опоздаешь... но зато хорошо поужинаю: булки с апельсином! Нет! Очередь громадная, не могу стоять... Пойду в булочную, возьму две “докторских” булки и съем... В конце концов – пост”.

Купил две булки, еду в Лавру. Вышел на Невском проспекте.

“Зайду в магазин “Лаки-краски”... Надо купить для машины краску. Кое где потрескалось, надо подкрасить”...

Пока ехал от булочной до Невского проспекта почти целую булку съел. Булки эти вкусные. Их даже наша собака Малышка ест. Вообще-то как-то однажды поедая эту булку, я обнаружил в ней маленький кусочек яичной скорлупы... Видимо, они на яйцах замешаны, а может и на масле сливочном... Не зря они стоят десять копеек штука... Но тогда же я попытался это дело в себе замять и не очень-то дознаваться, как делаются эти “докторские” булки.

Времени уже семнадцать тридцать пять. Провозился я с этими апельсинами, булками.

“Сейчас быстренько краску только посмотрю... И даже покупать не буду”...

Пока шел к магазину, три человека, впереди меня шедшие, поворачивали головы в мою сторону и плевали мне под ноги.

“Чего это они расплевались? Ой! Батеньки! - у меня во рту что-то хрустнуло! – Ой”!

Я вынул изо рта недожеванный кусок, начал шарить языком в правой стороне - так и есть: Зуба нет. О! Ужас! Один из последних оставшихся! И как же это мне помогло мягкой булкой сломать зуб! Кому скажешь, каждый рассмеется!

Выбросил в урну недоеденный обед, предварительно достав из него кусок зуба. “Боже мой, неужели нельзя совмещать такие вещи. Я ведь только посмотреть! Я ведь не покупать шел”!

В магазин вошел за грузным мужчиной, хромавшим и опиравшимся на трость.

Краска есть. Но я не купил. Вышел.

Прохожие продолжают плеваться. Еду в храм на троллейбусе. На заднем сидении расселись двое младенцев-переростков. Один, как клей вяжется к другому... Довязался до скандала - другой послал его подальше и побежал в переднюю дверь; приставало с жестоким упорством пошел за ним; вышли со мною вместе.

До храма забежал в туалет.

Вошел в Храм, стою, расстегиваюсь, достаю из кармана расческу, причесываю волосы на голове.

- Нельзя в Храме чесаться. - Вдруг раздался громкий голос. Посмотрел – женщина пожилая стоит. Лицо не дружелюбное...

- Почему нельзя?

- Нельзя!

“Какая дичь”! - Удивился я и даже обидно стало:

- Ну, а что же мне делать? Ходить с копной на голове?

- Рукой пригладь!

“Рукой как следует не пригладишь”. А самое главное, что она говорила ядовитым и мерзким тоном, Мне просто противно было ее слушать.

- Да, ну! - сказал я. - Тоже мне придумала. Таких и законов нет.

- Если ты верующий человек - приди, встань в стороне и молись. А он чешется, стоит и чешется! Богородица на него смотрит, стоит рядом с Богородицей, спиной к ней, стоит и чешется.

Я испугался:

- Где? Спиной к Богородице?!

- Э-э-эх! Даже не видит!

Я кручусь, вижу икону на стене. Но Она не совсем за спиной! Она чуть сбоку! Я понимаю, что если уж меня стали ругать в церкви, то за дело! Но все равно мне это очень больно слушать! Больно! “Как это ужасно! Ну, что я такого сделал?! Специально приехал в Храм, а ТЫ меня ругаешь”!- Отстань ты от меня, старуха, что вяжешься!

- О-о-о! Он еще кричит! Пришел в церковь и кричит!

- А ты стоишь себе и стой!

“Нет, я не выдержу, я убегу! Какая уж тут может быть молитва! Вот как бывает”!

А женщина гремела:

-Уйди от меня, сатана! Уйди, сгинь, сатана!

“Страшнее обидеть не могли”! Я чуть не плача, пошел, купил свечку, поставил святому Серафиму Саровскому, и стал слушать канон. Его читал епископ Мелитон.

Утром поехал на аэровокзал, купил билет в Минск. Самолет отлетает в двадцать три двадцать. Завтра у меня съемки.

С вокзала сразу в деревню. В кармане сорок копеек, а еще не завтракал.

“Куплю слив и в поезде съем”.

В этом плане мне хорошо - я вегетарианец и даже почти сыроед. Это большое удобство для человека, мотающегося по командировкам - сунул в портфель орехов, морковку, яблоко, и куда хочешь лети, с голоду не помрешь, не надо тебе выстаивать в очередях в столовую или унижаться в ресторациях перед лакеями-официантами. Свободный человек! Что может быть прекраснее!

По дороге маленькая девочка-цыганка стала выпрашивать у меня денежку. “Отдать ей все сорок копеек? - подумал я. - А что я буду есть? Я ведь еще не завтракал”.

Купил полкило слив. Вышел на платформу. Поезд ушел из-под носа.

“Чего это он”?

Пошел в туалет, помыл сливы, сел в зале ожидания, стал есть. Через полчаса дождался следующего поезда, поехал в деревню.

Иду к дому. Вороны орут, прямо надрываются.

Подхожу к дому, вижу в окне мелькнуло чье-то лицо. Дергаю за дверь - закрыто. Звоню в звонок. Никто не открывает. А собака “Малышка” лает во всю мочь из дома.

Я снова звоню. Никто не открывает.

Стою, печалюсь: “Ну что это с ними? Конфликт что ли какой? Что за шуточки”?

Дверь открылась. И кто-то сразу исчез.

Вхожу. В столовой мать с отцом сидят за столом, тихо так и бутылка с пивом... Из кухни выходит отцов сотрудник по кочегарки Копылов, частый наш гость. Я сообразил, что он бутылку прятал. На столе в пепельнице лежали две пробки от бутылок не пивных.

- Ну что, голуби? - спросил, чтобы как-то развеять гробовую тишину.

- Я тут решил угостить твоих родителей. - Весело сказал Копылов. - Пенсию сегодня подучил.

- Ну что ж, хорошее дело. - Сказал я. – Мать, я сегодня уезжаю в Минск на съемки...

- А когда? - встрепенулась мать.

- Выйду ровно в девять часов.

- Ну... Я тебя собирать буду... Тебе что приготовить с собой? Ты знаешь, я такое мясо достала, давай я котлеток тебе сделаю?..

- Мама! - Скривил я лицо. - Ну, ты же знаешь, что это мясо...

- Ты, что не знаешь, что он мясо не ест? - Остановил ее отец.

- Ой! Ну, а что же я тебе?..

- Да не надо ничего, полечу я ночью, а утром куплю там что-нибудь.

- Ты хоть обедал?

- Обедал.

И я пошел к себе наверх. Услышал, как Копылов засобирался домой, а отец стал уговаривать его остаться...

До вечера я занимался у себя наверху.

Потом мать позвала меня поужинать.

Отец поглядывал в телевизор, уже укладывался спать. Он ложится рано и встает очень рано, так что иногда получается так, что я ложусь, а он уже встает. Я сел за стол, стал есть кашу.

-Ты как хочешь, сын, - сказала мать и села напротив меня. - Но как ты стал летать на этих самолетах, батя мне никакой жизни не дает. Ему всякие худые сны снятся, бредит, вскакивает, мне спать не дает, так что я ему даже говорю: “Отец! Это нехорошо”! А вот в прошлый раз ты улетел, батечка всю ночь не спал, собака-то, “Дунай”, так выла, всю ночь в голос голосила. Он даже встал, оделся, пошел ее отвязал, так она все воет, от дому не отходит.

- Пристрелить ее надо. - Приподнял батечка голову с подушки.

- Делать вам нечего, братцы, ну, что вы, право...

- Нет, сын, - продолжала мать, - ты как хочешь, а вот доснимешь это кино свое и хватит, сиди-ка ты дома... Ходи в свой театр... Так будет спокойнее.

- Ну, не придумывайте.

Мать встала и пошла собирать меня в дорогу.

- На вот, рубашку переодень чистую, а то твоя уже с грязи ломится, носки... Майку тебе дать?

- Не надо, не люблю я их... И вообще не знаю, для чего их делают...

Потом она пошла на кухню.

- Я вот тебе купила сыру двести грамм, яблок...

- А зачем сыру-то?

- Ну, ты же ведь мяса не ешь... А на одной траве скоро и ног не потянешь.

- Да не люблю я этот сыр...

- А что ты вообще-то любишь? - Спросил батечка. - Ту хряпу, которую ты ешь, у нас до войны свиньям давали...

- Ты, сын, не сердись... - Заволновалась мать. - Отец правду говорит. Да и действительно, откуда ты взял эту моду - мясо не есть? Любого спроси: может ли человек жить без мяса? Все тебе скажут: нет! Вот жила у нас на даче врачиха, я ей говорила, что ты мясо не ешь, так она так удивилась и сказала, что ты себя загубишь.

- Да пускай губит! - Опять выскочил батечка. - Ему что? Ему наплевать, что родители о нем беспокоятся, что ночей по нем не спят, думают, как бы так сделать, чтобы сыночку получше жилось, чтобы у него старость была обеспечена! чтобы он без куска хлеба не остался.

- А я, что? Прошу вас об этом? - Не выдержал я. - Что я, без рук и без ног? Я - здоровый мужчина, я работаю и могу прокормить себя сам. Вы лучше на себя обратите внимание. Как вы живете? В театры не ходите, в музеи тоже, не говорю уж о церкви. Ничто вас не интересует, даже не знаете, для чего человек живет, завязли в этой деревне... В конце концов, мне тоже надоело терпеть. Мне, может, тоже не нравится, что к вам почти каждый день ползают соседи-алкоголики. Чему они вас учат? Водку жрать? Да на какого Якова я мотаюсь по городам разным, занимаюсь каким-то там искусством, когда мои собственные родители даже в кинотеатр не могут выползти и посмотреть кино, в котором их сын играет? Хотя мне, между прочим, ровным счетом наплевать на этот киношный балаган!.. И никуда я сегодня не поеду!

Я вылетел из комнаты, хлопнув дверью так, что дом задрожал, поднялся к себе наверх и стал собирать пожитки, чтобы уехать навсегда!

“Все! Хватит! Пора начинать новую жизнь! Это даже прекрасно! Я даже рад, что так все обернулось. А то бы я вовек не уехал к себе в комнату”! От театра мне выдали в Ленинграде комнату, в которой я уже успел прописаться.

Я стал снимать с полок книги. Их оказалось слишком много - за один раз все не увезти. Принялся отбирать более необходимые.

“Билет-то на самолет куплен... Пятнадцать рублей все-таки деньги... И потом, я киношников-то не предупредил... Ну, а если у меня какая трагедия? А если бы я умер? Что бы они тогда стали делать? А я действительно для прежней жизни умер... Теперь никто не будет меня грызть, что я мясо не ем! Спокойно буду поститься, перейду на чистое сыроедство. Красота! Один! Сам себе хозяин”!

Я снял с кровати простынь и пододеяльник.

“Надо им написать, чтобы знали”...

Сел, взял бумагу, пишу: “Мама и папа! Жить далее в такой обстановке я не в силах. Уезжаю в другой город. Потом напишу вам письмо. Прощайте”. И расписался.

Записку оставил на столе.

Полез снимать со стены барельеф Антокольского “Поцелуй Иуды”, нечаянно задел на столе стакан с водой. Вода пролилась, крупные капли упали на прощальную записку. “Мать подумает, что я плакал над этим письмом. А я и вытирать не буду”.

Стал укладывать свое имение в простынь, посмотрел на часы: ровно девять часов вечера.

И вот, когда уже было девять часов пять минут - это уже был предел. За пятнадцать минут я мог добежать до поезда, он уходил в девять часов двадцать минут. Я услышал, как мать поднимается ко мне. Она постучала в дверь:

- Так ты поедешь в Минск?

- Нет, мама! - сказал я холодным голосом.

- Ну, как хочешь... - Она ушла.

Я слушал, как она закрыла свою дверь на крючок. И помню я это чувство с детства, когда что-то делаешь назло кому-то, делаешь не с радостью, а с болью щемящей, с обидой и жалостью к себе; как-то солено и мокро на душе, и ты торопишься это делать, ты не даешь рассудку проанализировать твое положение. “Только бы не думать! Только бы не думать!” Потому что знаешь, что если подумаешь, то придется делать не то, чего хочет твоя горячка.

За час я собрал пожитки и вышел тихонько на вокзал - взять такси. У меня были деньги, заработанные на “Белфильме”, рублей около семидесяти. По дороге мое твердое и упорное состояние прорвала одна мысль: “Неужели наступит время, когда я буду сожалеть о своем поступке, неужели наступит такое состояние, когда мне жалко будет этих людей, неужели будет такое, что я вернусь к ним обратно? И что-то во мне говорило: “Будет и очень скоро”.

Нет! Нет! И нет! Всё, что угодно, только не это! Я буду посылать им все деньги, я буду приезжать и стоять под их окнами, смотреть, как они себя ведут, но только сейчас я уеду обязательно. Иначе я себя возненавижу, или сойду с ума”!

Я подходил к стоянке такси. “А может быть машины нет”?

Но они были - целых две. “Когда страсть очень сильна, обстоятельства ей подчиняются” - Подумал я.

Шофер согласился взять вещи.

- Пятнадцать рублей.

- Согласен.

“Прекрасно! И обратно надо будет отдавать пятнадцать рублей. Итого тридцать. Никогда моя заначка не шла на что-нибудь путевое”. - Подумал я и сказал вслух:

- Когда дух владеющего взыдет на тя, места своего не оставляй.

“Откуда я знаю эту фразу? Где я ее вычитал, ума не приложу”.

Она сверлила мой мозг, когда я на цыпочках выносил добро из дома и когда запихивал узлы в машину.

“Нет! Надо кончать! Сейчас самое время. А в здравом уме я никогда от них не уеду. Надо спасать! Спасать себя и их”.

Я уехал.

Где-то уже на полдороги до города, когда горячка несколько спала, стали приходить помыслы тоскливые, печальные, соглашательские: “А ведь они, в сущности, не плохие люди. Даже очень хорошие. И именно поэтому я должен что-то предпринять. Потребовать от них, чтобы не общались с Копыловым? Чтобы в свободное время посещали музеи, читали книги? А-а! Какой анекдот - будут они тебе книги читать! Вон, батя целый год читает один томик Чехова, замусолил до черноты. А как ты запретишь; чтобы они с соседями не общались - в концлагерь их сажать, что ли? Да и потом они видят в этом своем мраке прелесть жизни. И ты никакими запретами их не свернешь их с этой их позиции! Нет, тут нужно радикально что-то менять. Тут нужен сильный удар. А так ни я не живу, ни они. Поди, в такой дом жену введи какую ни будь воспитанную?.. А детей как тут воспитывать? Они ведь идиотами вырастут, их просто заедят”!

Приехали в город. Вылезая из машины, вспомнил, что ключи от квартиры не взял.

“Только бы соседи не легли спать, а то уже довольно поздно... Хорошо, что моя комната все еще без замка. Потом я закажу новые ключи”.

Шофер помог мне поднять вещи на шестой этаж. “Хорошие есть люди”! Позвонил - открыли. Перенес вещи к себе. Расплатился с шофером.

Сел на кровать... Не хотелось распаковывать узлы.

За фанерной стенкой надрывался телевизор. У меня под ногами скрипел и прогибался пол - это соседские дети бегали у себя в комнате, заглядывали ко мне, просовывая запачканные мордочки в дверь, открывавшуюся от малейшего прикосновения, убегали с веселым ужасом.

“Да. Затворничества тут не жди! - Подумал я. - Пойду к Мишке, чаю попью”. На окне лежал запасной ключ от двери в квартиру, я положил его в карман, закрыл дверь своей комнаты на крючок, ушел. Зашел в телеграф, отправил телеграмму в Минск: “Все изменилось, прилететь не могу”.

Михаилу я ничего не сказал про свой побег, но, вероятно, по моему лицу он догадался обо всем.

Посидел у него, попил чаю.

- Брось ты, оставайся у нас, переночуешь, а уж завтра видно будет. - Уговаривал он меня, провожая в дверях.

- Нет, брат, не растрачивайся. Теперь я строгий, волевой, теперь я... Уж если начинать, то сейчас. Прощай.

Я ушел. Было довольно поздно. “Теперь я с соседями живу - нельзя беспокоить. Это тебе ни мамка с папкой. Когда хочешь, не придешь. Завтра куплю стол письменный. У меня осталось еще пятьдесят пять рублей, денег до получки хватит”...

Вот я и у своей квартиры, на лестничной площадке. Открываю дверь - не открывается. “Ничего не понимаю... Понял. Это они изнутри закрылись на крюк. Ох уж, эти мне соседи. Ну, что ты будешь делать. Время к часу ночи. Звонить? Разбудишь, может, среди них какие нервные есть. Может, у них не положено так поздно приходить. Ну, надо же, какая глупость. Я еще раз подергал дверь - нет, не открывается. Пока Мишка не заснул, надо торопиться к нему. Эх, какая глупость”.

Утром, когда я пришел к себе в комнату, соседи признались, что они нарочно закрыли дверь на крюк.

- Почему?

- Вы знаете, нам показалось, что это не вы. Вы так как-то лицом изменились. И мы подумали, что какой-нибудь бандит. И решили на всякий случай закрыть дверь на крюк, а то думаем: “Приведет какую-нибудь шайку и головы всем поотрезает”. А так у нас никогда на крюк не закрывается. Вы уж нас простите. Вы так давно не были, что мы уж и забыли вас в лицо. – Вмешалась пожилая соседка. - Вот я даже сейчас не верю, что это вы. Вы уж меня простите, вы уж не обижаетесь, но можно паспорт посмотреть?

- Да, конечно, пожалуйста. - Я показал им паспорт.

- .Да, это вы. Вот видите, что значит, долго дома не были.

Мы посмеялись.

Я поехал стол искать.

В комиссионном купил за двадцать рублей. Ничего, стол приличный, если подчистить, то совсем будет хорош, обтянут красивым зеленым сукном. С доставкой на квартиру обошелся в двадцать пять рублей. Так что тридцать рублей у меня еще осталось.

Целый день в воображении моем рисовались картины: как сильно будут поражены старики, не обнаружив меня дома. Ребят из Минска только жалко, особенно помрежа Женьку. Он, бедняга, наверно, толкался вчера в аэропорту до посинения... “Собственно говоря, я мог переехать к себе в квартиру в любой день, а уехал в самый неподходящий. Начинается”! Я так и знал, что с утра начнется отрыжка от вчерашнего.

“Надо срочно чем-нибудь заняться. Вот что! Пойду-ка я, кастрюлю куплю и чайник... Да-да! Посуду надо купить, а то как же без посуды. Очень много чего надо! Мыло, зубную щетку... Да-да! Сейчас я начну бегать по магазинам и смогу еще немного продержаться, чтобы не думать. Да. Вот что! Надо еще решить, какую лучше кастрюлю купить, эмалированную идя алюминиевую? И потом, ведь не одну кастрюлю, а для первого и второго. Тьфу! А зачем мне кастрюли, ведь я же сыроед! А интересно, буду ли я жарить что-нибудь, то есть нужна ли мне сковорода? Интересно, что я буду жарить? Нет! Жарить я, пожалуй, ничего не буду... Вот что... позвоню-ка я в деревню и просто буду молчать. Послушаю, каким голосом они будут говорить: “Алло”. И вообще поднимут ли они трубку? Так как, может быть, там уже никого и в живых нет. Может быть, маманя узнала, что я уехал, прочитала письмо и стала ругать батю за то, что он довел меня до такого состояния. Он станет все валить на нее... А что ты думаешь? По горячке все может быть! Сколько всяких несчастных случаев... Просто толкнут человека - человек упал и виском об угол стола”…

Я набрал номер телефона. Отцов голос:

- Алло!

Голос как голос.

- Здорово. - Говорю.

- Ты с ума сошел?- Сказал он.

- Да...

- Ты где?

- В Ленинграде.

- Приезжай домой, поговорим.

- Я устраиваюсь в свою комнату...

В трубку заговорила мать:

- Слава! Как тебе не стыдно, люди ждут тебя в Минске, бедный Женька всю ночь звонил нам, спать не давал: “Где Слава? Где Слава? Что с ним случилось”? Ну, как же ты так мог, сын? В общем, приезжай домой немедленно, слышишь?

Я молчал.

- Ты слышишь меня? Слава?

Я повесил трубку.

- Слышу. - Сказал себе.

“Да! Никогда моя заначка не шла впрок. Хорошо, что хоть кастрюли не купил”.

Вечером у себя в деревне я уже вешал барельеф Антокольского на стенку.

Мать позвала ужинать. На столе стояла жареная рыба, сырники. На Телевизоре - торт.

- Мы теперь с батечкой решили жить без пива! - Сказала мать.

- И с мясом тоже надо кончать. - Подтвердил отец.

- Да?.. Ну-у-у. Может быть, раз в неделю. - Уточнила мать.

Сели, стали есть.

“Вообще-то, сейчас “маленькая” была бы как нельзя кстати. - Подумал я. - Ну да ладно... Может, действительно напугались и начнется новая жизнь... Так что торта наедимся и хорошо”.

Перешли к чаю.

- Вот это культурно. - Улыбался отец во весь рот, смотря, как мать делит торт на три части. - А то другие нажрутся водки и ничего не видят, что на столе, что за закуска, какие пироги. А вот, пожалуйста, торт, и не надо мучиться печь, а заплатил два рубля и три человека ешь - не хочу!

- А ты знаешь, сын, - раскладывала мать куски торта нам по блюдечкам, - ты уехал, а собака-то, “Дунай”, всю ночь так выл... так орал. Уж отец кричал-кричал ему в форточку, ругался-ругался - не успокаивается и все! Орет, как повешенный. Бедный батечка встал, оделся, пошел, отвязал его. Это он, значит, предчувствовал...

- Да ничего он не предчувствовал, - сказал отец, - просто надо его свезти в ветлечебницу и усыпить, он уже старый и никакого с него проку.

- Подожди. - Остановила его мать. - Слава, а как же ты все-таки мог так уехать и подвести ребят в Минске? Бедный Женька всю ночь звонил, два раза: “Где Слава? Где Слава? Что с ним”? А я и не знаю, где ты, куда тебя черти унесли...

- Горячий очень, горячку любит пороть. – Присоединился к матери отец. – Вспыльчивый. Схватился, побежал: “Поеду! Поеду”!.. Чего? Куда? Мы что тебе, чужие?

- От того вот я и дергаюсь, что вы мне не чужие...

И долго мы разбирали правых и виноватых. А потом вынесли решение: всякие дружеские распития с соседями прекратить. Спиртное только по большим праздникам, а если другой какой подвернется случай, то только с моего разрешения.

Евгений и сегодня звонил, как раз после моего звонка домой. Мать сказала ему, что я отыскался. “Ну! Слава Богу!” - Обрадовался он и обещал звонить сегодня к вечеру.

Вечером он позвонил:

- Славушка! Что ж ты нас так подвел, голубчик? Мы ждали тебя, ждали... Во-первых, еле-еле вытащили на этот день двух актеров из Москвы, они приехали, а тебя нет. Ну, ты представляешь, какую ты нам свинью подложил? Теперь когда мы вас вместе соберем - просто не знаю! Что хоть с тобой было? А? Мать говорит, что ты собрался ехать, а куда делся она и не знает?! Что хоть стряслось? Что-нибудь очень серьезное? Ты скажи... Мы поможем, у нашего директора во всех министерствах знакомые... А?

- Евгений, брат, сугубо личные дела, так что тут ничем не поможешь... - Промямлил я.

- Да? Ну, ты смотри, а то...

- Нет-нет! Все в порядке...

- Ты хоть не проваливайся так больше, потому что, может, дня через два ты нам понадобишься... Хорошо?

- Хорошо.

- Ну, будь здоров.

- Всего тебе хорового, Женя.

- Ну, целую. – И он повесил трубку.

Это очень хорошо, что я актер и выработал в себе крепкое чувство наглости, потому что любой другой человек на моем месте сгорел бы со стыда, а я только краснел и надувался и ничего.

*

Через два дня меня вызвали в Минск. Встретил меня на аэродроме Евгений. Стоит, улыбается, маленький, худенький, с бородкой и усиками. Как обычно, он повез меня к себе домой. Он приготовил ужин. Поели под сухое вино. Разомлевший от дороги и вина, я сидел и ждал, когда он догадается отпустить меня спать, а он сидел и заставлял меня слушать про его отношения с женой.

- Она у меня первая вообще... Понимаешь? Вообще как женщина первая. И то ли мне кажется, то ли вообще как... Чувство у нее ко мне не совсем серьезное... Нет, ты понимаешь? Она меня уважает, даже любит, как человека… А как мужчину, значит, не уважает... Все подсмеивается: “Что ты у меня за мужик? У тебя даже ни одной любовницы не было”. Собственно, это она шутя, я понимаю. Потому что она даже как-то мне сказала, что если вдруг у меня появится женщина, то, чтобы я ей не говорил об этом, а то она повесится. Понимаешь?

Я кивал головой.

- И вот, понимаешь… Наверно, это ревность или комплекс неполноценности, но у меня постоянное чувство, что она меня не уважает как мужчину. И я все думал, что если бы я ей изменил с какой ни будь женщиной, то чувство это и прошло бы.

- Зачем изменять?

- Подожди. И вот на днях я изменил ей...

- Ты?

- Ага.

Я почесал затылок. История оказалась не совсем веселенькой. Евгений молчал. Мне что-то надо было говорить:

- А я ее знаю?

Он покачал головой, сказал:

- Понимаешь, даже не понимаю, как это случилось. Ехал в автобусе. Перед этим я здорово выпил. Нинка уехала с киногруппой в Вильнюс. Уехала уже недели две назад и не пишет, и не звонит, понимаешь, ни слуху, ни духу. Я встретил Нинкину подругу, Анку, говорю: “Тебе Нинка пишет”. Она говорит: “Нет”. И что-то мне не понравилось, в ее ответе. Чувствую, что она что-то скрывает... Понимаешь, а в Нинкиной группе поехал один тип, осветитель, он еще в том году за ней увивался, и она мне говорила, что он ей житья не дает. И даже мы как-то с ней поругались, она возьми и скажи мне, что она с ним живет, я чуть тогда не убил ее... А тут она не пишет и не звонит уже вторую неделю. Я места себе не нахожу, хожу как чумовой. Мысли всякие лезут в голову, такие яркие картины, что просто на крик кричи. И в этот день я ничего не ел, а потом выпил... Много чего-то выпил и обалдел. Не пьяный, а, как дурак, ничего не соображаю… И в автобусе привязался к какой-то бабе, и, ты знаешь, прямо в автобусе с ней крутил, ну, а потом вышли и где-то в парадном...

Он замолчал. Я усиленно скреб ногтями голову.

- И понимаешь, - стал продолжать он, - я думал, что будет хорошо, а стало еще хуже. Просто так плохо, что я совсем не знаю, куда деваться. В такую грязь попасть... И на душе такая тоска, хоть вешайся! Мне казалось, что я почувствую себя мужчиной, а вышло совсем наоборот.

- Да?.. Ну, а дама-то хоть ничего? - зачем-то спросил я.

- Что ты! Жуть! Старая, страшная, в какой-то грязной фуфайке, да и кажется, одноглазая... Да. Вроде бельмо на глазу. Я хорошо не рассмотрел...

Я насторожился, сказал:

- А ты никакой болезни не подхватил?

- Какой болезни?

- Ну... Сам понимаешь...

- Н-не знаю...

- Симптомов нет?

- Каких симптомов? Я ведь в этом ни бум-бум...

- Тебе надо провериться сходить в поликлинику, - сказал я строго и невольно отодвинул от себя стакан, - а то приедет Нина, а ты наградишь ее чем ни будь.

- Ты вот что мне скажи. - Спросил Евгений. - Что мне теперь с Нинкой делать? Говорить ей или не говорить? Я ведь никогда ей не врал. Я ведь для того тебе и рассказал, чтобы ты посоветовал, что мне делать: говорить ей или не говорить?

- Первое, что я тебе посоветую, это завтра же утречком и пораньше сходить в поликлинику и сдать анализ. Раз! Во-вторых, скажи, когда это случилось?

- Это?.. В понедельник.

- В какой понедельник?

- Да в тот вечер, когда ты должен был приехать и не приехал. Я ведь очень хотел тебя видеть, потому что знал, что ты хоть как-нибудь меня успокоишь насчет Нинки... Ну вот… Ты не приехал... Я совсем ошалел... Вот я и выпил. Ехал домой на последнем автобусе.. И бабу эту встретил...

Он долго еще говорил, но я уже не понимал его слов. Я все пытался заглянуть к себе в душу и понять, упаду я или не упаду в бездну стыда и позора, и все удивлялся, до какой степени у меня каменное сердце. Множество всяких мыслей вилось у меня в мозгу. Даже была и такая, что вот, дескать, лукавый здорово над нами шутку сыграл... а сердце было бесчувственное, сухое...

- Просто, хоть вешайся... Понимаешь, днем в трезвом виде я бы от нее за версту убежал...

Короче, получилось так, в этот несчастный вечер, когда я убегал из дома, я походя убил человека...

На следующий вечер я уже улетал в Ленинград. Провожал меня Евгений. Он поцеловал меня на прощание, при этом я старался, чтобы он не попал слюной на мои губы... Сидя в самолете, я возился с двумя мыслями. Первая мысль: сколь сильно люди повязаны друг с другом. От состояния души и поведения одного зависит судьба другого, хотя они и далеко друг от друга и понятия не имеют кто чем занят. Мысль приятная, говорящая о духовном единстве людей и о практической ценности для мира простого пребывания в чистоте, в чем я оказался несостоятельным – это уже вторая мысль. Побег из дома понимался мною, как самое настоящее беснование. Если сам я не бес, то вся моя выходка с переселением на новую квартиру, была ни что иное, как исполнение мною роли беса, по его сценарию и режиссуре, причем, в процессе творчества, во время всей моей беготни, он руководил мною, рассевшись вместе со своим режиссерским креслом, прямо внутри моего бренного туловища.

“Когда дух владеющего взыдет на тя, места своего не оставь”. Откуда я знаю эту фразу? И потом, это ведь старославянский язык: вместо “тебя” - “тя”.

Вышел из церкви на улицу и удивился, почему настроение плохое. Душу давила какая-то тяжесть. Вроде бы все хорошо: хожу в Храм, стараюсь воздерживаться от грехов, ем пищу не возбуждающую, а радости никакой. И погода хорошая - редкий день, воздух чистый, утренний, солнышко играет... Должно быть, красивый был в этот час город наш, но я этого не видел - туман какой-то был перед глазами. И в теле все было в порядке, ничего не болело, здоровый, нормальный организм, а радости от этого никакой...

“Господи! Если бы я мог делать угодное ТЕБЕ дело, если бы я знал, что я делаю то, что ТЫ велишь? Тут бы я был самый счастливый человек: и покой бы обрел и радость, и смысл жизни бы увидел... Как мне узнать волю ТВОЮ? Ну, вот сейчас я свободен и здоров и только что причастился, обновился. Иду к другу на работу - это же ведь не грех, тем более, что друг у меня прекрасный человек! Божий человек. Мы сходим с ним пообедаем, а потом, может быть, к утильщикам съездим, книжечку какую найдем у них... Ведь это не идет вразрез с ТВОЕЙ волей? Книжки-то мы берем хорошие, для души”...

Когда дверь в контору, где работает мой друг, так и не открылась от моего толкания рукой, плечом и ногой, я догадался, что сегодня у нормальных людей выходной... И понял, что ТЫ, видимо, не хочешь, чтобы я встретился с другом, так как в противном случае я вспомнил бы, что сегодня воскресенье и поехал бы к другу домой.

К утильщикам я тоже не пошел. Поехал к себе в деревню.

На вокзале посмотрел расписание: до отхода поезда три минуты. Я поспешил к электричке. Двери захлопнулись у самого носа, даже чуть ногу не придавило. “Всё плохо”!

Приехал домой. Дома никого. Отец на сутках в кочегарке. Матери нет. Сделал себе салат, поел с орехами… Сижу, шью себе брюки.

Часа через два входит мать, пасмурная, молчаливая. - Маманя, ты где пропадала?

- На кладбище была... - Не сразу ответила. - Скоро уберусь, да и пора уже...

Я понял, что у нее плохое настроение, решил молчать...

- Дома делать нечего... – Стучала на кухне кастрюлями. - Обед варить некому - теперь каждый со своей едой... Люди пироги пекут, а нам не надо! А все сын мой виноват во всем...

- В чем проблема. Я не откажусь от пирога с капустой. – Ускользнул я от явного вызова. - Даже с удовольствием.

- Врешь ты все. – Мать не поверила мне. – Это ты мне хочешь сделать приятное.

Я не сдался, уговорил ее на пирог, собрал свои тряпки и пошел к себе наверх.

К ночи мы уже пили чай с пирогом.

- Я ведь на кладбище была... А дед говорит мне: “Зачем ты туда шляешься?

- А ведь и вправду, зачем?

- Как?!? Ты сказал такое? - Ужаснулась она. - Ты сказал? Ох! Я никогда не думала, что ты такое можешь сказать! Да я к сестре ходила!

- Там нет сестры.

- Как нет?

- Да ты же сама говорила, что после смерти от человека ничего не остается.

- Как?

- Да так. Ведь ты же не веришь в загробную жизнь... – Заводил я ее нарочно.

- Ну-у! Я никогда не думала, что ты такое скажешь... Вот какой ты оказывается у меня... Я к сестре Марии и мужу ее Николаю ходила! – Строгая встала из-за стола и пошла в свою комнату. Слышу: раздевается, ложится спать. Легла, завет меня. Подхожу.

- Сын! Ты не сердись на меня!.. Это Зинка сегодня приходит… “Пойдем, говорит, на кладбище, посидим у моего Ильи. Мы с ней целый день по могилкам ползали - она не могла найти могилу мужа своего... Уж у какой-то остановились, она говорит: “Давай здесь помянем”. Я говорю: “Да ты что? На чужой могиле”?! Отказалась я. А закусить-то у нее нечем, какая-то конфетка. Выпила, ее тошнит! Я думаю: “Господи”! А ты не думай, что; я какая-нибудь у тебя. Я сегодня столько белья перестирала - груду! Полы все перемыла! Целый день грязь грузила.... Ты у меня хороший сын. Я знаю, ты меня любишь и батечку любишь... Ты хочешь, чтобы мы были здоровые... Ты двери закрыл?

- Закрыл, мама.

- Ну и хорошо. Отдыхай. А я сейчас спать буду... – Повернулась лицом к стене.

- Спи, мама.

- Я уже сплю.

Я пошел прибирать на столе. Через некоторое время слышу:

- Сын!

- Да, мама.

- Кто у нас сейчас был?

- Никого...

- Как так никого? Тут только что люди какие-то были?

- Да что ты, мама, никаких людей!

- Так это что? Приснилось мне?.. Много было людей пьяных и все они галдели и смеялись так: “Хи-хи-хи”! Так противно... У кровати моей стояли... Вроде, Зинка там была... и всё: “Хи-хи-хи”!.. Копылов... Чумаков... Вместо окна почему-то дверь… Я так устала от них! “Господи, - думаю, - куда бы деться”? А гляжу, ты входишь в комнату, и всех их как схватило лихорадкой, заклубились как-то, закружились и колесом так и вылетели из комнаты! Во! Это значит, только вы вошел – их, как ветром, сдуло!.. Надо же? Тебя испугались! Знаешь?.. Каким-то клубком, вихрем смело их! Я говорю: “Сын”!

Сегодня мой день рождения. Я дома. Пока мать готовила стол, мы с отцом съездили на машине за вереском - бочки парить, заехали в магазин, купили торт и шампанское. Гостей никаких не было. Трое посидели за столом.

- Поскольку сегодня мой день, - сказал я после чая с тортом, - давайте я вам почитаю.

Они безропотно согласились. Я стал читать Евангелие. В паузе батечка сказал:

- Сыночек! Уж коли ты так в это дело вразился, уж ладно, что с тобой сделаешь, но только об одном я тебя прошу. На работе у себя никому не говори, верь себе тихонечко, но только, чтобы люди не знали... Ты ведь знаешь, какой народ...

При этих словах, а отец уже не первый раз их произносит, одно определенное чувство посещает меня, чувство горечи и обиды. До сих пор не научился я беседовать с родителями о вере в Бога спокойно, сразу же ударяюсь в какую-то горячку, в скандал, при этом, рассудок мой тупеет, не нахожу в памяти никаких доказательств за веру, и заканчиваю беседу какой-нибудь словесной пакостью. Сегодня величайшими усилиями воли я превозмог себя и сделал невероятно мудрый ход. Я сказал:

- Вы сейчас соберетесь, пока я завожу машину, и мы едем все в Эрмитаж.

Как ни странно они согласились. Поехали. Я сам давно не был в Эрмитаже. Родители, разумеется, впервые вступили на порог дворца-музея.

- Да! Вот это лестница! – сразу после гардероба начала мать свою оценку архитектурной “жемчужины Ленинграда”. - Только царям по ней и ходить.

- Помолчи ты, бабка. – Одернул ее сурово отец. – Не показывай свою серость.

Мать замолчала, но восторг не сходил с ее лица. “Красота – действенная сила”! Радовался я, что как-то сдвигается дело просвещения тьмы и сени смертной. Вел я их по залам и анфиладам Эрмитажа особо ни где не задерживаясь, вел неспешно, но упорно продвигаясь все дальше и дальше в глубины дворца. Просто пусть хоть познакомятся с общим видом дворца, понюхают дух его царственного великолепия. Но вот мать поинтересовалась:

- А туалеты здесь есть?

- Конечно есть. Только это надо, наверно, обратно к гардеробу спускаться.

- Ничего… Я потерплю.

А еще через некоторое время отец спросил:

- А ты нас не заведешь, так что мы отсюда не выберемся?

- Устали? – Увидел я, что они просто идут за мною и смотрят мне в спину.

- Нет. Но я думаю на первый раз достаточно насмотрелись. И мать в туалет хочет.

И вот мы уже едем обратно с экскурсии домой.

- Вы чего такие кислые, ребята? – Весело спросил я. Уж больно хотелось знать их впечатление.

- Да нет, ничего, очень интересно было. – Отец подал голос с заднего сидения.

- Нет, мужики… - Мать сидела рядом со мною. – Зря ты, сын, нас к этим царям сводил. Я все думала, что мы живем хорошо, как люди, все есть: дом, мебель, ковры на стенках, машина, а теперь я поняла, что мы нищие, голь перекатная… Нет, лучше бы я всего этого не видела – все настроение испортила.

Видимо, отец решил поправить настроение матери:

- Нет, вы как ни говорите, а я свое дело сделаю: куплю “Волгу”.

- Зачем эту громоздину? – Не одобрила мать.

- Зато сядешь, как барин…

- Ты бы лучше, батя, подумал, с чем на тот свет отправляться... – вырвалось у меня.

- 0-о-а! - Батечка даже подскочил в кресле. - Чтоб тебя! Я знаю, что ты хочешь со мной сделать! Я знаю, чем ты занимаешься! Тьфу! Гадость!.. Он меня в могилу! Да я никогда!

- Как “никогда”?.. Когда-нибудь наверняка...

- Пусть! Но не сейчас! Я еще двадцать лет буду жить! Я еще здоров!

- Ну, а на двадцать первый все равно ведь надо будет...

- Ну, и плювать! Тогда пусть! Тогда сгнию, а плювать! Зато я всю жизнь работал! А ты что сделал? Работать не хочешь, спишь, сколько влезет, заботиться ни о ком не хочешь. Утром по два часа лбы бьешь у себя наверху, всю жизнь вертишься! То он фотографией занимался, то ёгой, теперь Богом занялся, а потом чем займешься? Что ты сделал за свою жизнь?

- Та-а-ак! – Я похолодел. - Ты уже довольно часто стал говорить эти слова.

И тут посетило меня то знакомое мне чувство, которое старики-романисты обозначали: “кровь закипела у него в жилах”. Будто оплевали самое дорогое в моей жизни, будто нанесли такую незаслуженную рану, что даже небо покривилось от несправедливости. Тут же я решил: “Все! Теперь уж точно ухожу жить к себе в комнату”!

- Запомни, батя, я не сяду больше на эту машину никогда!

- И плювать! Я найду шофера... Я продам ее. Деньги мне пригодятся!

Больше я не проронил ни слова, нажал на акселератор и полетели мы со скоростью сто тридцать километров в час. Родители тоже молчали. Только иногда мама шептала батечке:

- Он хочет нас разбить.

Слава Богу, доехали живыми. Поднялся к себе наверх. Поглядел на вещи, которые предстояло складывать и тащить на вокзал. Вспомнил свои обеты – от родителей не уезжать. Зажег лампадки и на коленках с Иисусовой молитвой утешился, что даже очень здорово страдать от ближних...

Мать позвала пить чай. Поговорил с ними спокойно, мирно.

Батечка дал согласие каждый день по часу проводить занятие по изучению религиозного вопроса...

*

А вот и первое занятие.

Мать убрала посуду, вытерла скатерть, я принес книги, отец устроился на диване, мать со мною у стола. Отец уснул через несколько минуты после начала. Я смотрел, как он клевал головой в борьбе с Морфеем, и грустно мне было.

- Ба-ать! - Мать тронула его за рукав. Он встрепенулся:

- Я слушаю. - И уставился мне в лоб.

Я стал продолжать дальше. Читаю и чувствую знакомую мне по театру, атмосферу зала, когда он не приемлет актера на сцене. Тогда актер, при всем своем мастерстве, бьется, как рыба на песке. В такие минуты хочется либо реветь от бессилия, либо плюнуть на бездарную толпу и бежать от нее подальше.

- Может, не читать? - спрашиваю.

- Читай, читай.

Читаю дальше.

- Сын! - Прервал меня отец. - Отдохни. Ну, вот ты нам читаешь. Ну, а что ты от нас хочешь? Чтоб мы в церкву ходили?.. Ведь мы и так в Бога веруем, только мы про себя...

- Как про себя?

- Ну, мы знаем, что что-то есть...

- Вот я в сны верю! - Вступила мама. - Батя! Помнишь, ты в погребе взорвался? Так я сон видела, что ты лежишь весь желтый, мертвый, а баба мне говорит: “Помяни его”. И если бы я тебя помянула, то все - убило бы тебя в погребе! А как мне сон приснился про папу? Вижу поезд идет быстро так. И вдруг кто-то из поезда вывалился и под откос катится... Все кричат: “Коля! Коля разбился”! А я думаю: “Не-ет, это не Коля, а папа”. Это во сне, значит, думаю. Днем прихожу из магазина, а Даша плачет. “Читай, - говорит, - телеграмму: папа умер”! А я говорю: “А я знаю, что он умер”. Она так удивилась: “Как, - говорит, - знаешь”? “А я сон, - говорю, - видела, что папа под откос упал”. Так что ты, батечка, не прав. Что-то есть, чего мы не знаем.

- Так и я говорю, что что-то есть.

- Так если что-то есть, почему этим не заняться всерьез? - загорячился я от радости, что дело двинулось.

- Сын, - стал успокаивать меня батечка, - мы ведь уже старые, куда нам заниматься...

- Но когда-то надо, отец! Я понимаю, что вас запугали, застращали. Вы свидетели страшного гонения на Церковь, страх у вас в крови… Понимаю, что без веры даже удобно устраивать эту земную, животную жизнь. А теперь-то у вас есть все: дом построен, машина куплена, дети в люди выведены...

- Ну, вот ты и занимайся... – Соглашался со мною отец. - Только людям об этом не говори, а то, знаешь, как сейчас относятся к верующим... Ведь их все презирают.

- А я знаю, от чего люди в Бога верят. - Сказала мать.

- От чего?

- От страха. Вот ты пойди ночью на кладбище, так не в такое поверишь... со страху-то.

“Дурак я, что с ними связался, только время теряю, ничего они не поймут, пора уехать жить в город, устроиться работать в церковный хор и прекратить обманывать себя, родителей и Бога”.

Поднялся к себе.

“Снова я пытаюсь уехать! И с каждым разом делаю это так, как будто впервые открываю великую истину. Но почему во мне такое сильное чувство горечи? Я уже думал на эту тему и представлял это не иначе как бесовское дело: он вселяется этим чувством в собеседников с тем, чтобы вместо здравого рассуждения, в котором они могли бы договориться до истинного смысла, заставить их переругаться друг с другом. И до меня стадо доходить, что если он это делает, значит, он не хочет, чтобы люди в беседе были спокойны и рассудительны, значит, он боится этого разговора, значит, наш сегодняшний разговор был для него в тягость. Ему очень надо было, чтобы мы прекратили сегодняшнее занятие, а еще лучше, если бы мы разругались и больше никогда не начинали бы подобных занятий, а сидели бы в постоянной темноте и тени смертной... И вторая опять же знакомая мысль приходила, что все мы люди - дети Адама, все мы одно тело, и не может быть все тело здоровым, если какие-то его члены, пусть даже самые малые, больны. И мой помысел “уйти от них”, помысел от беса, так как куда же ты можешь уйти от самого себя”?

Чуть погодя я спустился вниз и, стоя на кухне, услышал тихий голос матери:

- Как мне его жалко... Какой он у нас несчастный… И кто его так испортил?

Я вошел к ним, снова заволновался, сказал, путаясь в словах:

- В воскресенье едем в церковь!

- Кто?

- Я и вы!

Они скромно побунтовали, печальные о моей гибели, а я кричал о том, что я не слезу с них, пока не дотащу их до Бога.

А вот и воскресение. Утром я спустился вниз, с мыслью разлить по дому чувство радости, счастья, и покоя.

Мать стояла в прихожей у газовой плиты.

- Здравствуй, мамочка, - сказал я и поцеловал ее.

Вид у нее был скучный, даже печальный.

Моюсь.

Желание свезти родителей в церковь было велико, но мой рассудок, постоянно каркавшие на улице вороны, тяжелая тоска матери, темное пасмурное утро, все говорило: не поедут они сегодня в храм.

“Да и действительно, с какой стати ехать? Какой праздник или юбилей? Подумаешь там – воскресенье. Оно каждую неделю бывает”. И все-таки даже как бы по инерции сказал матери:

- Ты что сегодня собираешься делать?

• Ничего… Вот пойду бутылки сдам, может, рыбы какой куплю...
• - Давай, я тебя на машине?

- Нет. Я спокойно пойду, а то на этой машине я всегда нервничаю.

- Ну, иди, а что папаня делает?

- На улице, связался с каким-то баком, целое утро грохочет... А ты что делать будешь?

- Так... Ничего...

- В церкву сегодня не поедем. - Сказала она.

И вот именно это ее отрицание и толкнуло меня на действие. Она так спокойно и обыденно произнесла “в церковь не поедем”, как будто мы ездим по церквям каждый день, а вот сегодня решили дать себе передышку. То, что она отнеслась к церкви не как к ужасу, а как к предмету нашей обыденности, придало мне бодрости, и я начал действовать, хотя какая-то неведомая сила сковывала меня пугливой мыслью: “Только не говори про церковь! Ни в коем случае не поднимай сегодня этот вопрос! Не делай глупости! Если тебе удалось заставить их слушать твои лекции, то не сваляй дурака, не загуби все дело поспешностью и своей горячкой - пусть они опомнятся, подожди еще недельку-другую, ну, а потом потихонечку... Но только не сегодня”!

-А что делать будем?

- Не знаю, - сказала она и вышла на улицу.

Я смотрел в окно, видел, как она что-то сказала отцу, и пошла в магазин.

Я вышел на крыльцо.

- Папаня, - сказал, - ты бочку-то для чего мучаешь?

- Солярки мужики привезут.

- Когда?

- На неделе.

- Бать, я тебе совет дам, если не хочешь сгореть от этой солярки, не трогай в воскресение эту бочку. Давай лучше сегодня отдыхать.

- Ну что... Я только ее почистил, - сказал он. - Я больше не буду.

- Да, батечка, давай отдохнем сегодня. - Сказал я и стал домываться. Посмотрел на часы. “Если поторопиться, то можно поспеть к началу”. “Безумная мысль”! - сказал тот пугатель.

Стал варить кашу, делать салат, слышно было, как на улице надрывались вороны.

Вошел отец, пошел в кочегарку.

Время уходит!...

Помысел травил меня: “Куда там! Нет! Батя ни за что не поедет”!

Стою, смотрю, как он ковыряет кочергой в котле, и молчу - язык не поворачивается, сделался как парализованный. Хочу сказать “отец, собирайся в церковь”, и чувствую, что это так некстати и не к делу, что даже стыдно становится.

- Не горят. - Сказал отец, заметив, что я долго смотрю на него. - Сырых положил. Сухие сгорели, а сырые не горят. Пойду, принесу сухих.

А одет он еще в рабочем.

“Нет, не успеем, пока уговариваю, пока едем, да пока еще мать все магазины обегает! Нет-нет! И не начинай”!

Вошел отец с дровами, бросил у кочегарки.

- Батечка, ты что сегодня будешь делать? - спросил я.

- Да ничего. Отдыхать. Вот переоденусь и отдыхать... Ты сам сказал, что надо отдыхать в воскресенье.

Видимо, лицо мое выражало все. Батечка приостановил на мне свой взгляд:

- Ты никак в церкву меня хочешь?.. - Стал догадываться он, и даже замер от такой моей наглости.

- А что, батя, делать-то?

- Ну, надо же, до какой степени тебя одурманили, - стоял он пораженный.

- Батя! Вся Россия десять столетий ходила в церковь каждое воскресенье. Даже, ты пойми, само слово “воскресение” есть ни что иное, как основа Церкви.

Батечка качал головой, пораженный, печальный, тихий и убитый. Я понял, что сопротивляться он не может, бросился заводить машину.

- Батечка, родненький, а ты пока одевайся в приличный костюм.

- Смотрю я на тебя, - все еще качал он головой, - как ты в это дело вразился!.. Ну, надо же!..

- А я смотрю на вас с матерью: ходите, как два потерянных, мертвых человека. Воскресенье, а вы даже отдохнуть не можете.

- А что же по-твоему, по церквам толкаться?

- А что же, в кабак идти?

- Жить надо. Работать, кушать! А ты жрешь какую-то траву! А я работаю, ем!

- Батя! Да что за разговоры. Я ведь тоже работаю, тоже ем, но я верю в бессмертие человека, у меня есть большая цель, а вы живете ради еды и ради работы, вы ведь ничем не отличаетесь от скота, батя!

- Но ходить в церковь я не буду, хватит с меня того, что я слушаю твои сказки, хватит!

- Ну и не надо! Плевать! Сидите дома! Жрите котлеты! Никуда не поеду!

“Чтобы я когда-нибудь еще раз связался с ними? Никогда! Да и действительно, что я к ним пристал? Пусть себе доживают”!..

Я выбил ладонью дверь в коридор, захлопнул ее с треском за собой так, что она отскочила обратно. На крыльцо поднимается мать, говорит:

- Вы чего кричите?

- Да вот, с батей в церковь собираемся. - Съехидничал я.

- А успеем? - Спросила она.

- .Да все дело в тебе. - Сказал вдруг батечка.

- У нас все готово, даже завтрак. – Я чуть не подпрыгнул от радости.

- Но только недолго. - Сказал батечка.

- Да мы и так уже к концу приедем.

Я раскладывал кашу, разливал чай, резал хлеб... Поели. Они ели быстрее меня. Оделись тоже быстро. И машина не подвела – завелась с полоборота. Выехали. Отец сидел угрюмый. Мать уговаривала меня, чтобы я не разбился…

Я понимал, что им жалко меня, жалко смотреть, как я гибну и, как инвалиду-сыну, они вынуждены были потакать, тешить его болезненные припадки, лишь бы он окончательно не свихнулся. В дороге батечка не выдержал:

- Нет! Я не пойду туда! - Покрутил он головой и со слезой в голосе добавил. - Да я!.. Я такое там понаделаю! Да я все стекла у вас там перебью!

“Ничего не перебьешь”.

Приехали. Мы с матерью вышли. Отец сидел на заднем сидении, не двигался, думал. Я ждал. Маманя, любительница приключений, открыла отцу дверь:

- Вставай, вставай, батечка, сходим, посмотрим…

- Да чего я там не видел. - Заскулил он.

- Ничего, ничего. – Сказал я. - Выходи, батя. Постоишь, посмотришь, ноги не отвалятся.

- Э-эх! - И батечка пошел впереди нас. Мы поспевали за ним. Подошли к двери, он спешно стал отворять тяжелую дверь.

- Лоб перекрести! - крикнул я.

Он не перекрестил. Вошел. Руки в брюках...

Читали Евангелие. Мы с матерью остановились. Отец пошел в глубь храма.

После Евангелия мы подошли к нему. Ничего! Стоит! И наклонившись ко мне деловито прошептал:

- А почему у вас теперь мужчины не стоят по правую сторону, а женщины по левую?

- ? ? ?

- А раньше было так: мужчины стояли по правую сторону, а женщины по левую.

Отец достоял до “Вся святые помянувше” (слава Богу, хор пел хорошо, и даже “Херувимская” была Бортнянского), перекрестился и пошел. Пошли и мы за ним. Вышли на улицу.

Поехали к тете Ани в гости.

Я пытался понять, какое чувство вынесли мои родители из Храма... Во всяком случае, злобы не заметил.

Отец у себя на заднем сидении ловил по “Спидоле” что-нибудь веселенькое и, вдруг, говорит:

- Смешно получилось. Иду я… Это когда из церкви выходил. Чувствую, что, вроде, из кармана что-то вывалилось... Откуда я знал, что у тебя дырка в кармане. (Он был в моем костюме). А тут как раз с подносами идут - деньги собирают. Я стал деньги доставать, чтобы дать им что-нибудь, гляжу, ключей от машины нет, обернулся, а они на полу лежат. Смешно...

- Хороший символ, батечка, - сказал я, - подумай.

- Ну, ты опять за свое.

- Не буду, не буду. - Успокоил я его, чтобы не спугнуть первую ласточку.

По приемнику поймалась хорошая музыка, кажется, Вивальди.

Вечером дома мать сказала мне:

- Сын! Ты только отцу не говори… Он мне говорит: “А ты знаешь, мне понравилось в церкви - хорошо! Только пусть Славка меня не дергает, а я еще схожу как-нибудь один, постою. Мне понравилось там”.

Если я ломал голову, как привести родителей в Церковь, то они ни то, что переживали за мои успехи в театре, они просто жили моей театральной карьерой. Мать работала лесником “Садово-парового хозяйства”. Участок ее занимал добрую территорию Зеленогорска. Народ проживавший на ее участке был в курсе моей актерской деятельности, потому что он поднимался матерью на ноги ни только на просмотр залетевшего в деревню кинофильма с моим участием или предстоящей телепередачи, мать несла в народ всякое печатное обо мне слово журнала “Театр” и прочих о театре изданий…

Недавно дети знакомых моей матери передали мне две вырезки из журнала “Театр” за 1969 год.

Л.Мухина.

“Молодые на академической сцене”.

…“Нет ни одного спектакля, где бы не запомнилась игра артиста С. Чуркина. За чрезвычайно смешными, яркохарактерными (хотя и очень разными) фигурами его героев обязательно встает судьба человека: предельно добросовестный милиционер Девушкин (“Тяжкое обвинение”) и красноносенький, комично и жалко пытающийся “соблюсти” давно утраченное достоинство, мелкий чиновник из окружения Белогубова (“Доходное место”), дряхлый, постоянно спотыкающийся на кривых, подагрических ножках Антонио (“Много шуму из ничего”) с его смешной и трогательной “горячностью”, и простоватый Муж (“Справедливость — мое ремесло”), плоские шутки которого скрывают серьезное чувство к жене и беспокойство за ее жизнь. Все эти люди сыграны С. Чуркиным выразительно, емко, с подробным внешним и внутренним рисунком каждой роли. Думается, что актер наследует традицию лучших мастеров характерного портрета”…

Ю. Смирнов–Несвицкий.

“В Ленинграде появился некто С. Чуркин. Появился при драматических обстоятельствах, потому что его работы значительны пока только в незначительных спектаклях.

Но за то, что он появился,— спасибо ему, спасибо за талант, за обещание будущих откровений.

В 1968 году С. Чуркин сыграл безымянного чиновника в “Доходном месте” на сцене Театра драмы имени Пушкина. Это только эпизод, но, как только С. Чуркин вышел на сцену в “трактире”, он сразу же, должен заметить, попал в январскую анкету журнала “Театр”. Чиновник вышел красноносый, сосредоточенно-будничный, но в тихой обыкновенности его облика таилась взрывчатая, эксцентрическая напряженность. Маленького чиновника обидели, и он поспешно ковыляющей походкой направился (принципиально!) вон. По лестнице вверх из кабака. Демонстративно. И вдруг движения стали замедленными, и вот он застыл. Пафос кончился. Он постоял, прислушался к застольным крикам (как бы спиной прислушался), резко развернулся и с такой же принципиальной деловитостью заковылял обратно, вниз, к столу с закусками.

Я видел, как купался в игровой стихии Чуркин, как было ему интересно поднимать свой крохотный эпизод до обобщения. Все, что делает чиновник дальше, — фантастично и вместе с тем оправдано бытом. Его физиономия, податливая на сверхъестественную мимику, складывается пополам, как у тряпичной куклы, надетой на руку.

Лбом почесывает собственный подбородок. Может быть, так мне показалось, может быть, не буквально, но я смотрел “во все глаза” на молчаливого, нервно помаргивающего чуркинского чиновника, мне казалось, что именно так — почесывает. Он реагирует в тосты, но внутренне совершенно равнодушен к ним. Чуркин играл в плане вахтанговского реализма.

Все жрут, а чуркинский чиновник играет в элегантность, — мол, “я не то, что другие”. Пожевывает только слегка. Но когда другие заболтали о чем-то, он цапнул огромную конфету, запихал в пасть мигом сжевал.

Загонят под стол — вынырнет. Выгонят — уйдет с трагикомическим достоинством, а после деловито вернется, как ни в чем не бывало. Скользит по службе и праздникам, гримасничает, тешит начальство, напоенный энергией, живучей силой.

Но он и человек, у него свои драмы и самолюбие, хотя и оно — только орудие утверждения себя в “обществе”. Этот общественный микротип пришел к нам из прошлого, такие бывали на русской сцене, но Чуркин так органично освоил и сыграл традицию, что получилось здорово. Задето нечто вросшее в человеческий род, схвачено затаенное, коренное.

Работу Чуркина я полемически выдвигаю вперед еще и потому, что мы вновь перестали писать о талантливых исполнителях эпизодов. Прекрасные создания нашей сцены проносятся как скорые поезда мимо журналов и газет только потому, что они или исполнены незнакомыми артистами, или слишком коротки, или просто сыграны в незначительных спектаклях”.

Сейчас смотрю в свою трудовую книжку – ведь я не дотянул своей трудовой деятельности в Пушкинском театре и семи лет.

Легкое оживление возле доски расписаний спектаклей - вывесили распределение ролей в новых четырех пьесах. Моя фамилия стоит против главных персонажей во всех четырех спектаклях. Подошел Игорь Горбачев, посмотрел на листочки с распределением: “Так что же это получается, товарищи? Этот лысый гений уже переплюнул меня, великого и непревзойденного? – И уже обратясь ко мне. – Слава, а не слишком ли быстро ты хочешь оправдать свое имя”?

Я уважаю юмор, но почему-то сегодня он меня не тронул… Пошел в репетиционный зал и, как обычно, занял свое укромное местечко, достал святителя Иоанна Златоуста, бумагу и стал работать, конспектировать. Актеры собрались, репетиция началась. Мой выход был не сразу, а где-то ближе к концу. Слегка прислушивался к происходившему. Видимо, слишком слегка. Потому что опомнился когда Ирина Всеволодовна, режиссер, стояла передо мною и не по актерски взволнованно говорила: “Мы так с Василь Васильичем хотели сыграть с вами вместе, сообща, а вы нас предали. Станислав, простите, вы свободны”!

Я собрал свои пожитки, и нисколько не смутясь, вышел из аудитории. Мне очень не нравилась моя роль в этой пьесе.

Меня заменили другим актером.

А вскоре стали происходить вообще странные вещи. Я у себя в деревне кручусь по хозяйству. Мать зовет к телефону. Подхожу.

- Ты разве дома? – Татьяна из актерского отдела.

- А где же мне еще быть?

- А почему не на спектакле?

- На каком?

- Так ты даже не знаешь, что должен быть на выезде в Доме Культуры Ленсовета?

- Я?!?

Татьяна вешает трубку.

Я посмотрел в расписание – точно сегодня я должен быть на спектакле. Странно. Такое со мною впервые.

Кошмар, ужас! Хорошо, что они дозвонилась до Клейнера. Но крику было много, ругались страшно. А я и сказать ничего не могу.

Через два дня иду на утренний спектакль, иду нормально, спокойно… И уже перед самыми дверями театра, вдруг, догадываюсь, что иду на полчаса позже положенного времени. Почему? Ума не приложу. Пришел, а меня уже ищут, бегают, кричат, возмущаются, что я нарочно себя так веду!

Через день собрался местком, и меня в шею. Уволили по статье “за систематическое нарушение трудовой дисциплины”. 1971 год. VI месяц. 25 число. “Ст. 17 п. “3” основ законодательства”… Остальное не разобрать.

Когда забирал “Трудовую” Иван Максимыч был расстроен: “Если красиво покаешься, возьмут обратно” - уговаривал. Каяться не стал. Не потому, что меня уже брали в другой театр и растаскивали по киностудиям, а потому, что я, как существо земного человеческого театра, уже истлевал. Я еще тянул лямку, не подписывал никаких бумаг с театром “Ленсовета”, где ждал меня срочный ввод, опять же на не интересную для меня роль. Я летал в Белоруссию к Виктору Турову на съемки фильма про господина Чертопханова. Но все это было время моего цепляния за ту жизнь, ради которой, как совсем недавно мне казалось, я родился и жил. Новая ЖИЗНЬ требовала моего в нее вхождения и отрывала от прежней такими рывками, что их иначе и не назовешь, как убиением.

Мальчонкой в девять лет он бежал из эвакуированного детдома домой к маме и оказался под бомбежкой на станции “Бологое”. Очнулся уже в госпитале. Сестра порадовала его:

- А тебе уже операцию сделали.

- И слава Богу. – Сказал Ромушка.

Врачи ходили и удивлялись, что мальчик еще живой. Изрешетило его серьезно. Мало того, что под лопаткой и из ноги удалили осколки, но еще из головы извлекли два - один разместился на самой макушке черепа, другой глубоко прошелся по виску. Со временем врачи прикрыли пустые места пластмассовыми вставками, которые никак не ликвидировали его бесконечные припадки. Припадки были неотъемлемой, ежедневной принадлежностью его существования. А поскольку между его пребыванием в больницах он жил дома, пока не женился и не уехал в Ленинград, а дома мы даже спали с ним на одной кровати, то на мою долю и выпало бдеть и в нужную минуту прыгать на Романа верхом, когда начинало его трясти и бить обо все на чем он в этот момент оказывался. Главное требовалось беречь его голову.

Тридцать лет лечили нейрохирурги нашего Романа – проверяли на нем свои новые препараты и всевозможные медицинские изобретения; очень его уважали, но памятника не поставили и от эпилепсии не излечили. В очередном и последнем припадке Ромушка ударился головой о каменный пол в одном из медицинских учреждений и стал умирать. Когда я приехал к нему, то успел только вложить ему в рот крошечку просфоры и чайную ложку святой воды, и даже не понял, проглотил ли он… Он тихо отошел.

Отпевали Романа в Никольском соборе. Лицо его было спокойное, чистое. Когда я нагнулся над ним для прощального целования увидел, что из закрытого века правого глаза выкатилась слезинка и потекла по виску, оставив след на щеке. Кто-то из провожающих тоже заметил эту слезинку, потому что я услышал, как стали шептаться на эту тему.

Похоронили Романа на Зеленогорском кладбище.

Сорок дней еще не прошло, а точнее сразу после похорон Роман стал мне сниться и довольно часто. И со всем присущим ему напором он требует от меня заканчивать мое земное существование и идти с ним, потому что там, где он находится уж больно хорошо. “Кончай, бросай, пошли”! И тащит меня за руку. Я от страха чуть ни в обмороке. Я же знаю, что он мертвый! Ужас! Еле отбиваюсь от него.

Днем жизнь идет своим чередом.

*

Купил насос “Каму”. Решил заменить наш старенький, что качает воду из колодца. Иду на пруд проверить – как работает новый. Воткнул вилку провода насоса в розетку, которая в столовой (она ближайшая к пруду), вылез через окно на улицу и иду, держу насос. Насос орет – в холостую работает. Я тороплюсь, чтобы его не спалить, подхожу к мосткам, и погружаю всасывающий патрубок в воду… Насос затянул в себя воду. Прекрасно! Мощная струя рванула до другого берега пруда. А если вверх? И фонтан пошел в небо. Ой! Поскользнулся…Ноги мои оказались в воде… Спина на мостках… По мокрым мосткам спина скользит все дальше в пруд… Сползаю!.. Уже весь в воде. Насос работает, гудит… Я лежу на спине и смотрю на играющую надо мною солнечную рябь… Пытаюсь освободиться от насоса, но почему-то руки от него никак не оторвать!.. Как же мне оторваться от него? Лежу под водой, трясусь вместе с насосом!.. Не могу взять в толк, чего руки-то прилипли к нему! “Да что же это такое!? И долго я так буду трястись с этим идиотским насосом!? Господи! Ведь мне же надо когда-то вздохнуть? Господи! Ведь это же смерть. А почему мне не больно”?..

Вдруг, все прекратилось…Тишина. Насос отпустил мои руки и сполз с груди. Когда я вылез из пруда, увидел Вениамина, нашего дачника. Он выдернул провод из розетки, когда проходил мимо окна. Разумеется я поинтересовался, куда и зачем он шел мимо окна и почему он решил выдернуть провод из розетки. Это же надо было лезть в окно… Ответ был простой, но довольно странный, “не знаю”.

*

Недели не прошло. Погода теплая, хотя и дождит. Как в Африке – дождь бесконечный, только мелкий. Я босиком. Во дворе с отцом делаем опалубку для нового колодца. Мне не понравился топор – туповат. Бегу в гараж к электро-точилу. Беру провод, сую вилку в розетку… За всю жизнь такой боли я еще не испытывал. Снизу, с подошв ног, какая-то сила шарахнула в самую макушку черепа! Ощущение, будто голова моя разлетелась на мелкие кусочки. Хорошо, что я упал вместе с вилкой в руке - не успел ее воткнуть поглубже в розетку. Кричал, видимо, здорово. Потому что у отца вид был сильно перепуганный.

Всякий скажет: “Ну и дурак. Кто же мокрый, босиком хватается за провода или в обнимку с электронасосом испытывает его лежа под водой”? Я и сам могу высказать такое же резюме. И даже в то время, когда это со мной случилось, останови меня кто ни будь и спроси, можно ли так бестолково поступать, я ответил бы, что, разумеется, нельзя. Однако, как показывает реальность, нечаянные смерти, как и сосульки с крыш, обрушиваются ни только на дураков, но и на очень умных и всезнающих людей.

С этих пор я не пугался Романа. Я убеждал его в необходимости оставаться мне на Земле. “Кто-то должен молиться за родителей и за тебя? Я в священники пойду”! Приводил я ему самые, как мне казалось, убедительные доводы. Убедил. Больше он во сне не тянул меня за собою, и наяву не расставлял для меня опасных для жизни капканов.

Электричка остановилась в метрах ста от вокзала и стоит. Стоит мучительных 15-20 минут. Я пытался не нервничать и преуспел в этом, но на вопрос, почему ОН не пускает меня домой, старался не поднимать. Приходил помысел “готовься, молись”, но я его отгонял - так не хотелось войны, испытаний...

Пришел домой. Мать уже накрывала стол, встретила меня известием:

- Звонил Евгений.

- Из “Белфильма"?

- Он здесь, в Ленинграде, обещал звонить еще...

Новый фильм. А вот и телефонный звонок. Евгений:

- Славушка! Здравствуй, брат! Режиссер Виктор Туров и вся наша группа шлет тебе горячий, пламенный привет и приглашает тебя работать с нами в новой кинокартине!

- Женька, друг! Жутко рад тебя слышать! Ну как вы там живы?

- Живы, куда там!

Я млел от счастья…

- Приезжай ко мне. Я в гостинице “Астория”, номер 326. Я буду с шести вечера тебя ждать, дам тебе сценарий, поговорим...

Хорошо, Женя.

- Целую, жду.

Сели за стол.

- Ну и что они предлагают? - Спросила мать.

- А чего бы ни предлагали. Не отказывайся сын. - Ответил за меня батечка.

- Да, соглашайся. Ты заешь, как Женька тебя уважает. А кто режиссер?

- Туров Виктор.

- И Витька режиссер!? Соглашайся, сын! Поедем на машине все вместе. Батечка отпуск возьмет и будем отдыхать. Хорошо!

- Батечке вообще бы уйти с этой кочегарки. - Сказал я.

- Уйду в отпуск и расчет возьму.

- А фильм кончишь снимать, на Черное море поедем… - Размечталась маманя.

И стопочку мне налили. Выпил. Пообедали.

Еду в город к Евгению.

“К чему же была та остановка поезда? К Евгению или к выпивке”? Уж очень мне хотелось свалить все на выпивку, но... 15 минут стоять у своей станции… Это слишком необычно. Да такого я вообще не помню случая. А выпивка дело ординарное, происходящее довольно часто и для этого давать мне такие большие промежутки времени на концентрацию душевных сил, слишком не соразмерно с испытанием... И потом, ОН задержал меня на столько, чтобы первый звонок Евгения не застал меня на месте... Надо повнимательней отнестись к этому Белфильмовскому мероприятию”.

Этот урок я уже выучил. Отец дает время на подготовку, чтобы собраться к бою и не оказаться перед врагом разболтанным, рассеянным ротозеем. Время это ОН дает на молитву, на призывание ЕГО помощи. И чем ответственнее дело, опаснее бой, тем больше времени дает ОН на подготовку. И тут я вспомнил многих святых, которые перед великими подвигами непременно долго молились, даже постились.

Я пришел на вокзал. Поезд ушел за 3 минуты до меня. Следующего жду 22 минуты. “Многонько”... Сел на скамейку, достал книгу “Хрестоматия Православия”. Читаю. В четырех шагах от меня колобродил пьяный мужичек-философ. Он, взяв за слушателей двум сидеввших на скамейке дам (явно посторонних), излагал им какие-то глубокие умности, победно поглядывал на прочий вокзальный люд, очень довольствовался собою.

Калека с перекошенными глазами хромал мимо меня взад и вперед.

Сидевший рядом со мною парень, вдруг, сунул свой нос в мою книгу, спросил:

- Что читаете?

Я в городе. До номера, где разместился Евгений, добрался без приключений.

Евгений встретил меня, лежа в кровати.

- Ты что? Так рано спать...

- Заболел. Не подходи ко мне близко - кажется, грипп…

- Плохо, старик... Ты хоть полечился?..

- Дали какую-то таблетку. В дороге видимо продуло...

“Странно... За что же ОН его”?..

- Вон сценарий на столе... Только он у меня один, я тебе могу дать его только на сутки.

- На сутки хватит.

Я взял довольно пухлую книжку, прочитал заглавие. “Горе-злосчастие”.

- Ну, и кто же я тут?

- Самый главный... Даже заглавный.

Я смотрел список действующих лиц.

- Король?

- Нет... Само Горе.

- Злосчастие?

- Ага.

- Горе! – Вырвалось из меня.

- Ты почитай повнимательнее, а завтра привезешь, поговорим, я тебе скажу Витькину задумку... Вообще-то тут все зависит от тебя, понимаешь, ты должен быть таким инструментом, который раскрывает все пороки окружающих. Так они с виду хороши, а как коснуться тебя, становятся подонками...

- Я их делаю такими?

- Ты им помогаешь… Раскрываться помогаешь... Ну я бестолково говорю... Прочитаешь, сам поймешь.

- Тогда я пойду. - Укладывал я книгу в портфель. “Только не рядом с Православной хрестоматией, а через перегородку”...

- Просьба у меня к тебе. - Засмущался Женя.

- Говори.

- Дай денег в долг... Директор задерживает перевод... Я тебе отдам.

- Сколько?

- Трешку.

Я дал. Попрощался. Ушел. Начал читать сценарий в автобусе - не терпелось. В поезде уже закончил читать. Все стало ясно и тоскливо. Будто ехал к любимой жене, а встретил у нее любовника. Мне предстояло играть самого беса. Да и заглавие об этом говорило... Притом, злобного беса. “Какая жалость! Какая жалость”! После того как я закрыл и даже бросил на сидение этот пухленький кошмар, я посидел в тупом унынии, а когда очнулся, судорожно принялся соображать: что бы можно было предпринять, чтобы из этого демона сделать что-нибудь приличное. Додумался до того, что получился его антиобраз, человек, который не способствует, не помогает людям становиться негодяями, а открывает им их тайные пороки, с тем, чтобы они избавились от них.

Кипя рабочими идеями, я дошел до дома, позвонил и долго, терпеливо слушал, как за стеной внутри дома, отец, поднявшийся с постели, толкался по темной комнате и ругался, что не может найти ни двери, ни выключателя.

“Ну вот! Даже домой не пускает”. Я вынул из сумки сценарий, пошел к сараю, где уголь хранится, положил его прямо на уголь, потом уже вошел в дом.

На следующий день выехал в город без очков. Уже оделся, вышел, вспомнил про очки, вернулся, стал искать, так и не нашел.

Еду в поезде.

В вагоне три партии картежников, окружили меня с трех сторон - рабочие ехали к вечерней смене на заводы. Когда в метро входил в поезд, в мой вагон вбежал мужчина с криком: “0го-го”! Все посмотрели на него, я узнал в нем одного из игравших в карты. Вышел из метро-негр идет. Приехал к Евгению - его нет. “И хорошо. Говорить, хоть, ничего не надо”. Написал записку: “Евгений, извини, но бесов играть не могу. Тысячу извинений, но извини, брат, не могу, не сердись... С.”.

Вложил записку в сценарий, отдал книгу дежурной, поехал к тете Лене.

- А я тебе домой звонила. - Встретила она меня.

- А что?

- Такой сон нехороший видела!

- Ну.

- Каких-то три пьяных мужика схватили и тащат тебя куда-то, и матюгаются. Ты упираешься, руками машешь, а они прямо по лицу тебя бьют. Я подбежала, стала на них махаться, отпихиваю их от тебя... Не знаю, чем кончилось. А вот уже дальше было не во сне, а наяву. Вдруг посреди ночи просыпаюсь и слышу, женщина какая-то кричит: “Слава! Слава”! Тебя зовет, показалось, что мать твоя. Я с кровати вскочила, подбежала к окошку, смотрю, кто же это кричит - никого не видно. Больше не кричали. Я так расстроилась. Хотела сразу тебе звонить, да думаю, обеспокою твоих... А потом позвонила. Мать говорит, уехал.

Прибил у ее окна занавеску – попросила.

*

Еду к Николаю Ширяеву за аккумулятором для нашей машины. Старый наш аккумулятор, как говорится, “сдох”. Новый я купил, но сил хватило дотащить его только до дома Николая. Теперь надо доставить его до собственного дома.

Мой трамвай ушел от меня метров за 50.

Долго ждал. Не дождался. Ехал с пересадками.

У Технологического института вышел - решил позвонить Николаю.

Позвонил - никто не подходит.

Звоню второй раз.

“Если он не подойдет, позвоню Женьке. А то как-то неприлично с ним обошелся - ведь люди все-таки для меня старались”...

Автомат срабатывает.

- Николая можно?

- Нет, нельзя... У нас такой не живет.

“Не туда попал! Поеду к нему на метро”.

Приехал.

Дверь не открывают. Никого.

“О, идиот! Когда же ты начнешь верить словам Отца своего”! - мордовал я себя, направляясь домой в деревню. А мимо меня проходила партия золоторотцев и смеялась во всю бесовскую радость.

*

Дома мать сказала:

- Звонил Евгений, сказал, что поехал в Минск... Ты что, отказался у них сниматься?

- Да как тебе сказать, мама. Они мне роль дали плохонькую... в два слова... и... не роль, а эпизод... Да ну их. Они только умеют кричать: “Мы тебе роль дали”! А сами... Я сказал, что согласен только на большую. Ну, что ехать в Минск, такую даль, из-за двух слов!… - Крутился я как угорь на сковородке.

- Если маленькая, да дрянь, то и не бери. - Помог мне отец.

- Да, я еще с ними поговорю.

Подходили к концу дни Великого поста.

*

В Великий понедельник приносят телеграмму из “Белфильма”. “Прошу быть Минске 29 один день пробы фильма горе злосчастие Туров”. А между прочим 29 апреля – первый день Пасхи. Вечером в Ленинграде решил позвонить Турову и сказать ему конкретно о своем отказе. “Здесь ведь явная бесовщина! И притом такая наглая! Ну слыхано ли, чтобы для посвящения тебя в “горе-злосчастье” из 365 дней в году выбрать именно первый день Пасхи”!

В зале междугородного телефона очередь в окно заказав противно длинная. Ладно, хоть есть кабины-автоматы. В двух говорят, третья свободная. Но у меня всего одна пятнадцатикопеечная монета. Помотался по залу в поисках, где бы разменять еще хоть штучки три… Негде. Настроение стало портиться. Встал в очередь к телеграфному окну. Передо мной трое с телеграммами... Мучительное дело!

Мужчина, держа рубль в руке, помахивая им, подошел к началу очереди и громким голосом попросил в окошко дать ему на рубль пятнадцати копеечных монет. Попросил властно и непринужденно, как будто ему были обязаны. Забрал мелочь, вошел в третью кабину. Мне стало, обидно и противно. Я заскулил про себя и на себя: “Дерьмо собачье”! В подобных случаях жадно хочется крепких слов, даже если не на кого их изливать. Пошел на улицу. “Плевать! И не буду звонить этому Турову! Что я, обязан перед ним оправдываться? Ведь я же написал им письмо. Пойду к Николаю Ширяеву, возьму аккумулятор. А с этим “Белфильмом” все ясно – Промысел не советует, нечего и на рожон лезть”!

Решил сынишке Колиному шоколадку купить. Зашел в булочную. В кассу даю рубль:

- Восемьдесят копеек – шоколадка… И, пожалуйста, пятадцатикопеечную монетку... И вот что! И эту тоже разменяйте.

Даю ей еще 20 копеек.

Кассир дает мне два чека и 5 копеек сдачи. Беру чеки, смотрю: 80 коп. и 15 коп.

- Вы меня не поняли. - Говорю кассирше. - Мне не нужен этот чек. – И подаю ей пятнадцатикопеечный чек.

Она отвечает мне:

- Вы же просили батон за 15 копеек.

- Я? Нет, что вы! Я просил шоколадку и чтобы там было 15 копеек и вот еще разменять 20 копеек на 15. – И подсовываю ей чек и 20копеек.

- А-а-а! - Поняла она и дает мне монету пятнадцатикопеечную и пятак.

- А еще 15 копеек? - Говорю я.

- Каких 15 копеек?

- Ну, как же. Я ведь вам дал...

- Ничего не понимаю. Ведь я вам...

- Та-ак! - Громким басом сказал кто-то из очереди. - Вечер фокусов и загадок начинается!

Я молча отошел от кассы. “А что ты хотел, в конце концов, от этого мероприятия”?

И все-таки я пошел к залу междугородного телефона. По пути зашел еще в один магазин, взял еще одну монету. Получилось три штуки.

Позвонил. Виктор подошел пьянехонький, еле языком лыко вязал – жена его Ольга дочку родила.

- Славка! Приезжай немедленно! Слышишь! Сейчас же!

- Ты же сказал двадцать девятого.

На худой конец двадцать девятого, но лучше, сейчас. Что ты там бредил в этой писульке? Чудак, ты ведь знаешь, как я тебя люблю! Ты не смеешь отказаться от “Горя”! Слышишь? Ты же наш! И как ты мог такое написать? Чудак!

- Витя! А может другую какую?

- Да эту же роль я специально для тебя!.. Короче приезжай, старик. И что бы был у меня крестным! Слышишь? Дай слово, что будешь мою дочку крестить! Чтобы по всем законам…

- Это потом, после!..

- Славка, друг!..

Счетчик меня выручил - выключил связь.

*

4 мая 1973 год.

Звонила по телефону сестра Вера, сказала что вчера во сне к ней пришли все наши покойники. Евгений, муж ее ( умерший год назад) сидел на диване, протягивал руки, звал к себе, говорил, что у него все в порядке и теперь он хлопочет за Вериных покойных родителей Николая и Марию. Сами Николай с Марией явились зело пьяные... Был даже отец Евгения. Был и брат мой покойный Ромушка. Почему-то он очень сердился на мою мать, махал на нее рукой, даже отгонял от себя...

А самым интригующим было сообщение Веры о том, что в могилу к Николаю с Марией лег некто из наших родственников.

- Кто, Вера?

- Не могу тебе сказать.

- Почему?

- Не хочу, чтобы этот человек знал.

Долго я упрашивал ее признаться, так и не сказала - утаила.

*

5 мая 1973 год.

Мать видела сон. Кто-то три раза сильно стукнул в дверь. Покойный Ромушка, спавший с нею на одной кровати, встал, перелез через нее, теплый, мягкий, пошел открывать дверь. Мать видит: за окном стоит ее сестра покойная Мария с ребенком на руках.

- Мария, это ты? А я жду маму! - Сказала мать.

Мария стоит, молчит.

Так иди сюда, в дом. Чего ты на улице стоишь? - Приглашала ее мать, а сама думала: “Ведь она умерши”! и от страха занавешивала окно.

В эту же ночь я видел сон. Покойный Евгений, муж сестры Веры, кричит мне строго, требовательно:

- Так ты идешь с нами?!

А меня ужас берет.

- Я в священники! - Отвечаю.

- Я тебя спрашиваю! - Кричит Евгений, - Ты идешь с нами?!

- Я в священники!

Я уверен, что путь в священники - это единственное, что спасет меня от смерти.

Евгений скрылся. Кто-то на меня лег, стал проникать через одеяло в мое тело. Я ощутил голые, круглые ноги… В ужасе, отбросил его от себя, проснулся. Лежу на спине, все тело покалывает, как мелкими иголками - ощущение, что вот-вот душа вылетит. Страшно.

*

13 мая 1973 год.

Еду в Ленфильм.

Первый раз они позвонили, когда меня не было дома.

Поезд отчалил на моих глазах, ушел на четыре минуты раньше расписания.

“А может быть мои часы отстали на четыре минуты”... Но я даже не стал их проверять.

В Ленинград приехал - дождик пошел… Калеки, костыли…

Молодой режиссер, с печальным лицом… Почему-то глядя на подобные лица, мне плакать хочется... Очень просил меня принять участие в его картине. Роль небольшая, но острохарактерная. Деревенский священник, хитрый такой старикашка, прячет у себя партизан, а потом выдает их фашистам. Весь такой святой: приютил партизан – сделал для них доброе дело. А когда немцы пришли и спросили, “не видел ли он партизан”, он и для немцев сделал доброе дело - сказал, что они у него в чулане…

Я почему-то не мог рассердиться и послать режиссера с его сценарием куда подальше. Стал мяться, крутиться, чего-то пообещал, ушел и ту же забыл про них… Вспомнил, что тетя Лена видела во сне троих, что волокли меня куда-то... Кто же интересно третий?

*

17 июня 1973 год.

Троица.

Мне снился сон.

Рассыпались мои часы по колесику, по пружинке. Всё развалилось. И стрелки вывалились из корпуса. Я расстроен. Какой-то человек помогает мне собрать их с полу.

*

В семинарии говорят конкурс большой. Подавать документы разрешили.

*

И все-таки в Минск я слетал - замучили уговорами! К самолету почти опоздал - своих пассажиров догнал, когда они уже по трапу поднимались.

По дороге накачал себя гневными обличениями режиссера Турова, а на яву вышло не совсем удачно.

- Виктор, друг. Ты действительно меня уважаешь? - Спросил я, когда мы уселись поговорить за фильм.

- Славушка, что за вопрос?

- Тогда я тебе скажу правду. Собственно, я для этого, можно сказать, и приехал.

- Так, я слушаю. - Замер он.

- Скажу прямо. Всякий, любой актер, взявший на себя смелость сыграть образ “горя-злосчастья”, хочет он того или нет, но на очень долгое время, может быть, пока существовать будет эта кино-лента, а может быть и на все века, будет являть собой человека, тождественного этому образу, то есть, “горю-злосчастью”.

- Подожди, не совсем я тебя понимаю.

- Да? Скажу проще. Я не завидую этому актеру, который сыграет этот образ. Даже кончив сниматься в этом фильме, он будет многим приносить несчастье, не говоря уже о себе.

- Ты думаешь? - спросил Виктор, а по глазам его я заметил: “Все, свихнулся парень”!

- Витя, я же изучаю эту науку, и могу тебе доказать, как дважды два!..

- Хорошо. - Нашелся он. - Приходи ко мне домой, дочку посмотришь и мы поговорим, а сейчас, старик, некогда мне, надо к директору зайти. Ну ты хоть что-нибудь другое тогда выбери, ведь ролей много. А ты знаешь, как я хочу тебя поснимать. Ну а сегодня с Костей мы вас снимем. Ты будешь королем, а он у нас генерала делает... А короля не хочешь сыграть?

- Короля? Я как-то не думал...

- Ты подумай, а пока иди в гримерную.

В гримерной меня замазали так, что себя не узнал. Гример усердствовал не на шутку, даже позвал помощника своего и даже покрасили перекисью мои волосы, отчего я стал совсем рыжий. На съемках я так вошел в раж, что сам себе понравился. Вечером улетел в Ленинград, так и не поговорив с Виктором.

*

Прошла неделя-другая, они не звонили, я понял, что решили оставить меня в покое. Сегодня ночью звонок из Смоленска. Туров:

- Славка! Срочно приезжай в Смоленск. Ты мне нужен. В конце-концов это не по товарищески. Приезжай! Так ты приедешь!?

- Понимаешь, старик... Тут у меня дела… - Не мог я опомниться.

- В общем, я тебя жду. Садись на первый попавшийся поезд! Не давай никаких телеграмм, а прямо садись и поезжай!

- Вить, а ... Что играть-то?

Ну там сам выберешь. Там много эпизодов. Жестянщика можно, горшечника... Ну договорились... Я тебя жду! Всё! И не придуривай! - Повесил трубку.

“А я-то думал, что отвязались. Боюсь я этого фильма”...

*

2 июля 1973 год.

Утром звонит Гелий Сысоев, мой милый “просто дурак”, талантливый, остроумнейший человек, гибнущий в Александрийской гробнице. Когда я еще вместе с ним бегал по ее громадной сцене, он поразил меня откровением: “Завидую я тебе, Славка”! “Почему”? “Я просто дурак, а ты характерный дурак”! Действительно, такие у нас с ним были театральные амплуа.

- Славка, здравствуй! Сразу к делу. Тут один фильм горит: актера на главную роль нету - заболел. А фильм уже запущен. Срочно нужен талант. Ты не согласишься?

- В принципе... Только если не какое ни будь барахло…

- Роль гениальная – “клоун”! Что может быть лучше, тем более для тебя? Там два клоуна: “рыжий” и “черный”. Я просто “рыжий”, а ты, как характерный, будешь “черным”. Сценарий прекрасный. “Умные вещи”. Только режиссер дурак. Но это ерунда, мы с тобой это дело в свои руки возьмем. Я даже сочинил про фильм: “Умные вещи”, да режиссер дурак”! Ха-ха! Смешно?

- Вроде...

- Ну так соглашайся!

- Попробуем...

- Тогда я их обрадую. Далеко не уходи, они тебя сейчас вызовут. Всё. Целую!

Повесил трубку.

Через пять минут телефонный звонок. Вежливый голос попросил меня приехать на киностудию для переговоров о съемках в фильме “Умные вещи”.

“Ну вот, кажется и сам третий из сна тетки Елены, что тащили меня…Теперь можно спокойно и от “горя” отказываться и к этим “вещам” не ездить”.

Все это происходило до моего утреннего молитвенного правила. После правила спустился вниз позавтракать…Мать пол выметала… Много мусора…Даже удивился: откуда столько?

Хотел поехать в студию на нашей машине.

- Отец, позволь мне на карете в Ленфильм съездить? - Спросил.

Отец не позволил - не поверил, что я в Ленфильм. Пошел на вокзал. На вокзале выяснилось, что поезда в город не идут. Зато автобусов подошло сразу два. Сел во второй. Поехали. В конце деревни нашей впереди идущий автобус сломался. Высыпали из него пассажиры и все к нам. Наша кондукторша злится, ругается на того шофера, кричит в окно:

- Что же ты гад?! Знал, что ломаная машина, а зачем поехал?! Пиши отпускную! Я не тронусь с места!

Шофер что-то написал на бумажке, подал ей. Едем. Кряхтим. В салоне давка, духота, шум, ругань. Доехал до студии.

Пришел в группу. Жду режиссера. Входит режиссер, у которого в том году я отказался работать. Встреча не из приятных…

- Надеюсь, в этот раз мы с вами сработаемся? - Спросил он сухо.

- Будем стараться...

Он дал мне сценарий, договорились о встрече на завтра. Распрощались.

Дома родители увидели сценарий, ожили. Ходят тихенькие, счастливенькие. Надежда забрезжила в их сердцах. Меня ни о чем не спрашивают, вероятно боятся спугнуть.

*

3 июля 1973 год.

Еду в Ленфильм. Прихожу в группу. Очень милый, даже нежный молодой ассистент Миша вкрадчиво извиняется за то, что мне необходимо подождать:

- Все уехали в Сосновою Поляну, а вас вывезут отдельно через час. А чтобы вам не было скучно, я приглашаю вас на отбор массовки. Пройдемте со мной вниз.

“Лучше бы я почитал святителя Феофана Затворника”... Я еще не остыл от чтения его “Невидимой брани” по дороге. Но поплелся за Мишей, вероятно, как большой мастер массовых сцен. И вот сижу, смотрю, как входят партиями люди, а из них отбирают внешностью похожих на лиц Российской национальности. Зрелище! Входят и пожилые, и молодые, и продают себя за пятерку. Вроде бы тут ничего зазорного… Все люди продают что-то свое за возможность существовать в этом мире. Но этот рынок угнетал меня торговлей “человечиной”, как на торговле рабами, хотя и всего на один съемочный день… “А с другой стороны, чем я отличаюсь от них? Только тем, что у меня съемочных дней больше”?

Спросил у Михаила, сколько еще мне ждать съемочную группу. Еще целый час! Посидел немного и ушел.

“Неужели тебе не ясно, что этот фильм дан тебе был только для того, чтобы ты мог спокойно отказаться от “Горя-злосчастия”? Вот и иди спокойно домой и благодари Отца за его о тебе заботу”. Пошл я домой. “Если и позвонят - я их обругаю за неуважительное отношение ко мне”...

- Слава! Слава! - Кто-то кричал в спину. Оглянулся - Елена Черная. Повела меня в Союз Художников. Поболтали, выпили соку манго.

- Ты куда теперь? – Спросила.

- Домой.

“Вообще-то надо хотя бы позвонить. Как-то нехорошо получается... Может люди сейчас бегают по всей студии и понять не могут – куда человек исчез… Э-э-эх! Нет! Видимо, никогда я не буду слушать Тебя, Отче наш! Вот так и буду мотаться между небом и землей!

Монеты двухкопеечной нет. Елена уговорила гардеробщика. Гордеробщик сурово позволил, “но не долго”. Я позвонил.

- Ой! Ай! Какой ужас! Где вы! Такое недоразумение! Оказывается мы не знали, /что вас давно ждала машина, чтобы вести в Сосновую Поляну! Скорее приезжайте! Где вы сейчас?

- У Союза Художников.

- Тогда не теряйте времени - стойте на месте! Мы за вами подъедем!

И вот я сажусь в Ленфильмовскую “Волгу”, летим в Сосновую Поляну.

В Сосновой Поляне на меня одели рябой костюм-комбинезон, а потом возились с моим гримом. Рисовали на моем лице всё, что только входило в творческие головы мастеров, а их было много: гример, художник, режиссер, оператор, кто-то еще и вообще, кто бы ни входил в комнату, каждый считал своим долгом внести в общий труд свое ценное указание. Остановились на перевернутых бровях, на кончике носа белое пятно, губы большие, сердечком, на щеке цветочек - синий колокольчик. Но режиссер все еще был недоволен - морщился.

- Ладно, пока хватит его мучить, потом додумаем.

Гелий “рыжий клоун” уехал в Смоленск. Он умудрился подписать контракт с фильмом “Горе-злосчастие”, играет там солдата. Приедет не раньше 12 июля. Группа вынуждена была ждать его. Режиссер занялся мною всерьез.

- Пока твоего партнера нет, приезжай ко мне домой, будем репетировать. К приезду “рыжего” ты должен быть во всеоружии. Приезжай завтра.

*

5 июля 1973 год.

Утром отцу было плохо с сердцем. Кажется, впервые в жизни… Хотя ему уже семьдесят лет.

Еду в город к режиссеру. В поезде со мною рядом сидят двое мужчин и мальчик, лет десяти, сидят, играют в карты, в “дурака”. Играют все трое. Картина очень миленькая: два здоровенных мужчины, подстраиваясь под детский колорит, нянчатся с глупеньким дитятей. Некоторые женщины награждают эту компанию нежными улыбками.

Один мужчина особенно усердствует, видимо папа:

- Володечка! А почему же ты даму положил? Ведь у тебя же десятка, кажется, есть... Ну-ка, покажи карты.

- Нельзя! - Басил Володя.

- А ты слегка. Я вглядываться не буду. Володя, морщась и вертясь, медленно отгибал свои карты и снова быстро прятал их.

- Ну вот видишь? - Тянулся папа за Володиной десяткой. - Давай ее сюда, а даму возьми, пригодится.

Меняли даму на десятку и дело двигалось дальше. Мужчины сокрушались, готовы были себя поколотить, когда Володя, вдруг, оставался в дураках. Но они его обнадеживали, быстренько мешали колоду, и вновь раздавали карты:

- Ничего, ничего, брат! На этот раз не повезло, но уж зато в другой раз ты наверняка выиграешь. Ты только не отчаивайся! И таком духе - целый час. Народ улыбался, млел... Когда подъезжали к Ленинграду один из мужчин спросил у другого:

- Ты сейчас куда?

- Надо покормить парня. В столовую пойдем. Ну а потом в зоосад...

*

Режиссер принял меня с радостью. Пообедали. Предложил мне вино но не настаивал. Познакомил с сыном студентом. Сын, оригинальный юноша, предстал предо мною в брюках с нашитыми на местах, где ягодицы, красными сердечками. Брюки синие, а сердечки красные.

После еды режиссер повел меня в свой кабинет и мы стали беседовать, репетировать. Очень хотелось ему добиться от меня глубокого проникновения в образ героя.

- Славушка, сядь, пожалуйста на стул так, чтобы тебе всему уместиться на нем...

Я с ногами влез на стул. Пытался поаккуратнее, чтобы не сломать его.

- И попробуй на нем вот в таком положении уснуть. Это должно быть очень смешно, ты ведь играешь клоуна...

- Думаете, будет смешно? - Пытался я собрать свои ноги, которые соскальзывали с сидения. - А может лучше спать на потолке или, на худой конец, на люстре? Или в крайнем случае на водосточной трубе?

- Нет-нет! Ты пойми юмор всего положения, человек сидит на стуле, на обыкновенном стуле, сидит скорчившись в жутко неудобной позе и спит... Спит, что говорится, торопится. Ну покажи, как ты это сделаешь... Ну! День куда-нибудь голову!

- Куда?

- Ну хотя бы ухвати ее руками... Сделай так: положи ее на одну руку, а второй рукой обхвати ее.

Я исполнил его пожелание. Почувствовал, как что-то хрустнуло в шейных позвонках.

- Та-а-к! - Глаза его загорелись… - Вот теперь уже на что-то похоже. И спи!

Я закрыл глаза.

- Храпи! И свисти!

Стал храпеть и свистеть.

- Теперь твой партнер вытаскивает у тебя из кармана часы… Ты не чувствуешь. А вот теперь он твоими часами прищемил тебе нос. Ты просыпаешься. Просыпайся! Быстро просыпайся! Ты не понимаешь где тикают часы. Прислушивайся! Крути головой! Ты никак не понимаешь где тикают часы! Понимаешь? Ты от тиканья часов и проснулся.

- Думаете, от тиканья?

- Да! Да!

- А может быть оттого, что он мне нос прищемил? Ведь если часы держатся на носу, то, видимо, они крепко к нему прихватились. Там же ребрышки остренькие. Как же он это не чувствует?.. Я думаю, он от этого и проснулся, что ему больно и дышать нечем.

- Нет, голубчик! Тогда не будет юмора. Пойми меня правильно, что именно весь комизм в том, что он не чувствует боли... а просыпается от тиканья часов!

- Думаете от тиканья?..

Репетировали мы долго. Похоже, режиссер остался доволен. На прощание просил меня отнестись с большой ответственностью к предстоящим съемкам - ведь роль главная.

*

8 июля 1973 год.

На Ленфильме подписал договор о работе до 16 октября в кинокартине “Умные вещи”.

“Вообще-то если не считать эти малые и непонятные символы в первые дни моего содружества с фильмом, то все остальное идет как по маслу. Меня втащили в это дело, даже не спросив у меня на это позволения, и теперь со мною нянчатся, уважают, величают, чуть что извиняются, я для этого ничего не делаю и даже чем меньше хлопочу, тем ловчее идет само дело. Очень ясно ощущаю душой и телом, что какая-то невидимая сила взяла меня и что-то из меня делает при помощи всего этого мероприятия. Но что это за сила? Так хочется, чтобы это была Твоя, Отец”!

*

9 июля 1973 год.

Спал у Бориса.

Под утро увидел сон.

Я еду в машине. Зеленый “УАЗик”. Едем быстро. Дорога хоть и с свободная, но едем почему-то по середине, прямо по белой полосе. Спереди мчится к нам навстречу тоже “УАЗ”, я понимаю, что это “ГАИ”, они проносятся у нас по правую сторону. “Во! - Подумал я. - Чего же это они едут не по той стороне? Ведь также и до греха недолго, могут раздавить кого-нибудь! Так и есть! Катастрофа”! Я слышу сзади себя, в том месте, куда летело “ГАИ” крики, стоны. Что-то ужасное. Я оборачиваюсь назад и... хоть мы и удаляемая стремительно от этого места, но все же успеваю заметить толпу людей... Я судорожно вглядываюсь туда - не могу понять живые там или мертвые и вдруг. Вижу одну мою маму. Только мама... И какая-то она странная: будто бы в воздухе парит, сама не шелохнется, смотрит на меня не моргнув и даже как бы не на меня, а просто глаза ее открыты и правая рука у нее оторвана у самого плеча. Видна белая кость, красная, застывшая кровь. разорванное платье... “Мама”! - Кричу я, и просыпаюсь. “Какой странный сон”… - Подумал я.

Мы сели завтракать. Я ел яичницу, пил кофе. В большое окно светило июльское солнце, но настроение у меня было тяжелое, тоскливое, даже в глазах было темно.

- Ты чего такой? – спросил Борис.

- Сон видел...

- Расскажи.

Мы любим сны слушать.

Я рассказал.

- Кровь это кто-то кровный, родной... Видимо, уйдешь ты от них.

- Куда?

- В монахи.

- Не знаю.

“Непростительно мало я уделяю родителям времени и внимания”.

*

Я дома.

- Сын, - сказала мама, - а ты знаешь, я решила нашу машину продать!

- Чего это?

- А Венька сказал, что пока она приличная, надо ее продать. За нее нам те же деньги дадут. И мы купим новую.

- Продавай, мать.

- И батечка согласился. У Веньки приятель сидел в гостях, он посмотрел ее и говорит, что у него покупатель есть, грузин. Он его в четверг привезет - покажет ее. Говорит: “обязательно купит”. А чего, у грузин денег много! Так ты не против?

- Маманя, да когда же я был против. Продавай ее, шельму, и с глаз долой!

- А мы тебе нового “Фиата” купим.

- Там видно будет.

*

10 июля 1973 год.

Утром был в храме.

По выходе из него уткнулся носом в похоронные дроги. Обошел их, поехал в семинарию. Снова препятствия, хромые, больные... В метро даже чуть свою остановку не проворонил. В семинарии на столе у секретаря увидел мои документы. В углу первого листа бросилась в глаза черная широким фламастером размашистая надпись: “не принимать”, и даже подчеркнуто. Может быть и даже восклицательный знак стоял… Не помню. Просто у меня в глазах потемнело.

*

11 июля 1973 год.

Последний день Петровского поста.

Первый день моих съемок в “Умных вещах”. Сегодня должен приехать “Рыжий” из Смоленска.

Выходил из дома-вороны крякали.

А погода прекрасная.

Молился в поезде.

В 8-30 в студии.

Едем на Витебский вокзал за “Рыжим”.

Сегодня вечером Всенощная с Литией - завтра день Петра и Павла.

“Вообще-то нехорошо, что я начинаю съемки в этот день. Киношные духи все время заставляют меня приносить им жертвы в дни постов или в какие-нибудь великие праздники”... - размышлял я, пока Миша бегал за “Рыжим” на вокзал.

А вот Миша и обратно бежит.

- Странно!.. Поезд пришел, а его нет! – Доложил он нам. - Но я сбегаю еще раз... Может он затерялся в толпе?..

“Неужели не приехал? - Насторожился я. - Это было бы прекрасно”!

Не приехал!

“Апостолы сказали свое слово! - Торжествовал я, когда мы отъехали от вокзала и покатили в Сосновую Поляну, в павильоны, где ждала нас группа. - Прекрасно! Значит я сегодня преспокойно успею на Всенощную”!

Режиссер слал проклятия на голову “Рыжего”. Я, чтобы не слушать брань, вышел из павильона на улицу, сидел у дверей на лавочке, грелся, читал, ждал, когда выяснится моя дальнейшая судьба.

А вот наш оператор бежит, торопится на работу… Из дверей павильона рабочие вытаскивают какой-то большущий щит. Оператор прямо в него уперся - и с этой стороны хочет его обойти и с другой, мечется и влево, и вправо. А рабочие спиной к нему, не видят его - дело свое делают. Наконец-таки он обошел их, ворвался в павильон - ведь он и так опаздывал, а тут еще всякие преграды! “Да! Так и не заметил он, что с ним говорил Отец”.

Я пошел в павильон.

Режиссер распускал группу:

- Завтра в десять съемка.

“В десять я не успею... Ранняя обедня кончается в десятом... Если на такси... Минут на десять опоздаю… Но еще надо одеться, загримироваться”...

- Анатолий Михалыч, - обратился я к режиссеру, - у меня к вам глубочайшая просьба…

- Да. Я вас слушаю.

- Позвольте мне завтра приехать в половине одиннадцатого?

Я даже не предполагал, что будет такая шумная реакция с его стороны. Он так громко возмущался, так махал руками, что у меня зародилось к нему отвращение до брезгливости. Я корректно продолжал настаивать:

- Анатолий Михалыч, поверьте мне, что если я вас прошу, то уж наверное у меня серьезные причины.

- Да что это такое!.. Это какое-то безобразие! Один вовсе не является на съемку, другой не хочет работать! Вы на работе! Вы подписали договор!

- Я всё прекрасно понимаю, но это со мной впервые. Обычно, когда человека о чем-то просят, то он как-то старается помочь...

- Нет, вы меня просто удивляете! Вы понимаете, что вы на работе! Извольте подчиняться общему порядку!..

- Значит, нельзя?

- Нельзя!

- На полчаса. Да может быть я даже и на полчаса не опоздаю, может минут на десять...

- Нет! Я сказал нет - значит нет!

- Ну что же, пеняйте на себя.

- Что? Что вы сказали?

- Я сказал, что не ручаюсь за судьбу этого фильма, а может быть и за вашу.

- Вы что, угрожать?

Но я уже уходил от него с тяжелой горечью в сердце. “В храм я все равно пойду, а там видно будет”. Сели в автобус. Доехали до метро, вышел. Время час дня.

“Так... Куда идти? Домой ехать смысла нет - вечером на Всенощную... К тете Лене”?

Зашел в будку телефона-автомата. Позвонил. Занято. Подождал. Еще раз позвонил. Подошла тетя Лена.

- Еду.

- Что приготовить?

- Гречневую.

- Хорошо.

Поехал. Вышел из метро. Прохожу мимо троллейбуса. Вспоминаю, что на троллейбусе быстрее, иду к нему, он закрывает двери и отъезжает.

“И к тетке не пускает”.

Подходит другой троллейбус. А тот первый отъехал и встал, двери открыл. Я побежал, вскочил в него. Он тронулся и снова встал, стоит, не едет, ждет чего-то…

“Какая-то глупость! Он для того и отъехал, чтобы дать мне понять, что я не туда еду. А я, как болванчик, Ванька-встанька”.

Поехали. На душе тяжело.

“Хорошо, допустим, я к ней не поеду. Ну а куда же мне прикажешь деться? Сквозь землю провалиться? Хорошо! Буду стоять столбом на одном месте, а что делать при этом? Ведь такие варианты у меня бывают довольно часто...

И тут же подумал: “Молиться, стоять на месте и молиться”. Приехал к тете Лене. Поел каши с огурцами. Когда лег отдохнуть, она сказала:

- Завтра пойдем вместе на обедню. Галя будет.

- Какая еще Галя?

- Девушка хорошая, верующая. Я с ней познакомилась на днях... После обедни она ко мне придет. Очень хочет видеть тебя. Красивая, молодая.

- Не могу, мне на работу... Я на раннюю побегу.

- Вечно у тебя какие-то фокусы. - Испортилось у нее настроение.

- Ладно! Дай немного очухаться. Мне и так тошно!

- А чего это ты такой нервный стал?

Я отвернулся к стенке и замолчал. Лежал до Всенощной.

*

Службу отстоял, в прямом смысле слова, потому что не молился, а воевал с тоской и помыслами. “Вот если бы батя позволил мне завтра на нашей карете в город поехать... Я тогда бы и на службу успел и в Сосновую Поляну не опоздал, но ведь не даст”... Не дают они мне последнее время машину, говорят опасно вожу ее... Да-а! – вспомнил, - Завтра не дадут. Ведь грузин приедет ее покупать... скорее бы уж продали”.

Чтобы не опоздать на раннюю, поехал ночевать к тете Лене. Она перешла уже на скандал. Ее ломало и крутило пуще всех прежних припадков... Тему для моего обличения она долго не могла найти - металась от каких-то Ев до идолопоклонста, остановилась на моем антихристианском поведении.

Пошел позвонить по телефону в деревню.

Трубку взяла мать:

- Сын! Как хорошо, что ты позвонил. Принесли телеграмму из Минска. Слушай, я тебе прочитаю. - И она по складам стала ее разбирать. - Прошу срочно быть Минске тринадцатого утром съемки фильма Горе режиссер Туров. Понял?

- Понял.

- Сын! Ты должен поехать сниматься в Минск. Сын! Ты меня слышишь?

- Слышу, мама.

- Так вот, сделай все возможное, чтобы поехать сниматься. Ты должен быть утром тринадцатого числа.

- Мама! Ведь я тринадцатого должен сниматься здесь…

- Да? Ты должен сделать все возможное. Прочитать тебе телеграмму еще раз?

- Не надо, мама.

- Значит, ты все понял?

- Понял, мама.

- Ну, хорошо. Ну, как ты себя чувствуешь?

- Хорошо, маманя.

- Ты только ешь.

- Ем.

- Ну, ладно. Хочешь с папочкой поговорить?

- Давай.

- Он тут рядом стоит.

- Давай.

Трубку взял батечка, сказал:

- Здоров

- Здорово, батя!

- Ну как ты?

- Да все нормально.

- А мы с матерью поели, спать ложимся.

- И молодцы.

- Так что там минские? Приглашают?

- Да вряд ли у меня с ними что получится, я ведь здесь главную роль играю. Завтра снимаюсь и наверняка тринадцатого...

- Ну ты смотри... Ты же понимаешь, как и что… Мы-то с матерью... Ну, ладно. Бувай здоров. Когда приедешь?

- Завтра к вечеру.

- Ну хорошо.

- Спокойной ночи, голуби.

- Ну, бувай здоров. - Повесил трубку.

*

12 июля 1973 год.

День первоверховных апостолов Петра и Павла.

Отстоял на ранней. Причастился. Как и вчера не молился, а отбивался от сидевшего во мне и кричавшего: “Скорее! Скорее из храма! Опоздаешь в Сосновую Поляну! Режиссер с тебя три шкуры спустит! И чего тут стоять - не такой уж и большой праздник. Петр с Павлом – они же не Христос, а такие же, как ты люди, только святые”… Еле дождался выноса креста. Приложился и бегом. Тут уже не до “панихиды”, хотя и любил я попеть за усопших. Но какие там у меня усопшие - один брат Ромушка, да тетя Маня с дядей Колей, а так все дальние родственники и чужие. “Ладно... В следующий раз”! - и бегу к стоянке такси.

“Рассердятся на меня покойнички - в такой праздник и я пренебрег ими”…

Я на стоянке. Такси тут же от меня сбежало. “Ну хоть очереди нет никакой”! Стою, жду.

Подошло свободное. Шофер вышел и стал звонить по телефону, принимать заказ. Принял. Сел в машину, уехал. Меня не заметил.

Стою. Вернее, танцую - время 9-30. Не успеваю к десяти. Срываюсь, бегу к телефонной будке, звоню в группу на Ленфильм. Занято.

Вижу - подходит такси. Бегом к нему. Сажусь, еду. “Протолкался 20 минут - спокойно мог за покойников помолиться”.

Приезжаю в Сосновую Поляну. В проходной меня не пускают, требуют пропуск.

- А разве наши не приезжали?

- Кто ваши?

- Вещи! Умные вещи?

- Вещи? Нет. Вещи не приезжали. - Улыбнулась вахтерша. – Ну, иди.

Я прошел в павильон - никого. “Ну вот, совсем глупо. И не помолился и деньги на такси выкинул и группы нет”. Пошел звонить по телефону. Позвонил в группу. Подошел Миша:

- Ой, как хорошо что вы позвонили! А мы вас ищем. Не знаем, где вы...Домой вам звонили...

- Да я уже в Сосновой Поляне.

- Правда? А мы приедем только к двенадцати часам, ну вы посидите там, отдохните.

- Хорошо.

Звоню домой. Подошла мать, сказала:

- Слава, приезжай домой.

- Мама, ты не волнуйся. Я уже на студии, отснимусь и приеду вечером.

- Приезжай обязательно. Разговор есть. - Сказала она серьезным тоном.

- Хорошо, родненькая. Приеду, только поздно, наверное. Ну, а как вы там?

- Хорошо. Приезжай.

- Ладно.

Пошел в садик, что при павильоне, сел на скамейку, позавтракал орехами с апельсином. Подбегали ребятишки детсадовские. Они рядом со мною на травке паслись, посматривали на меня, как зверята… Пришлось делиться с ними завтраком.

Работал над “Невидимой бранью” св. Епископа Феофана. На чтении о мистической силе слова вспомнился случай…

Я у брата Романа в “Областной” больнице, где он лежит в Нейрохирургическом отделении. Ему собираются делать операцию... Дежурная сестра сидит в кресле у Ромушкиной кровати к нему спиной, читает книгу. “Хоть и в сумасшедшем отделении, а читать есть возможность, значит, не так уж тут хлопотно” - подумал я и спросил у нее:

- Плохо было?

- Да нет, ничего... Ему сегодня вдувание сделали, вставать нельзя.

- Я посижу, подежурю, - сказал я. - Вы идите.

- Да нет, у нас сегодня двое новеньких. - И она кивнула головой на две другие кровати, встала, подошла к одной. - Только вот этот все спит вроде... Не шевелится.

“Умер”. - Мелькнуло у меня.

- Эй! Михаил! - крикнула она. - Забыла, как его отчество... И фамилию забыла...

Я подошел к ней, заглянул на Михаила. Мужчина лет пятидесяти... По лицу - простой рабочий человек... Лежал он лицом вверх, укрытый одеялом до самого подбородка, лежал с закрытыми глазами, но живой и даже на вид здоровый, лицо загорелое, обветренное. “Наверно, на воздухе работает”, - подумал я.

- Михаил!

Он лежал не открывая глаз и, видимо, не хотел их открывать из-за каких-то своих соображений... Глаза были сжаты и чуть дрожали веки.

- Михаил! - Не унималась сестра. - Открой глаза!

Он открыл глаза и глядит на нее. “Ты отстанешь от меня или нет”? - Спрашивали его глаза.

- Ты что все спишь? - Смутилась сестра. - А ночью что будешь делать?

Он не ответил ей и снова закрыл глаза. Сестре стало стыдно, что при постороннем (то есть при мне) с нею так обращаются ее больные, отвернулась от него, подмигнула мне заговорщицки и тихо сказала:

- С приветом... Белая горячка с перепою. - Села в свое кресло и крикнула. - Михаил! Ты ведь с Волосовсково района, а тут твой земляк лежит. Николай Николаич. - Обратилась она к больному, что лежал у двери. - Николай Николаич, ты ведь тоже с Волосовского района?

- Да-а.

- Ну, вот. - Успокоилась сестра, встала, положила на тумбочку книгу в раскрытом виде, чтобы не забыть, где читает, и вышла из комнаты.

- Ты из какой деревни? - крикнул Николай Николаич. Он тоже, как и Михаил, лежал на спине, устремив в потолок широко раскрытые глаза... - Ты из какой деревни?

- Из Лисино. - Ответил Михаил.

- Хэ-э! Знаю.

- А ты? - Спросил Михаил.

- Из Клопиц.

- Я там в Клопицах работал этим летом. Мост рубили...

- Правда? А я уже этим летом не видел ничего...

Помолчали.

- Не едут чего-то мои... - Тихо сказал Николай Николаич.

Михаил молчал.

- Может и в живых нет. - И сам тоже замолчал.

В палате стало тихо. Никто не шевелился... Только Ромушка жевал дольки яблока, а я резал яблоко на части и подсовывал ему в руку.

Вошла сестра... Задумалась о чем-то...И стоит…

И вдруг громко, резко голос Михаила:

- Уберите книжку!

Приказ был неожиданным и странным, так что сестра даже не двинулась с места, а только внимательно посмотрела на Михаила.

- Уберите книжку! - еще нервительнее потребовал Михаил.

Книжка, которую читала сестра, лежала на тумбочке в раскрытом положении, и лежала она не на той тумбочке, что рядом с Михаилом, а на следующей, что рядом с другой пустовавшей кроватью. Чем могла мешать и раздражать Михаила эта книжка, для сестры, да и для меня, было не понятно. Тумбочка белая и книжка белая - яркого пятна она не создавала. Может быть, рефлектировала от лампы? Но и этого не могло быть - плоскость книги была выше глаз лежащего Михаила. Наконец, может быть, его смутило содержание книги? Но и это отпадало, так как под таким углом зрения Михаил мог видеть только обрез книги. И потом, она была на расстоянии трех метров от его глаз - для чтения слишком далеко.

Сестра не поняла требования Михаила, спросила, пожимая плечами:

- Эту что ли? - Взяла книгу в руку.

Михаил молчал.

- Что мешает? - Уже обиделась сестра.

- Да! Мешает...

Сестра села в кресло и углубилась в чтение, стараясь не волноваться из-за всяких “шизиков”.

Тут Володю, Ромушкиного соседа по кровати, схватил припадок. Я вскочил, стал держать его за ноги, сестра за руки. Она попросила устроить ноги его на кровати и помочь подвинуть его повыше на подушку. Я поднимал его ноги, ставшие вдруг как бы железными - так сильно были напряжены мышцы и жилы на них. Начался припадок у него с крика и, когда его трясло, он тоже пытался кричать, но что-то давило его за горло, и он издавал только храп.

Сестра побежала из палаты, принесла таблетки, долго уговаривала Володю принять хоть одну таблетку. Он все никак не мог понять, чего же от него хотят...

Сестра снова ушла... Пришел какой-то парнишка из больных, тоненький, худенький, наверно, заучившийся и надорвавшийся студент. Он подошел к креслу, привычным жестом взял книжку и тут же углубился в открытые страницы. “Студент. - Подумал я. - Привычки школьные - читать все, что под руку подвернется”.

- Закрой книжку! – Вдруг, громко и злобно крикнул Михаил. - Закрой книжку! - Еще пронзительнее крикнул Михаил.

Я посмотрел на студента. Студент догадался, что это к нему. Глянул на меня…

- Да! Это твою книжку просит он закрыть!

Студент растерянно заметался и быстро спрятал книжку за спину и придавил к спинке кресла... Испуганно улыбается...

Михаил не видел ни читающего студента, ни книжки. Это я знаю точно, потому что между ним и студентом стояла широкая фанерная тумбочка, к тому же Михаил почему-то постоянно держал голову неподвижно и глаза его смотрели в потолок, а в потолке зеркала-то не было. Книжка лежала за спиной студента. Мы со студентом смотрели друг на друга, соображали: то мы сделали или не то, как, вдруг, Михаил отчаянно, со слезами в голосе стал кричать:

- Закрой книжку! Закрой книжку! - В крике этом была боль человека, которого мучили чем-то невыносимо омерзительным и страшным. Михаил скрипел зубами…

Мы судорожно бросились закрывать эту несчастную книжку. Я захлопывал ее, а студент шептал (воспитанный!):

- Закладку! Скорее закладку! – И вложил в книгу ладонь. Держал ладонь в книге, пока я искал бумажку - вытащил ее из-под сладкой булочки, что лежала на Ромушкиной тумбочке. Оторвал кусочек бумажки, втиснул ее вместо ладони студента, захлопнул! Все! Положили книгу на кресло.

- Закрыли! - И замерли, глядя на Михаила. Спросили у него. - Все?

Он молчал, все так же глядя в потолок.

- Все? - Спросили еще раз.

- Все, - сказал он и закрыл глаза.

Студент тихо на цыпочках вышел из палаты. Я повернулся к Ромушке, стал резать ему дольку яблока... “Что же такое сейчас происходило? – Понять ничего не могу. - Что хоть за книга такая”? Подошел, как бы невзначай, к креслу. Стою спиной к Михаилу. Смотрю на обложку книги. “Генрих Гейне. Собрание сочинений, том 6”. “Оказывается Михаил терпеть не может Генриха Гейне? Что же так не нравится Михаилу у Генриха? Причем, не любит только развернутом виде. А в закрытом положении - безразличен. Посмотреть бы, что же там внутри. Опять кричать будет”... Я быстро беру книгу, раскрываю, там, где закладка. Читаю первые попавшиеся слова: “Сатана”... “Ведьмы”... Какая-то бесовщина... Закрываю книгу, кладу на кресло.

“Так вот чего не мог вынести Михаил! Постой. Чего я брежу. Ведь это книга, а не настоящая нечистая сила. Неужели от напечатанных типографским способом букв можно так страдать? Тогда от чего же все-таки он страдал? Вот сейчас книга лежит и ничего”.

История в высшей степени странная. Не знаю, может быть, в психиатрической науке и есть объяснение этому явлению… Но я видел собственными глазами, как человек страдал от книги, раскрытой на тексте о действиях сатанинских сил, и как перестал он страдать, лишь стоило книгу закрыть. Здесь даже не важно, какими нервами и в каком состоянии совершалось восприятие, не важно, что видел и что ощущал Михаил. Важно то, что поражавшая болью какая-то сила обрушивалась на человека со страниц текста, важно то, что даже типографской краской нанесенные на бумаге буквы, являли собою орудие изводящее злобу духа поднебесного.

*

Увидел сквозь деревья, как подкатила группа. А вот и “Рыжий”. Пока группа разбредалась по павильону, “Рыжий” рассказывал мне о Смоленске, о Смоленских церквях, о попойках ватаги Турова...

“Как хорошо, что я не поехал, а то бы и меня втравили”...

Пошли гримироваться.

А вот и начало съемок.

- Только крестик уберите, а то видно будет его. – Сразу сказал мне режиссер.

Я снял цепочку, сунул ее под комбинезон, приколол булавкой.

“Вроде, как с себя снял и одел на клоуна”. - Подумал.

Время 13-30. Дубль первый.

Мы с “Рыжим” сидели согнувшись в бараний рог, под бутафорскими кореотидами с окошками вместо голов. В эти окошки мы просовывали свои лица и делали герою знаки, чтобы он ни в чем не признавался. А он был в тюрьме и его допрашивал какой-то министр.

Где-то на втором или третьем дубле я заметил, что у меня из пальца идет кровь. Странное жертвоприношение. Почему-то у меня всегда в первый день съемок любого фильма каким-то образом пускается кровь. “Отчего сегодня-то? А-а! Это я о булавку, на которой мой крестик висит. Здесь ли он”? Пощупал. Здесь.

Запустили фонограмму с песенкой, под которую мы с “Рыжим” обязаны были по очереди выбрасывать вперед по одной ноге. Выходило, что кореотиды с нашими рожами выкидывают коленца. Музыка залихватская. Пел мужчина сиплым голосом русскую народную “До Бога высоко, до царя далеко”. Мне стало как-то не по себе. “Что-то нехорошо получается... Во-первых, я не помню этой песни в сценарии, иначе бы я поговорил с режиссером... Сейчас уже поздно… Надо как-то выкручиваться, чтобы не петь... А мотивчик симпатичный и поет ловко”!

Дубль сняли. Я не пел, дергал только ногой. Перед вторым дублем какой-то дяденька с пухлым лицом выделился из толпы вокруг нас стоявшей, погрозил мне пальцем:

- Черный клоун! А ведь вы не пели песенку... Почему вы ее не пели? - И пальцем грозит так кокетливо и хитро. - Пойте, пожалуйста.

“Кто он? Наверно, звуковых дел мастер”.

- Надо петь. - Нарисовался режиссер.

Пришлось открывать рот. Сняли. Времени пятнадцать часов. Съемки кончились. Пошли разгримировываться, переодеваться. Режиссер остался с кем-то ругаться.

Мы с “Рыжим” долго не могли попасть в раздевалку - ключа не было. Наконец, разделись. Долго не подавали автобус.

Едем в студию. Предстоит еще записывать все наши музыкальные номера.

По дороге Гелий как всегда много болтал, сказал и я:

- Знаешь, почему я решил сниматься в этой картине?

- Почему?

- У меня родилась одна идея. Идея светоча среди тьмы. Надо светить везде, где только можно и даже в кино. Гелий обрадовался необыкновенно:

- Славка! Давай поклянемся, что мы доснимаемся в этом фильме до конца, чтобы с нами не случилось!

Очень мне хотелось поклясться, но насторожила его горячность, с какой он пытался вытянуть из меня эту клятву. Я стал мямлить:

- В сущности, клятв я не даю... Но мне кажется, что это необходимо. Ведь наши с тобой образы - это действительно какие-то особые существа, спустившиеся на эту землю... Они своей наивностью обнажают пороки, грех людей, а сами светят всем... Вот это-то мне и понравилось... Такие роли случаются раз в жизни и, конечно надо довести дело до конца.

- Верно, старик! Ты меня жутко порадовал... Я, признаться, считал тебя уже человеком потерянным... А сегодня у меня просто праздник! И вообще, давай осенью приходи-ка к нам в Пушкинский. К нам пришел новый директор, он уже там многих разогнал, бездаря Эренберга в актеры разжаловал.

- Эренберга?

- Да. Оно и правильно, разве Эренберг режиссер? Музиля в шею!

- В шею?

- Ага! В институт преподавать!

- Это интересно...

- Я же тебе говорю! Дело пойдет. Старик, если ты придешь в наш театр, то есть, я не знаю, как рад буду!..

Приехали в студию. Пришли в группу. Ждем распоряжений.

- Да! – Гелий вспомнил. - Ты знаешь, с Бариновым какое несчастье.

- Нет.

- Приехал он в Смоленск (он тоже снимается в “Горе-злосчастье”), и у него вдруг ни с того ни с сего открылась язва желудка - мужик места себе не находит. Боли страшные, ну, просто по полу валяется. И вдруг на второй день съемок получает телеграмму: “Отец умер”.

- Его отец?

- Да. Он чем-то болел и вот умер. И вот Валерка сам-то чуть живой (я его полумертвого посадил в поезд), поехал отца хоронить...

Зазвонил телефон. Миша снял трубку, передал Гелию.

- Да? Я. - И замолчал, потом встал. - Не может быть!.. Какое горе... ну, а что же они, родители? Да... Конечно... Какой страшный год... Драконов год... В этот год всегда много смертей... Поздно вечером. Целую, дорогая. - Повесил трубку, сел, сказал. - Ну, и дела! Наша соседка, девочка, умерла...

- ? ? ?

- Четырнадцать лет. Сегодня... от солнечного удара. Ну, жуть. Я сегодня ее видел, и сегодня ее уже нет.

- От солнечного удара? - Переспросил я.

- Да.

- А разве от этого можно умереть?

- Как видишь... Какой-то жуткий год…Драконов год... Сколько смертей...

“Значит, тогда действительно Христос исцелил маму по моей молитве. А я?... Привел я ее к Нему”?

Стали записывать песни. Хорошие песни, веселые, чистые. “Пусть будет добрым ум у вас, а сердце умным будет”. Прекрасные слова, вот если бы этим качеством владел человек, сколько бы горя поубавилось...

Уже в девять часов вечера режиссер усталый и печальный, как-то жалко и кротко поглядывая мне в глаза, пожал мне руку и сказал:

- Спасибо, Славушка, поезжай домой, и не нервничай, все уладится...

- Я и не нервничаю, Анатолий Михалыч, до свиданья, значит, завтра в девять утра?

- Да...

Я стал уходить из ателье, раскланивался с милыми работниками звука… “А вообще-то хорошие люди на свете... Все хорошие, а то, что мы с режиссером повздорили, так то не беда... Он уже и не сердится на меня”... В коридоре стояла группа наших ребят.

- Слав, - Гелий обнял меня за плечи, - только, старик, ты не волнуйся... - И замолчал. - Какая-то жуть... - Продолжал он, не выпуская меня из объятий. – Пройдемся. - И повел меня по коридору. - Мне всегда приходится говорить людям ужасные вещи.

“С роли сняли. – Первое, что пришло мне в голову. – Вот почему у режиссера был такой жалкий вид. Ну и прекрасно! Все равно когда-то надо завязывать с ними”.

- У тебя дома случилось несчастье... В общем, очень плохо с родителями твоими...

- Заболели?

- Нет. Авария автомобильная... Катастрофа... Вроде, в больницу их отвезли...

- Что, обоих? – И подумал: “Пустяк какой-нибудь”...

- Обоих... А машину твою вел ваш дачник, что ли? Есть у вас такой?

- Да. Венька. Хороший шофер.

- С ним очень плохо... Убили.

- Веньку убили?!?

- Да... Плохо, старик, приготовься к плохому.

К нам подошел знакомый парень, рабочий-звуковик, сказал:

- Славушка, иди ко мне…

Я пошел за ним. В его маленькой, темной коморке он налил и подал мне стакан водки. Я выпил. Сунул мне в рот зажженную сигарету.

Потом я ехал на зеленом “УАЗике”. Ехали очень быстро - Миша сказал что-то шоферу, он кивнул головой, а теперь выжимал из машины все, что мог... Я, высунув, голову из окошка (меня мутило от водки и сигареты), смотрел на белую линию посредине дороги, вспоминал тот страшный сон и не верил... Не верил, хотя знал уже всю правду - уже в машине Михаил стал мне все рассказывать и не утаил ничего.

- Я знал об этом уже в шесть часов, но, вы простите меня, я не мог. У меня не хватало мужества вам все рассказать... И меня очень поражало, что вы целый день были так веселы и все время пели эту ужасную песню...

- Какую песню?

- “До Бога высоко, до царя далеко”.

- Я пел?

- Да.

- Не может этого быть!

- Пели. Я два раза встречал вас в коридоре, вы пробегали мимо меня и пели ее.

- Не помню...

Вспомнил рассказ знакомой женщины, как она предчувствовала надвигающуюся смерть своей матери, заранее, часов за пять она успела сбегать в храм, заказать и отслужить молебен о здравии матери - и катастрофа миновала. Поезд, в котором ехала ее мать и встречный состав, остановились в метре друг от друга. Машинист во время заметил неверно переведенные стрелки. А я ничего не заметил...

Я дома. На крыльце какие-то незнакомые люди. Двери настежь. Пустые их кровати.

- Где они?

- В морге.

Прошло время, достаточное для того, чтобы хоть немного придти в себя. Рассудок постоянно занят одним: кто виноват?

Ведь это не простая смерть. Это убийство...

На отпевании за них молились, как за убиенных.

Кто же убивал?

Следственные органы ГАИ определили, что виновником катастрофы был водитель “Запорожца”. Он обогнал наших, когда Вениамин притормозил, чтобы сделать левый поворот с проспекта к дому. При вскрытии водителя “Запорожца” обнаружили, что он был с алкоголем. Безумец! Куда он спешил? Вез мальчишек купаться на озеро. Сам погиб и трех детей убил. И дети-то были не его, чужие, отдыхали на даче... Он врезался в переднее колесо грузовика “Урал”. Шофер “Урала” потерял управление, и машина сделала это черное дело: подмяла под себя “Запорожца”; прицепом ударила по нашему “Москвичу”. Вениамина насмерть, мать и отца. У Людмилы, жены Вениамина, сотрясение мозга, перелом верхней челюсти. Невредимым остался только их сынишка. Он был у моих родителей на руках, они успели передать его Людмиле, когда заметили надвигавшуюся катастрофу... “Запорожец” вскрывали автогеном. Кто-то из детишек звал о помощи…

Шофера с “Урала” я не видел. Говорят, его оправдали во всем, сейчас он работает на прежнем месте. Я не испытываю к нему никак чувств... Он сам страдалец – сидеть и беспомощно смотреть, как твоя машина убивает людей!.. Не приведи Господь оказаться на его месте.

Убийца ушел вместе со своими жертвами? Но мой рассудок каждодневно искал его. Я должен был его увидеть, почему-то казалось, что от этого мне станет легче и спокойнее.

- Ты Бога все еще уважаешь? - Осторожно спросил у меня кто-то из родственников. Им почему-то казалось, что после этого я должен был Его возненавидеть.

- Но, как же Он мог с тобой так поступить? Ведь ты же чуть ли не все время в церкву ходил? Как же Он допустил это?

Вроде, как блат у меня в небесной конторе... Если допустил, значит мог, значит, никакого блата у меня нет. В тот день, когда мать больная была при смерти, тогда был блат... Тогда я молился. А в этот день…

Я помню этот солнечный черный день. Помню, как во Владимирском соборе тело мое стояло в храме, а сам я носился по улицам в поисках такси, стоял в Сосновой поляне перед режиссером и оправдывался в опоздании… Помню, длинная проповедь священника, как путами вязала меня… Душа рвалась… Не выдержал - сбежал с панихиды… Как угорелый прилетел в Сосновую поляну, и мордой о дверь – перестарался на целых два часа. Мог спокойно молиться - и панихиду отстоять, и даже молебен. Господь задержал группу, подарил мне два часа драгоценного времени, чтобы я отдал их церковной молитве. То есть, когда надо было стоять в Церкви и молиться ( ох, как молиться!!! ), тут-то я и не смог.

Не хотел?

Нет, почему не хотел? А зачем тогда с режиссером ругался, в храм на “раннюю” прибежал?

Тогда, почему не молился? Что мешало?

Не что, а кто. “Кто-то” мешал... “Кто-то” не давал мне молиться – бомбардировал меня мыслями, страхами, не существовавшими в реальности жгучими проблемами - создавал во мне душевный хаос. И этот “кто-то” своего достиг. Пока я отдавал себя киноискусству, этот “кто-то” убивал… Этот “кто-то” чуть пьяненького Бориса, под веселые восторги детей, убедил, что “Запорожец”, если его разогнать хорошенько, обойдет любого “Москвича”! Этот “кто-то” прекраснейшего шофера Вениамина (ученика своего отца автогонщика, чемпиона страны), человека трезвого, умного, всегда спокойного, заставил принять решение остановиться и пропустить какого-то идиота на “Запорожце”, который так и рвался обогнать его. Этот “кто-то” заставил Вениамина, внимательного профессионала, отвлечься и не заметить в нескольких метрах от себя надвигавшуюся громадину-смерть…

“Никого не было выдернуть из розетки электрический шнур” - вспоминается мне теперь, как Вениамин остановил надвигавшуюся на меня смерть. Кто заставил его тогда пойти мимо распахнутого окна нашего дома?.. Я не смог отплатить ему тем же. Я в это время занят был “черной клоунадой”. Как “умная вещь”, то есть, прекрасно понимая где я нахожусь и с кем имею дело, но, как подписавший с ним контракт, я честно исполнял все, что этот “кто-то” повелевал исполнить через своих служителей, через такие же, как я, “умные вещи”. И так же прекрасно понимая, что веселенькая песенка “До Бога высоко, до Царя далеко”, исполнение которой вдруг потребовалось от меня, попахивает самым натуральным заклинанием и меня, как христианина, загоняет в страшный грех богоотступничества, я будучи “вещью” порядочной, ни только поднимать скандал отказом от исполнения песни счел делом неприличным, но так увлекся песенкой, что незаметно для себя, твердил ее весь день, по откровенному свидетельству Михаила. Так этот “кто-то” сделал меня исполнителем своего коварного действа, заставив меня как можно дальше отдаляться от Бога посредством музыкального заклинания. Так что он ни только без малейшей помехи с моей стороны, но еще и при моем участии и душевной поддержке осуществил свое черное дело.

Кто-то скажет: “Чего напрасно вешать на себя вину? Чем ты реально мог помочь за сто верст от “дтп”? Тем более, что ты уже видел сон с катастрофой, где мать была мертвая? Все. Это судьба. Трагедия должна была осуществиться”.

Нет! Отцы Церкви говорят: “Не верьте снам”. Сон – не есть абсолютно точная картина грядущей реальности. Мы много видим снов и страшных, и кошмарных, однако же они не сбываются, и мы их забываем. Не будь этой трагедии, забылся бы и сон. У меня же был “вещий” сон во время болезни матери, однако же она выздоровела. А уж сон настолько был яркий, правдоподобный. В нем я даже содействовал уходу матери. И однако же он не сбылся. Потому что мною творилась молитва, призывалась спасительная Христова благодать. И здесь на съемке, что помешало мне, христианину, встать и сказать: “Я не стану отказываться от Бога и не буду лжесвидетельствовать, будто бы Бог высоко и далеко. Опомнитесь безумцы! Бог ближе к каждому из нас, чем мы сами к себе”!

Конечно, выглядел бы я глупо. Решили бы, что человек либо свихнулся, либо хулиганит на площадке. “Вы испортили дубль! Кто вам дал право? Песня уже на фонограмме! Никто не будет сейчас вам ее переделывать! Вы тратите драгоценное время, смена стоит больших денег”! Ну что еще могли бы сказать те, кого я так боялся обидеть? Что этакого трагического могло бы произойти на съемочной площадке? Ну, отменили бы смену… Ну, вычли бы у меня из получки… На худой конец, расторгли бы со мною контракт…

*

Первая треть моей жизни кончилась трагически. Я осознавал себя все потерявшим и во всем виноватым, и только по причине недоверия Промыслу. Все Божии обращения, все слова, все поучения, все запреты Его были мною не восприняты. Я так боялся обмануться в Его действиях – “а не бесовские ли это проделки”? Давило на психику и всеобщее мнение о моих изысканиях, как о суеверии. “Если сказать об этих твоих открытиях любому священнику – мало того, что он тебя высечет, он еще повесит на тебя такую эпитимию, что ты до смерти не разогнешься”. – Подсказывали советчики. Я ломился через все преграды, которые Промысел ставил на моих путях к бедам и болезням. И когда ОН отнимал у меня смертельно опасные для меня затеи, стараясь устроить мне мирное благобытие, я вместо благодарности, зверел, кипел в гневе и таким образом ни то чтобы олицетворял сосуд насилуемый бесом, а был самым натуральным бесом.

Когда Господь показывал мне мое положение в мире, когда с предельным откровением ОН предупреждал меня о том, что надвигается на меня, на мой дом “Горе-Злосчастье”, я вместо того, чтобы готовиться к отражению врага, продолжал соблюдать профессиональный долг, пытался угодить родителям, утвердить свое место в обществе, соблюсти порядочность в делах человеческих, при этом спокойно и даже вдохновенно отказался от Бога. Отчего в самое во время нападения врага, вместо отражения его молитвою, единственным действенным оружием христианина, я в шкуре “черного клоуна”, старался соблюсти себя “умной вещью”, с которой бесовская рать делала все, что ей хотелось.

Обещание данное Богу осталось не исполненным - не довел я родителей до Церкви. Да и самого меня не допустили быть ее служителем. Конечно можно было в этом узреть участие органов государственной безопасности, но ведь и они не сами по себе распоряжались моей судьбой, а с попущения Промысла. Я и в Одесскую семинарию подавал документы. Но и там я получил отказ. Куда я только не метался, в каких только епархиях ни получал я отказы, где культурные, где выжидательные, а где вообще не хотели со мною говорить – артист-растрига, даже уволенный за нарушение трудовой дисциплины, был не нужен.

Отсюда естественно возникают вопросы. Какому такому уму-разуму вылез учить мир человек провалившийся в жизни по всем статьям? Какой опыт собирался передать людям человек, жизнь которого состояла из сплошных ошибок? Или его просто душит вина, и он ищет кого-то, кто бы пожалел его, загубившего свою судьбу и жизнь своих близких?

Я понимаю, что герой неудачник никакой радости читателю доставить не может. Кому хочется портить себе настроение? Отсутствие счастливого конца – издевательство над читателем, работа на запрограммированную неудачу. Герой обязан в конце всех своих житейских передряг победить врага, найти любимого человека и устроить с ним очаг, на худой конец, найти если уж не сокровище Монте Кристе, то хотя бы портфель с валютой. Вы скажете, что я несу банальщину, но иных счастливых концов литература еще не придумала, поскольку кассовый читатель ни о чем ином не желает мечтать.

Даже самый, мягко говоря, “нехороший” человек, считает себя героем положительным, пусть с кое какими недостатками, но существом достойным всевозможных счастливых побед. Но даже не в том беда, что мы сами для себя – “свет в окошке”, люди милые, любимые, а в том, что в достижении своих побед мы воюем в совершенно обратном направлении - бьем по своим и по себе с самозабвенным усердием. Так что наши победы зачастую являются нашими поражениями, а мы оказываемся не то, чтобы героями отрицательными, а просто “умными вещами”, диавола, великого сценариста и режиссера. Неведомо для нас он включает нас в его спектаклях. И самое коварное, что он предоставил нам умствовать будто мы сами и сценаристы и режиссеры и актеры, одним словом, свободные импровизаторы своей судьбы, вершители своих счастливых побед, а его просто нет, даже за кулисами человеческого театра. Может здесь и мудрецы древние “помогли” ему – человека нарекли венцом творения, самым высокоразвитым животным во вселенной и забыли ему внушить, что есть животное сотворенное на заре творения света Денницей называемое, князем мира сего пребываемое, дух злобы и большой любитель человечинки.

По плодам человеческим видно, что человек умнее и проворнее всех тварей на Земле. И не любит человеческое общество распространяться, что какая-то зараза чума, какой-то невидимый глазом микроб вдруг, откуда ни возьмись, может взять и съесть какой-нибудь миллион человеков. Но эту тварь поганую еще можно разглядеть под микроскопом, и даже изобрести против нее спасительное лекарство.

А как увидеть духа злобы? Только, когда он уже сидит в человеке. И то можно тогда только наблюдать, что он делает со своей жертвой и как посредством ее себя выражает. Но ведь этот древний умник убедил наших ученых, что действует в человеке не он, а болезнь “шизофрения”, которую лечить надо не молитвой и постом, а медикаментозно. Наше общество, с доказательств передовой науки, считает, что нет его, изначального и вековечного убийцы человека. А если нет его, то нет и проблемы. А он, единственный наш враг, древнейшая и умнейшая тварь, будучи духом, то есть, тончайшей плотности энерго-мыслью, он мыслями и чувствами влезает в человека и делает с ним все, что желает. А мы “творящие дела его” и названы Христом детьми диавола, потому что являем себя плодами его похотей. А Христос является Спасителем, потому что пришел на Землю спасать “от работы вражия” гибнущий род человеческий? Прислушаемся к откровению святого Апостола Павла: “Наша война не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных” (Еф. 6.12).

Осознать настоящего врага, недремлющего лукавого убийцу, охраняющего человека для вечной смерти и мук ада – разве это не победа для нас считающих самыми страшными врагами своих единокровных братьев и сестер? Отчего Христос и просит нас любить врагов своих. Но открытие настоящего врага-губителя – сущая малость с открытием истинного Дарователя ЖИЗНИ – Отца, Наставника, Духа Утешителя. Даже представить невозможно, что без ЕГО о нас промышлении, сделал бы с нами враг, преуспевший нам внушить, что нет и ЕГО, ИСТОЧНИКА ЖИЗНИ.

Был третий или четвертый день после похорон родителей. Я вышел из здания “Ленфильма”. От тяжелого разговора с режиссером, по поводу расторжения мною контракта, от выслушивания уговоров ребят из группы не впадать в отчаяние, а обязательно окунуться в работу, продолжать сниматься в картине, так будет на много легче, горе скорее забудется - мне было худо, как угоревшему… Видимо, сердце зашалило. Хотелось хоть на секундочку сесть, чтобы не упасть прямо на тротуаре… Я присел на холодный гранит ограды… “Итак… Последняя связь с цивилизованным прошлым оборвана”. Даже семинария оказалась далеко за мечтой. Двое моих друзей поступили. Дай им Бог сил и терпения… Меня ждала пустыня за Иорданом и ее дикие звери. Прохожие шли не обращая на меня внимания… Я творил “Иисусову” молитву, слушал приходившее в себя сердце… Можно было бы уже вставать и дальше идти, но я не двигался – боялся вспугнуть, вдруг, возникшее внутри меня светлое тепло и тихую радость. То была, проникшая сквозь мрак души моей весточка из ДОМА ОТЦА, в коей сказано было мне всё: и что в ДОМЕ свет и радость; и что в нем мои любимые и дорогие сердцу, и чтобы я не унывал и не отчаивался, потому что в этом мире куда я послан, и где оставлен жить мне еще многое придется испытать; и что я уже получил некоторые уроки жизни; и что у меня уже есть хоть и маленький, но горький, но опыт; а главное, что у меня уже найдено самое необходимое для человека – истинный смысл жизни и цель: научиться жить верою в Живого Бога, Который для каждого из нас и Отец, и Учитель, и Утешитель. Хватило бы только жизни осуществить эту цель – вот где забота.

Обсудить на Форуме