Камушек

ПРАВОСЛАВНАЯ ДЕТСКАЯ БИБЛИОТЕКА

Б.Власов

КАМЕШЕК

ПОВЕСТЬ

Издание подготовлено

по публикации

в детском журнале “Тропинка” за 1908 год.

ИЗДАТЕЛЬСТВО "ОТЧИЙ ДОМ" МОСКВА 2001

Петя лежал совершенно неподвижно. От белого платка, надвинутого на лоб, падала на лицо широкая тень. Глаза были закрыты, но он не спал. Веки его от времени до времени судорожно вздрагивали. Становилось все жарче. Солнце жгло тело, особенно больную коленку, покрытую черной материей. Обыкновенно это было приятно, но сегодня Мурат неправильно поставил складную кровать, на которой Петю выносили на берег моря. Одна ножка кровати глубже, чем другая, ушла в песок. Больная нога от этого очутилась в неправильном положении и начинала невыносимо болеть.

Петя открыл глаза. Солнце стояло над головой. Значит — полдень. Иван Федорович вернется только к часу. Мурат обещал прийти к Пете несколько раз, но не пришел ни разу. Верно, его послали куда-нибудь.

"Если еще час не переложить ногу, как следует, она совсем разболится, будет болеть и ночью и не даст заснуть", — думал Петя, тоскливо поворачивал голову направо, глядел на море.

Море, огромное, веселое, сверкало, зыбилось и посылало к берегу зелено-синие волны. Они подкатывались к земле, взбрасывая свои гребни, потом подворачивали их и с влажным шумом бросали на песок белую пляшущую пену. Пена медленно расползалась кружевным подолом по мелким береговым камешкам и быстро сбегала с них назад в море. Полоса влажных камешков блестела, точно они начинали смеяться. А с моря шла уже новая волна; также расползалась пена и соскальзывала, оставляя после себя полосу влажных, со смеющимся блеском, камешков. И еще волна, за нею другая, еще и еще — и так без конца. Это однообразие движений, их неизменная смена, притягивало к себе. Хотелось смотреть, смотреть... Влажный шум заглушал мысли, заливал их, и они расползались, как пена, и сползали, и тонули в море.

Но Пете и море сегодня не нравилось.

"Недоброе оно, — думал он, — ему все равно, что мне так больно, что я не буду спать ночью. Все так же сверкает, так же смеется".

И он начал смотреть вперед перед собою.

Прямо — морской берег уходит вдаль. За ним — желтоватые голые горы, и воздух дрожит от зноя. По берегу — люди. Иные купаются. Крики, визг и шум шлепающих о воду ног режут минутами горячий воздух. Дети бегают, смеются, роются в песке. Всем весело, все свободны, могут двигаться. Один Петя должен лежать неподвижно и мучиться.

Нога болит все сильнее.

"Как зубы, — думает Петя, и его густые брови морщатся под надвинутым на глаза от солнца платком. — Столько людей, и ни одного нельзя позвать, попросить поправить ножку кровати, переложить удобнее больную ногу! Отчего Мурат не идет? "Карашо, приду, можьна, можьна", — а сам пропал".

Петя повернул голову налево. Там, из-за седых кустов иерусалимской вербы, краснела черепичная крыша пансиона. Оттуда, из калитки в плетне, должен был прийти Мурат.

И калитка отворилась, но вместо Мурата, сгорбленного, с лицом и руками темно-коричневыми от загара, из нее вышла высокая, стройная дама под светлым зонтиком.

С нею за руку шла девочка, тоненькая, в белом платье и сама вся беленькая, до прозрачности.

"Это те, что вчера приехали", — подумал Петя и на минуту заинтересовался.

Но дама с девочкой повернула из калитки направо, и он больше не мог их видеть.

А нога болела все сильнее. Пете казалось, что невидимый тяжелый молоток беззвучно ударяет в кость, раздробляет ее медленно, осторожно, но упорно. Он попробовал было вспомнить о раненных на войне, о том, что им бывает еще больнее, но это не помогло. Плотно зажмурил он глаза и стал тихо стонать. Маленький жалобный звук тонул в шуме моря, терялся в криках купающихся, в смехе и визге детей. Все эти звуки становились несносными, раздражали. Зло на них брало. Хотелось их уничтожить, заглушить, задушить, и Петя стонал все громче, сам не замечая этого.

"Больно, больно", — повторял он от времени до времени со стоном.

Он уже почти не сознавал, где лежит, что вокруг него. В зажмуренных глазах качался розоватый пятнистый сумрак, в ушах от всех звуков кругом и от собственного стона стоял несвязный гул, все тело обливалось горячей испариной. И все это вместе прорезывала и разрывала острая, жгучая боль.

Вдруг, точно тоненький стеклянный колокольчик, звякнул нежный, высокий голосок совсем близко:

— Отчего вы так стонете, что у вас болит?

Петя сразу широко раскрыл глаза. Над его головою, на синем небе — беленькое до прозрачности лицо и золотистые пряди волос из-под большой, белой шляпы.

— Вы кто... вы один? — нерешительно спросила девочка.

Петя молча смотрел на нее. Его поражали глаза девочки. Они смотрели не на него, а прямо перед собою неподвижным, точно отсутствующим взглядом.

— Вы больны? — опять спросила девочка, не получая ответа.

— У меня нога болит, — заговорил наконец Петя. — неловко лежит и разболелась, а поправить некому. Иван Федорович ушел в горы, — это господин, учитель гимназии, который меня привез сюда, — а Мурат, сторож, обещал наведываться ко мне, да вот ни разу не пришел. Вы не можете его позвать?

Нет, не могу, — опять как-то нерешительно и точно смущаясь, произнесла девочка. — Мы только вчера приехали, и я не знаю, куда идти.
Как не знаете? — уже с легким раздражением переспросил Петя. — Налево, вон калитка, вы же из нее недавно вошли.
Я не вижу, — тихо сказала девочка.
Не видите? — Петя все еще не понимал.
Я ничего не вижу, я слепая.

Пете показалось, что от этих слов, несмотря на жгучее солнце, по всему его телу пробежал острый холодок, в этом холодке на мгновение застыла огненная боль.

Девочка заговорила первая:

— Сейчас вернется моя мама. Она пошла в пансион за печеньем. Я ей скажу, она позовет сторожа.

Петя не слышал, что она говорила. Он смотрел на ее лаза и не мог понять, как же это открытые и такие ясные голубые глаза могли быть слепыми.

Он очнулся только от громкого возгласа Ивана Федоровича, подходившего сзади:

— Ну что, Петя, как дела?

Петя невольно повернул голову в его сторону, а когда снова взглянул направо, беленькой слепой девочки возле его кровати уже не было.

В окне покачивались длинные плети дикого винограда с острыми листьями и длинными светло-зелеными усиками, еще не успевшими ни за что зацепиться. За ними синела вершина дальней горы, с одной стороны золотистая от заходящего солнца.

В воздухе проплывали и рдели закатные облака.

"Завтра будет ветер", — думал Петя.

Он лежал в комнате, напротив окна, на своей широкой кровати с пружинным матрацем.

Кровать-носилки стояли сложенные у стены.

Нога Пети лежала правильно, но все еще болела. Иван Федорович был в отчаянии, что у Пети разболелась нога. Он злился на себя и поэтому особенно яростно налетел на Мурата. Мурат оправдывался и говорил очень много, но чем больше он говорил, тем меньше его можно было понять. Слова так и сыпались из большого рта под седыми подстриженными усами, как орехи из прорвавшегося мешка, но в этих повторяющихся перековерканных словах смысл ускользал и терялся бесследно, как булавка, попавшая в мешок с орехами.

Большой дача видал? Барыня большой дача? — повторял Мурат, разводя жилистыми, черными от загара и заскорузлыми от работы руками. — Мурат деревня бегал, хозяин туды-сюды, больной мальчик можьна... барыня большой дача.
Э, да ну тебя! — крикнул наконец, не выдержав,
Иван Федорович и ушел от разобиженного Мурата, а тот еще долго бормотал несвязные, понятные только ему одному, слова.

Иван Федорович в своем волнении решил было никогда и никуда больше не уходить, но Петя скоро понял, что Иван Федорович только пугает самого себя от волнения и раздражения. Понял он это, когда Иван Федорович, через несколько часов после строгого решения, увлекся красивым закатом и ушел на берег.

— Я дверь на террасу оставлю открытой, — сказал он, уходя, — если тебе что-нибудь понадобится, ты только крикни: Мурат все время ходит, деревья поливает. А я сейчас вернусь.

И ушел.

Тихо. Жильцы из пансиона все ушли гулять. Только ласточки, мчась мимо окна, прорывают тишину золотым радостным визгом. Потом слышно еще, как хрустят камешки, которыми усыпаны дорожки, под тяжелыми шагами Мурата. Он таскает ведра с водой.

Но вот чьи-то другие шаги, мелкие и легкие. Чуть хрустнули под ними камешки. Мимо окна промелькнуло белое, точно пролетела огромная бабочка. Раздался тоненький голосок и в ответ бормотанье Мурата, как гуденье большого шмеля.

Опять мимо окна проплыла белая шляпа, а над нею сгорбленные плечи и голова Мурата в черной шапке, с торчащими из-под нее большими и круглыми, как у летучей мыши, ушами.

Вот они уже стоят в открытой двери, морщинистый и черный, как старая древесная кора, татарин и маленькая белая девочка. Он держит в своей огромной, землистой руке, с неправильными пальцами, точно раздавленными от бесчисленных тяжестей, ее маленькую, белую руку.

— Больной мальчик, здесь больной мальчик, пряма ходи, ничего, можьна, — произнес Мурат.

Он пропустил девочку в комнату, а сам повернулся и ушел.

— Войдите, пожалуйста, — сказал Петя. Он видел, что девочка смущена и не решается идти. — Прямо идите; сейчас перед вами будет стул, он возле моей кровати.

Его голос успокоил ее. Она вытянула вперед руки, сделала несколько шагов, нащупала стул и села на краешек.

— У вас не болит больше нога? — спросила она, глядя на него невидящими глазами.

Это было мучительно. Он отвел от нее свой взгляд, отвечая:

Нет, болит еще, но меньше. Теперь можно терпеть. Вы не думайте, что я недотрога, оттого что стонал сегодня на берегу, — прибавил он быстро. — Я редко стону, только когда уж очень невыносимо. А вы в первый раз в Крыму? — неожиданно переменил он разговор.
В первый. А вы?
Тоже в первый. И вот все время лежу, ничего не увижу.

Девочка молчала, и Петя вдруг сообразил, что она-то никогда ничего не увидит, и весь съежился от собственных неосторожных слов.

— Отчего вы не идете гулять, вечер такой... — он опять чуть не сказал "красивый", но на этот раз вовремя спохватился и сказал, — хороший. Слышите, как ласточки звенят?

Да, я люблю ласточек и стрижей, только стрижей
здесь нет. Они на севере.
А вы где всегда живете?
В Москве. А вы?
Я в Петербурге.
Вы учитесь?
Учился в гимназии, перешел в третий класс, да вот нога стала болеть, не мог ходить, меня и взяли. Целую зиму потерял, да боюсь, что и будущей зимой нельзя будет ходить в гимназию. Тогда целых два года пропадут.
Ну ничего, нагоните, — проговорила она тоном взрослой, — вот мне гораздо труднее учиться, чем вам, да и то ничего, учусь себе.
Как же вы учитесь? — Петя заинтересовался.
А мне такие особенные книги покупают, их нарочно делают для слепых с выпуклыми буквами. А пишу я на пишущей машинке, на ней тоже сделаны выпуклые буквы. Я теперь их все знаю и быстро пишу, только знаки еще не всегда ставлю, где надо. А потом ко мне учительница ходит, читает мне, рассказывает. Я задачи делаю. Я не всегда была слепая, — вдруг прибавила она, —до трех лет видела, а потом меня ушибли...

Лицо у нее стало грустное-грустное. Она наклонила голову. Веки с длинными ресницами прикрыли глаза. Только теперь Петя разглядел ее, как следует. Открытые слепые глаза с неизменяющимся, точно куда-то ушедшим выражением, мешали ему до сих пор увидать лицо.

Вы все один лежите, — заговорила опять девочка, —
господин, который с вами, он все уходит. У вас нет папы
и мамы?

Нет, есть.
Зачем же они вас одного отпустили?
Папа служит, ему отпуска не дали.
А мама?
А у мамы денег не было, чтобы ехать. Да вы не думайте про Ивана Федоровича, он очень добрый. Он сам предложил меня с собою сюда взять, но только он ведь приехал, чтобы поправиться. Он весною был болен, и
ему нужно гулять как можно больше. Он не поправится, если все со мною будет сидеть.

Они замолчали. Опять стало совсем тихо. Ласточки проносились все реже. Только слышался временами сочный шум, когда Мурат сразу выливал под дерево целое ведро воды.

А ваш папа где служит? — спросил Петя.
Мой папа не служит, он издатель, издает журнал и книги разные. — Помолчав, она прибавила: Меня папа обещал через несколько дней в горы с собой взять.
Я вам оттуда цветов принесу. Хотите?
Хочу, спасибо, только как же вы их...
Вы думаете, я не могу цветы рвать? — перебила его девочка, — отлично могу: меня папа посадит в таком месте, где цветов много, и я рву. Нащупываю и потом по запаху различаю. Папа иногда говорит: "Ничем
не пахнет", а я говорю: "Пахнет, только очень слабо".
И мы ищем и находим цветок. Всегда. Я к вам буду каждый день приходить; принесу вам свои книги, игрушки. Вы любите игрушки?

— Я в игрушки не играю, — не без тайного негодования произнес Петя.

Девочка уловила обиду в его голосе:

Да ведь это ничего, что вы большой и гимназист, — быстро сказала она, — у меня игрушки очень интересные, даже папа в них играет.
Эля, Эля, где ты? — раздался за окном испуганный женский голос.
Это мама... прощайте, до свиданья, — шепнула девочка, соскользнула со стула и, вытянув вперед руки, осторожно, но торопливо вышла из комнаты. Петя взглянул на окно. Золотой от закатного солнца склон дальней горы погас. Облака из рдяных стали
серыми и, задумавшись, недвижно повисли в остывшем воздухе. Камешки захрустели под шагами Ивана Федоровича.
Отличный вечер, — проговорил он, входя, и повесил на гвоздик успевшую потемнеть от солнца соломенную шляпу. — Жаль, что тебе в это время нельзя быть на берегу.
Иван Федорович, — спросил в раздумье Петя, — слепоту нельзя вылечить?
Иногда можно бывает, смотря по тому, какая слепота, от чего. Если, например, катаракт...
Нет, если от ушиба?
Тогда нельзя. Это значит — нервы повреждены.

III.

На другое утро Эля сидела на берегу с матерью. Народа было еще мало. На земле и на море стояла утренняя тишина. Волны набегали низкие, ласковые и плескались о берег с нежным шумом, точно лепетали или шептались о чем-то.

Эля привычными руками ловко расстегивала пуговки и снимала платье.

— Вот будешь купаться и на солнце греться и загоришь, крепче станешь, — говорила Елена Павловна.

Беленькая фигурка Эли резко выделялась на горячем золоте песка.

— Ну, вставай, я тебя сведу в воду.

Они стали осторожно, держась за руки, спускаться с берега.

— Как больно по камешкам... ой-ой! — взвизгнула Эля.
Набежавшая волна плеснула ей на ноги.

Намочи голову и окунись скорее, — говорила Елена Павловна, — приподними чепчик и самое темя намочи. Ну, теперь окунайся, да не бойся: я тебя держу, и здесь мелко.
Как хорошо! — кричала Эля, подпрыгивая в воде. — Мамочка, как хорошо! Вода совсем теплая, камешков больше нет, и ногам мягко, мягко, точно по коврику! А рыбок нет в воде?
Нет, да если бы и были, ты бы их всех распугала.
Ну, вылезай, на первый раз довольно.
Еще минуточку, мамочка, дай мне только немножечко потанцевать.
Как, уж и в воде танцевать?
Да ведь это танец воды. Ты только посмотри, как хороню! — И Эля закружилась, то вскидывая руки, то быстро шлепая ими по воде, то проводя ими нежно, точно лаская набегавшие волны.
Довольно, довольно! Сию же минуту вылезай, — кричала, волнуясь, Елена Павлова. — Если после купанья ты будешь плохо себя чувствовать — завтра непойдешь купаться. Ты помнишь, что доктор говорил?

Это подействовало: Эля покорно вышла из воды. Мать накинула на нее мохнатый халатик. Эля лежала на разогретых солнцем камешках совершенно неподвижно. Потом привстала, оперлась на локоть и заговорила:

— У этого больного мальчика пройдет нога от солнца, как ты думаешь, мама?

— Не знаю, — неохотно ответила Елена Павловна.
Эля закинула руки под голову и стала говорить медленно, точно думала вслух:

Як нему опять пойду сегодня вечером и покажу ему мои книги. Это будет очень интересно. И я хочу егоспросить про гимназию, и есть ли у него товарищи. Обо всем его расспрошу.
Вот что, Эля, — заговорила, помолчав, Елена Павловна, — может быть, он и очень хороший, этот больной мальчик, но я тебя не могу к нему пускать.
Почему? — Эля поднялась и села.

Ее глаза широко раскрылись и были устремлены на мать. Елене Павловне стало, как всегда, жутко и тоскливо от этого упорного, невидящего взгляда. Почему? — нетерпеливо повторила Эля.

Оттого, что тебе совсем не полезно сидеть в комнате больного. Ты должна все время быть на воздухе.
Ну, так я с ним буду сидеть на берегу, когда его сюда приносят.
Нет, и этого нельзя. Общество больного — это... ну, одним словом, мне долго пришлось бы объяснять, да ты и не поймешь.
Может быть, пойму: объясни.
Нет, нет, ты должна мне верить и слушаться. Этого и доктор тебе бы не позволил.

Эля ничего не возразила. Она сдвинула брови, сжала губы и стала быстро одеваться.

Отчего же ты не полежишь после купанья? Это полезно, — сказала Елена Павловна, наблюдая за нею.
Нет, я домой хочу, у меня голова болит, — ответила Эля, — пойдем, мама, мне здесь жарко.

Алексей Петрович, отец Эли, ждал их на балконе.

— Ну что, хорошо выкупались? — закричал он еще издали.

— Хорошо, — отвечала Елена Павловна.
Эля молчала.

Молча взошла она и на балкон. Отец встревожился.

— Эля, милая, что с тобой? Отчего ты молчишь, отчего у тебя такой вид? — Он перевел вопросительный взгляд с дочери на жену.

Купались мы отлично, — отвечала Елена Павловна. — Эля была очень весела, даже танцевала, а потом вдруг раскисла. Говорит, что болит голова.

— Ее надо сейчас же уложить, — Алексей Петрович встал. — Я ее раздену, а ты, Елена, достань, пожалуйста, чего-нибудь ей съесть.

Он привлек к себе Элю и стал торопливо, но неумело расстегивать ей платьице. Эля уткнулась лицом ему в плечо, потерлась щекой об его жесткую вьющуюся бороду, почувствовала смешанный запах табака и крепких духов, такой знакомый запах и любимый, и ей сразу стало легче. Она покорно дала себя раздеть и уложить, покорно съела два бутерброда и запила их крепким, приятно пахнувшим виноградным соком.

Теперь постарайся заснуть, — сказал отец, наклонился и нежно поцеловал ее в закрытые глаза.
Хорошо, папочка, я засну, — и Эля лежала неподвижно.

Отец и мать ходили на цыпочках и говорили шепотом, но Эля не спала. У нее из головы не выходил больной мальчик, один в своей комнате.

— Если бы я к нему ходила каждый день, — думала она, — ему было бы веселее. А теперь он будет думать, что я его обманула.

И ей хотелось плакать.

За обедом она мало ела и почти все время молчала.

Вечером отец сам повел ее гулять. Они поднялись на ближнюю невысокую гору и сели. Алексей Петрович спросил:

— Хочешь, я тебе расскажу, что отсюда видно?
И Эля ответила:

— Расскажи, — но слушала рассеянно и ни разу не переспросила.

На другое утро она встала здоровая и пошла с матерью купаться, но не пыталась танцевать.

Наша Эля совсем не танцует, это плохой признак, — сказал как-то вечером Алексей Петрович.
Завтра мы отправимся с тобой на Черную гору. Хорошо?
Хорошо, — равнодушно отвечала Эля.
Да ты рада идти?

Эля тем же скучным голосом ответила:

— Рада.

IV.

Значит, мы теперь на самом краю, над обрывом? — спросила Эля.
Да, мы над пропастью.
И море совсем под моими ногами? — Она постучала задками своих маленьких мужских сапог по отвесной стене скалы. Она сидела на самом ее краю рядом с отцом.
Да, — отвечал Алексей Петрович. — Если бы мама тебя увидела в эту минуту, ей наверное стало бы дурно.
Да ведь ты же держишь меня, и с тобою совсем ничего не страшно, а мне так хотелось посидеть над самой, над самой пропастью.

Она вытянула вперед свою тоненькую длинную шею и нагнула немного набок голову.

— Я слышу море; а ты, папа?

Алексей Петрович прислушался.

Нет, я не слышу.
Да ты послушай хорошенько. Оно так тихонечко, тихонечко делает: "шлеп"! А какое оно, такое же, как в Голубой Долине?
Нет, здесь оно другое, гораздо больше и уходит далеко, далеко. И там, где сливается с небом, нет резкой полосы, как в Голубой Долине, когда смотришь с берега.

Алексей Петрович провел пальцем по Элиной ладони.
Там так, — сказал он, — а здесь вот так, — и он слегка перебрал по ее руке всеми пальцами.

А скалы какие?
Скалы разные: одна, как огромная башня без окон и без дверей. Другая, как скорченный старый великан. Они все в глубоких, глубоких морщинах. А другие, как небывалые чудовища, огромные драконы с зубчатыми хребтами. Ползли они когда-то, тащили тяжелые сто
саженные хвосты, да так и закаменели навеки.

— К морю они ползли?

-Да.

Эля задумалась. Лицо у нее стало грустное, точно на него упала тень от пролетевшего облака.

— И теперь на него смотрят? — тихо спросила она.

— И все, все видят море?

— Нет, они не видят моря, их каменные глаза закрыты. Они, как ты: они его чувствуют.

Оба замолчали. Стояла тишина, особенная, торжественная, какая бывает только на горных вершинах. Алексей Петрович смотрел на Элю. Она казалась еще меньше и тоньше в мужском костюме: синих панталончиках, матроске и матросской фуражке, с завязанными и подколотыми волосами.

— Вот что, Эля, — заговорил тихо Алексей Петрович, — теперь мы с тобой совсем одни. Скажи мне, отчего ты такая грустная последнее время, что с тобой случилось?

Эля молчала. Лицо ее было неподвижно, открытые глаза смотрели, не видя, прямо перед собою в далекое море. Вдруг в них появился влажный блеск, очертание зрачков исчезло, и крупные слезы скатились, побежали в уголки рта и соскользнули с нежного подбородка на синий шарфик, завязанный на груди морским узлом. Алексей Петрович осторожно обнял Элю, притянул ее к себе и стал целовать быстрыми, короткими поцелуями ее лицо, шею, руки, даже худенькие коленки, обтянутые черными чулками.

Эля не выдержала, уткнула лицо в плечо отца и стала громко всхлипывать. Алексей Петрович дал ей поплакать, тихонько и ласково поглаживая худенькие, вздрагивающие плечи, а потом осторожно приподнял заплаканное, в красных пятнах лицо и сказал:

— Ну, вот видишь, теперь уж непременно надо все сказать. Ведь тебе и самой хочется сказать, признайся, да?

Эля опять уткнулась в плечо отца и поэтому ответ ее прозвучал глухо:

Хочется и не хочется. Так нехорошо, когда хочешь того, чего не хочешь.
Да, это тяжело, но я уверен, что ты больше хочешь сказать, чем не хочешь. Кроме того, ты ведь знаешь, что я никому не скажу. Никто не узнает. Разве вот, Божья коровка ползет у меня по рукаву, так она услышит, но она особа тоже не болтливая.

— Где Божья коровка? Дай.

Эля перестала плакать и протянула руку. Алексей Петрович положил ей на ладонь красную букашку с черными крапинками. Эля осторожно ощупала ее. Коровка быстро подобрала под себя ножки и притворилась мертвой.

Не ползет, боится, — раздумчиво произнесла Эля, нащупала возле себя листик и положила на него букашку.
Ну, теперь говори, — сказал Алексей Петрович, — все скажи, пока она не улетела. Окажи ей доверие.

Эля глубоко вздохнула судорожным вздохом, напомнившим ее недавние всхлипывания, и заговорила:

Ну, вот. Ты знаешь, что рядом с нами, во флигеле, живет больной мальчик, его еще выносят каждое утро на берег, чтобы он лечился солнцем.
Знаю.
Ну, я с ним познакомилась. Он лежал на берегу совсем один и стонал, так у него нога разболелась. Я обещала к нему приходить каждый день: он почти всегда один, и ему скучно. И обещала ему мои книги показать,
и очень было бы интересно и хорошо, а мама не позволила к нему ходить, и вышло, что я его обманула. Вот и все.
Все? Зачем же ты так долго молчала?
Мне не хотелось говорить: точно я на маму жалуюсь.
Нисколько, просто мама всегда всего для тебя боится. Она, верно, думает, что болезнь у мальчика заразительная, потом, что тебе будет грустно каждый день по нескольку часов проводить с больным. Наконец, она его совсем не знает.
Она и Танечку не знала, а сама меня с нею познакомила. А мне с нею неинтересно: она только о куклах разговаривает и о платьях, а когда я ее о чем-нибудь спрашиваю, она совсем ничего не может объяснить. "Да, нет, не знаю". Больше ничего. Она совсем глупенькая. Да и все дети глупые, — заключила Эля с убеждением.
Да что ты? — насмешливо протянул Алексей Петрович.

Эля покраснела.

Ну, конечно, не все, и не то, что глупые, а так, какие-то неприятные. Вот Маля и Жоржик, которые в северной комнате живут, они умнее Танечки, но тоже, разве это умно: знают, что я слепая, а каждую минуту
кричат: "Видишь? видишь?" А вчера принесли бабочку и говорят: "Правда, какая красивая?" Я спросила: "Чем красивая?" Они говорят: "Какие узоры и пятнышки на крылышках". Ну, мне интересно же знать — какие, а они не хотят объяснить, и потом Жоржик сказал: "Ну, с тобой скучно, тебе все надо объяснять", и ушли пускать кораблик, а меня не позвали. А уж Петя, я знаю, никогда бы так не сделал. Он и говорит совсем
иначе, чем они. Он очень умный и хороший.
Очень может быть. Я все это сам сегодня же узнаю и думаю, что завтра ты к нему пойдешь... ай-ай! Летит Божья коровка, улетела!

— Завтра же пойду? Ты думаешь? Папочка, милый, вот хорошо-то! Я ему Билли покажу. Он говорит, что большой и не играет в игрушки, но Билли — ведь это все равно, что не игрушка, все равно, почти что настоящий медвежонок.

Эля обхватила отца за шею обеими руками и несколько раз поцеловала крепко, крепко.

А теперь, папочка, надо протанцевать. Это будет называться "радостный танец на вершине Черной горы".
Хорошо, только отойдем от края. Вот тут довольно большая площадка, здесь можно. Только уговор: как я крикну: стой! в ту же секунду остановиться. Слышишь?
Да, да, ты не бойся. Ах, как это удивительно хорошо танцевать на вершине горы, над бездной, над морем! Может быть, папочка, тут еще никто никогда не танцевал.
Да, уж наверное ты первая.

Эля откинула назад голову, точно сбросила с себя печаль последних дней, и закружилась — передавая в быстрых веселых движениях всю свою радость. Алексей Петрович смотрел на нее, не отрываясь. Он стоял у края скалы, чтобы подхватить девочку, если бы она приблизилась к обрыву, но Эля ни разу не вышла из назначенного ей круга. Шапочка слетела у нее с головы, шпильки и ленточка разлетелись в разные стороны, и густые волосы, освободившись, тоже исполняли свой танец: то разлетались, то извивались, то падали усталыми прядями. Солнце пронизывало их, и лицо Эли мелькало, как белый цветок, окруженный золотистыми, волокнистыми лепестками. Наконец, Эля вскинула руками, точно крыльями, которые порываются лететь, и упала на траву.

— Ох, больше не могу, устала радоваться, — произнесла она запыхавшимся голосом и старалась собрать рассыпавшиеся упрямые волосы.

Отец подал ей шапочку и ленточку, зацепившуюся за колючую ветку горного растения.

— Ты похожа в эту минуту на Степку-Растрепку, —сказал он, смеясь. — Ну, давай я тебе помогу устроить твою прическу, отдохни немного, да и домой пора.
Мама уж наверное беспокоится.

Вернувшись с Черной горы, Алексей Петрович пошел к Ивану Федоровичу и долго разговаривал с ним и с Петей.

Вечером, лежа в постели, Эля слышала, как отец с матерью спорили о чем-то вполголоса на балконе.

Но долетели до нее только последние слова Елены Павловны: "Делай, как знаешь".

Эля поняла, что разговор шел о ней и о больном мальчике. А наутро отец сказал ей:

— Если хочешь, можешь идти к Пете.

Они встретились на берегу и провели вместе целых три часа, жарились на солнце и без умолку болтали. Эля рассказывала про Черную гору.

— А вам папа отдал гвоздички? Правда, как хорошо пахнут? Я их по запаху находила.

И вечером, когда Эля вошла в Петину комнату, ее встретил крепкий, сладкий запах маленьких белых цветков. Эля принесла Пете свои книги, и он с интересом их рассматривал: он еще никогда таких не видел.

А у вас есть с собою книги, вы много читаете? —спросила Эля.
Нет, совсем не читаю: мне доктор запретил. Первое время, когда я заболел, я только и делал, что читал.Папа утром уходил на службу, мама на уроки. Я целый день один, до пяти часов, и все это время я читал. Потом у меня стала подниматься температура, напали бессонницы, а если и засыпал, так страшные сны снились.
Доктор сказал, что это от чтения, и запретил читать. Все книжки от меня отобрали. Как мне скучно было! Первое время я даже плакал, а потом начал сам сочинять разные истории.
Какие истории?
Да так, разные путешествия, приключения. А потом стихи сочинять.
Настоящие стихи? — с явным недоверием спросила Эля.
То есть как — настоящие? Конечно, плохие.

— И теперь сочиняете стихи? Каждый день?
Петя засмеялся.

Разве можно стихи каждый день сочинять? Разные истории выдумывать — это можно, а стихи — совсем другое. Они сочиняются, когда сами захотят.
Ну, скажите мне какой-нибудь стих.
Хорошо, я вам скажу свои первые стихи, я еще маленький был, когда их сочинил. Я и раньше сочинял, но те уж совсем глупые.

— Ну, говорите.
И Петя прочел:

Осень.

Листья облетели,

Соловей замолк,

Птички улетели,

Рыщет в лесу волк.

Все цветы завяли,

Нету больше роз,

Даже скоро будет

Маленький мороз.

Эля была поражена.

Как хорошо, настоящие стихи! — проговорила она,
не скрывая обидного для Пети удивления.
Ну-ка, скажите еще раз, я хочу запомнить. Хорошо бы их протанцевать, — произнесла она задумчиво, когда Петя повторил стихи.

Теперь был изумлен Петя.

Как протанцевать?
Так, я всегда танцую, если мне что-нибудь нравится.
Да как же это? Я не понимаю.
Ну вот, я бы вам протанцевала ваши стихи, только я вашу комнату еще не знаю. Погодите, я ее сейчас
"осмотрю".

Эля встала, протянула вперед руки и начала обходить комнату, ощупывая все попадавшиеся ей предметы. А Петя объяснял ей.

— Это кровать Ивана Федоровича, это стол, это корзина, чемодан, моя складная кровать, на которой меня выносят на берег.

Эля все обошла, ощупала и остановилась.

— Тесно немного, — сказала она, — ну, да ничего, уж как-нибудь.

Она вскинула руки над головою, подняла лицо и закрыла глаза.

Петя почувствовал себя как-то неловко. Только что он начинал привыкать к тому, что Эля слепая, и ее открытые глаза ничего не видят, как вдруг она, слепая, хочет танцевать его стихи. И сразу она стала какая-то чужая, другая, и лицо другое, строгое, как у взрослой.

— Листья облетели, — тихо, как-будто про себя, произнесла Эля и начала танцевать. — Срываются с веток, медленно падают, зыблятся листья и приникают к земле. Вдруг порыв ветра подхватил их, закружил, закружил и бросил... и все тихо. Но вот какое-то движение.
Сначала размеренные взмахи, потом все быстрее и быстрее, много их, со всех сторон. Это птицы машут крыльями, улетая на юг. А вот тяжело ступает, оглядывается, останавливается, прислушивается... Это волк
рыщет по лесу.

Петя увлекся. Он забыл, что еще несколько минут тому назад ему казалось странным и неприятным, что слепая девочка будет танцевать. Теперь он видел только, как оживали его первые детские стихи, и это его радовало. Ах, если б не больная нога, как бы он затанцевал вместе с Элей.

В середине танца Петя случайно взглянул в окно и увидел застывшую в изумлении фигуру Ивана Федоровича. Они обменялись знаками, и оба продолжали смотреть.

Эля грустно и бессильно уронила руки, наклонила голову, точно она тяжела была для тоненькой шеи. Это цветы вянут, никнут к холодеющей осенней земле. Потом она стала медленно перебирать ногами, тихо протягивать руки, останавливалась, вздрагивала. Потом вдруг махнула рукой, нащупала стул и упала на него, вся раскрасневшаяся.

— Браво, браво! — закричал Иван Федорович в окне и захлопал.

Эля была смущена.

Иван Федорович вошел в комнату и продолжал:

Ловко ты танцуешь, Эля. Тебя учили этому, что ли?
Нет, я сама придумала. Только сегодня у меня ничего не вышло, уж я знаю, — лепетала Эля, — очень трудно представить, как крадется маленький мороз.
Это я придумаю к завтрашнему дню и еще что-нибудь другое протанцую. Только за это, Петя, вы должны мне рассказать какую-нибудь вашу историю.

VI.

С этого дня начались Петины рассказы и чтение стихов и Элины танцы. Петя говорил ей любимые стихи своих любимых поэтов, а Эля танцевала их. Несколько часов на берегу проходили, как минуты. Эля с наслаждением жарилась на солнце, никогда не жаловалась на жару или головную боль и заметно окрепла. Ее кожа стала принимать оттенок спеющих лесных орехов, и голые руки и ноги не выделялись резко, как прежде, на прибрежном песке. Каждый день она ходила гулять с отцом в горы. К закату всегда возвращались, и Алексей Петрович доводил Элю до Петиной комнаты. Она входила, с порога уже кричала что-то веселое, интересное и бросала Пете на кровать охапку пахучих горных цветов или трав.

— У разрушенного храма были; какая там вода вкусная! Она из трубы бежит в каменный водоем. Там прохладно так, все кругом кусты, деревья. А от храма только две стенки остались. Окно одно, узкое такое, а кругом высокие цветы. Папа говорил: желтые они, как восковые свечи. А на обратном пути мы зайца видели.

Когда Эля бывала где-нибудь с отцом, она всегда говорила: "Мы видели", или "мы пойдем посмотрим". И поясняла:

— Папа мне так все хорошо рассказывает, что все равно, как-будто я вижу.

Петя быстро поправлялся. Загорел он ужасно.

— Чернее, кажется, и быть нельзя, — говорил Иван Федорович.

Нога почти не болела, разве только когда Петя, чувствуя потребность движения, слишком неосторожно обращался с больной коленкой.

Теперь он уже не все время лежал, а часть дня сидел, обложенный подушками. Ему позволено было даже немного читать. Прежние одинокие, тоскливые и скучные часы были забыты. Дружба Пети и Эли с каждым днем крепла. Чем чаще и дольше они видались, тем больше им было, что сказать друг другу. Появлялись все новые и новые общие интересы.

В один из первых дней знакомства Эля принесла Пете Билли, медвежонка из коричневого плюша.

— Это ничего, что Вы не играете в игрушки, — сказала она извиняющимся голосом, — Вы только посмотрите, какой он славный, какие у него лапки! Мы сейчас гулять идем с папой, и я Вам оставлю Билли: Вам не так будет скучно. Вот если заставить его поклониться, он рычит. Хорошо? — и она ушла, а медвежонка оставила на Петиной кровати.

Хотя Петя мог бы уже быть в третьем классе гимназии, он очень весело провел время с Билли и даже не постыдился признаться в этом Эле. Она была в восторге и повторяла:

— Я Вам говорила, что он все равно, что настоящий.

Один раз Эля принесла Пете мешочек красивых морских камешков. Некоторые из них были совсем прозрачные, другие напоминали опалы. Были совсем гладкие, зеленые, как малахит. На многих камешках были причудливые пятна и узоры, точно начерченные тончайшим пером. Голубая долина славилась этими камешками.

Эля высыпала камешки Пете на одеяло и сказала:

— Это для Вас. Мне их дала та дама, знаете, которая всегда с нами здоровается на берегу. Она целые дни все камешки собирает, у нее их много. Пете камешки ужасно понравились, но было совестно их взять, и он спросил:

Почему же Вы их себе не оставите?
Зачем же мне? Говорят, они такие хорошенькие. У меня есть несколько простых. Я их увезу в Москву, на память о море. Я люблю проводить ими по лицу: такие они гладенькие, прохладные. А эти очень хорошенькие?
Ах, прелесть какие! С узорами некоторые... дайте руку, я Вам покажу, какие узоры.

И Петя стал осторожно чертить карандашом по Эливой ладони.

— Понимаете? — спрашивал он. — Узор тоненький, тоненький, ну, знаете, такой тонюсенький, как когда комар над ухом пищит.

Петя, как Алексей Петрович, старался всегда подыскивать сравнения, чтобы делать для Эли понятным то, что он видел.

Несколько времени он молча пересыпал камешки из руки в руку, а потом вдруг сказал:

Знаете, ведь Вы мне меня же подарили.
Как это?
Да так: ведь меня зовут Петр, а это значит "камень". Помните, ведь это в Евангелии сказано, Христос сказал апостолу Петру. И по-французски: pierre — камень и Pierre — Петр.
Ах, правда, правда, вот смешно-то! — закричала Эля, — мне в голову не пришло. Значит, Вас можно называть не Петр Сергеевич, а Камень Сергеевич? Я вас так буду называть — Камешек. Мне так очень нравится. Я имя Петр люблю, а Петя — не очень. Камешек гораздо лучше. Только нельзя же говорить: Камешек, Вы. Это странно. Давайте, будем на ты, хотите?
Хочу.
Ну, Камешек — ты.
Эля — ты.

И они оба засмеялись.

VII.

Лето проходило. Отдыхающие стали разъезжаться. По утрам во дворе брякали и звякали бубенцы. Это извозчики приезжали из города, чтобы везти кого-нибудь на железную дорогу или на пароход. По коридору слышался тяжелый топот людей: выносили сундуки и корзины.

Ты еще долго здесь будешь жить? — спрашивала
Эля Петю.
Пока можно Ивану Федоровичу. Ему отпуск продлили. А вы когда уезжаете?
Мы еще сами не знаем. Папу всегда могут вызвать
Как жаль, что мы не в одном городе живем.
Да. Какая скучная будет зима! Я в гимназию не попаду.
Да ведь ты же поправляешься, нога больше не болит?
Что же, что не болит! Доктор позволил только через неделю встать и сидеть в кресле, вытянув больную ногу. Так и в Петербург поеду на костылях. А там мы живем на пятом этаже. Как же я буду по лестнице-то спускаться и подниматься? Да потом, я ослабел, не высижу в классе и отстал очень. Нет, опять целый год пропадет.

Петин голос задрожал. Эля отыскала его руку и тихонько погладила ее.

Ничего, Камешек, милый, это все пройдет, ты не грусти. Надо только потерпеть и подождать.
Подождать! — повторил Петя, и было слышно, что он с трудом сдерживает слезы. — Ты, Эля, не понимаешь, ты девочка, и вы совсем иначе живете. А мои папа и мама бедные и все время работают. Вот даже летом не могли отдохнуть. Я хочу им помогать, хочу сам зарабатывать, а должен лежать, ничего не делая, и они на меня же тратятся. Лечение, доктор, проезд сюда — это все очень дорого стоит. Мне, главное, маму жалко. У отца на службе часто выходят неприятности, он возвращается домой раздраженный, сердится, кричит... Господи, что бы я дал, чтоб самому зарабатывать и помогать маме!

После этого разговора Эля была задумчива и на прогулке с отцом передала ему все, что говорил Петя.

Как же, папа, Камешек будет в Петербурге целую зиму один сидеть в квартире и мучиться, а я буду одна в Москве? — Эля говорила это и крепко обеими руками сжала руку отца. Алексей Петрович знал, что это служило у нее признаком сильного волнения. — Я так хотела бы всегда быть вместе с Камешком, — тихо повторяла она, — всегда, всегда.
Невозможно это.
А я хотела бы, чтобы все было можно, как в сказке.

VIII.

Петя проснулся под мягкий и густой шум дождя. Взглянул в окно. За седою движущейся сетью чуть видны были темные очертания Черной горы. Виноградные листья, местами уже коричневые и красные, вздрагивали под упругими ударами дождевых капель. Иван Федорович только что кончил умываться и вытирать полотенцем с красной каймой свое загорелое, бородатое лицо.

— Что, Петя, проснулся? Дождик, брат, сегодня.
Он подошел к окну, заглянул направо и налево.

— Ни единого просвета. На целый день зарядило. Нельзя ни на берег тебе, ни мне в горы. Ну, я буду приводить в порядок мои коллекции, а ты мне будешь помогать. Вот надо каждый камень завернуть в отдельную бумажку и наклеить ярлычки с названиями пород.
Только сначала чайку напьемся.

Иван Федорович надел пиджак и достал чайную посуду из шкафчика, сделанного в стене.

За дверью быстро зашлепали босые ноги, и появилась девочка Паша. Она прислуживала всем в пансионе, отличалась необыкновенной чернотою худых рук и ног и была проворна, как мышь.

Откинув в сторону голову, она несла маленький продавленный с одного боку, но весело кипящий, с крышечкой набекрень самовар. С помощью ноги закрыла за собою дверь и сообщила с радостным изумлением:

Дождик идет.
Да что ты? — протянул Иван Федорович, — а нам и невдомек

Только что успели они напиться чаю, и Иван Федорович прибрал все в комнате, как кто-то завозился за дверью.

Папа, не могу снять калоши! — жалобно пропищал Элин голос, и потом послышался голос ее отца:
Ну, держись, держись!
Эля и Алексей Петрович! — радостно закричал
Петя. — А я боялся, что ее не пустят в дождик.

Эля была в сером, влажно блестевшем дождевике и еще с порога стала кричать:

На целый день, на целый день к вам! И обедать мне сюда принесут. Она поздоровалась с Петей, начала шарить в кармане и высыпала ему на одеяло пригоршню раковинок, белых с лиловой каймой.
Вот тебе ракушки, — сказала она, — Маля и Жоржик принесли из дальней бухты.

Алексей Петрович разглядывал коллекции Ивана Федоровича. Они заспорили относительно названия горного растения.

Какой дождик славный, правда, Камешек? — спрашивала Эля, — точно у нас на севере, в Петровском. Там теперь грибы вылезают из земли, — прибавила она задумчиво. — Я очень люблю собирать грибы.
Да разве ты можешь? — удивился Петя.
Нет, конечно, искать не могу, а мы идем вместе с папой в лес. Он находит гриб и говорит мне, а я сяду на землю и вытаскиваю, а иногда рядом нащупаю и другой. А раз, знаешь, я так целое семейство нашла: два больших и тринадцать маленьких! Шапочки у них какие: как бархат! Здесь, вот, леса нет, а мне иногда так скучно без леса.
Здесь море зато. Разве ты не любишь море?
Люблю... только оно слишком много разговаривает.
Как это?
Да так. Ведь уж никогда, никогда оно не замолчит, как следует. Все или сердится, или что-нибудь рассказывает.
Ну, а по вечерам? Иногда совсем стихает, да и по утрам иногда тихое-претихое.
Нет, все-таки хоть немножко, хоть чуть-чуть дашлепает.
Ну, Эля, я ухожу, — Алексей Петрович встал. — Веди себя умно.

IX.

Иван Федорович разглядывал принесенные Элей ракушки. Эля прислушалась к хрупкому звуку пересыпаемых створок и спросила:

В них жемчуг не находят?
Нет, жемчужины находят в совсем других раковинах, и не в Черном море, а в далеких теплых морях.

Иван Федорович достал из корзины папки с высушенными цветами и растениями.

Я вот буду приводить в порядок мои коллекции, — сказал он, — и если хотите, Петя и Эля, могу вам рассказать о жемчуге.
Да, да, расскажите, — попросил Петя, а я Вам буду камни заворачивать... нет, лучше так: я Эле объясню, она будет заворачивать, а я — названия налеплять и заклеивать.

Эля очень обрадовалась, что и ей нашлась работа. Петя всегда старался так устроить, чтобы и она чувствовала себя со всеми и забывала о своей слепоте. На берегу по утрам он придумал, чтобы она приносила ему камешки, выбирая самые гладенькие и красивые по форме, а он из них отбирал самые лучшие для своей коллекции. Элю это очень увлекло, и она всячески старалась отличать на ощупь прозрачные камешки от других. Но это ей не сразу удалось. Когда она высыпала первую собранную кучку камешков на край Петиной складной кровати, его сердце так и сжала острая, невыносимая жалость: пред ним лежали круглые и плоские, гладко отточенные морем, но бесцветные, некрасивые камешки.

— Есть хоть один хорошенький? — Эля произнесла эти слова печально и смущенно, точно виноватая.

У Пети не хватило духа сказать правду:

— Не один, а несколько, — он ответил быстро, слишком каким-то веселым голосом.

— Вот этот, и вот еще, и вот...

Но Эля перебила его, точно видела, как он покраснел от непривычной лжи:

— Ты смотри, Камешек, не вздумай лгать с благотворительной целью.

Петя не понял.

Что это значит?
А это папа всегда говорит, когда мама хочет меня обмануть из жалости. Папа мне всегда всю правду говорит, всегда, всегда. Он говорит, что если меня все будут всегда жалеть и из жалости обманывать, то из меня выйдет кислятина и клякса, а он хочет, чтобы я была сильной женщиной. Он говорит, что слепых обманывать грешно, потому что они только и могут видеть, что правду.

Петя был мучительно сконфужен и решил в следующий раз ни за что не обманывать Элю. Судьба сжалилась над ним: в следующей кучке камешков, собранных слепой девочкой, оказался удивительно красивый, точно налитый розовым вином, прозрачный сердолик. Петя ахнул от восхищения. Эля по его голосу поняла, что он искренно восхищается, и была совершенно счастлива.

Мама думает, что мне грустно, когда другие видят красивое, а я — нет, — сказала она, помолчав, — а я, напротив, бываю очень рада. Если бы папа не видел красивого, он не мог бы так хорошо мне все рассказывать. И вот ты тоже очень хорошо умеешь рассказывать, когда видишь что-нибудь красивое.
А ты любишь, когда Иван Федорович рассказывает?
Он — не так хорошо, у него иногда непонятно вы ходит, и я себе не так ясно представляю, но я люблю, когда он говорит: у него голос совсем, как у Мурки. У нас в Москве такой есть старый кот. И вот, когда Иван
Федорович говорит, мне все кажется, что Мурка поет.

Поэтому и Эля с радостью отнеслась к предложению Ивана Федоровича рассказать о жемчуге. В дождливый день так уютно сидеть вместе с Камешком, слушать мягкий бас Ивана Федоровича и вспоминать о Мурке.

— Ну, так вот, — начал Иван Федорович, осторожно перекладывая свои любимые растения, — я уже вам

сказал, что раковины, в которых находят жемчуг, водятся в далеких теплых морях, главным образом в Индийском океане и Персидском заливе. А вы знаете, откуда берется жемчуг?

Из раковины, вы же сами сказали, — отвечала Эля и прибавила, — посмотри, Камешек, так я завернула?
Так.
Из раковин жемчуг берется уже готовый, — сказал Иван Федорович, — а я спрашиваю, знаете ли вы, как он образуется, создается в раковине?
Я помню, — нерешительно произнес Петя, — мне кто-то говорил, что это такая болезнь.
Как болезнь? — изумилась Эля, — ты это нарочно говоришь?
Нет, он совершенно прав, — сказал Иван Федорович, — я сейчас вам это объясню. В раковине живет слизняк. Называется он "перловица". Тело у "перловицы" мягкое и завернуто справа и слева в две тонкие, мягкие
пластинки. Эти пластинки сходятся и срастаются между собою на спине слизняка. Он лежит в них завернутый, как в мантию или в одеяло. Пластинки эти так и называются мантией или епанчей. У новорожденного слизняка, только успеет он из яйца вылупиться, эта
мантия уже бывает покрыта сверху двустворчатой раковиной. У него она тоненькая, но чем больше он растет, тем и раковина становится толще. А делается это вот почему: из мягкой мантии или епанчи слизняка вы
ступает жидкое такое вещество. Оно твердеет, и от него то раковина и становится толще. Значит, не будь мягкой слизистой мантии у "перловицы", не было бы у нее и твердой раковины. Раковина из мантии образуется. Снаружи раковина "перловицы" очень некрасива. Грубая такая, шершавая. И трогать неприятно, и смотреть. А внутри зато — удивительная красота. Как вот только Эле объяснить, что такое перламутр? Трудно это. Ну, одним словом, "перловица" живет в своей раковине, точно в сказочном заколдованном дворце. Снаружи грубые, плохо обтесанные камни, окон нет, всего одна дверь, да и та на щель похожа, а внутри — роскошь и великолепие, каких и у Соломона не было. А самое-то интересное — это то, что сама же "перловица" это великолепие создает, сама, можно сказать, из своего существа его испускает, а сама-то его и не видит.
Почему не видит? — спросила Эля и даже уронила блестящий кусок шпата, который заворачивала в бумагу.
Не видит, потому что глаз у нее нет. Слепая она.
Как я? — опять спросила Эля.
Как ты, — просто ответил Иван Федорович.
Значит, она это для других делает, для людей? —
продолжала допрашивать Эля.
Ну, не совсем так. Ты не забывай, что "перловица", хоть и великий художник, но все-таки только слизняк и не может любить людей. Она о них и не знает. А
если встретится с ними, то на свою погибель: жемчужи
ну из раковины люди возьмут, а слизняка, который ее
сделал, выбросят вон.
А как же это, Камешек сказал, что жемчужина де
лается от болезни?

А вот сейчас расскажу. Раковина "перловицы"
внутри, значит, сделана из множества тонких слоев пер
ламутра. Это то самое вещество, которое в жидком виде
выделяется из мантии "перловицы" и потом твердеет. Из
этого же вещества, и тоже из множества тончайших сло
ев, состоит и жемчужина. Только перламутровое веще
ство "перловица" из своей мантии выпускает, не вредя
этой мантии, а для того, чтобы появилась жемчужина, в
мантии должна быть сделана ранка, повреждение, то
есть "перловица" должна непременно поболеть. Для этого
нужно, чтобы между мантией и раковиной "перловицы"
попал какой-нибудь твердый предмет, хоть самый ма
люсенький: ну, хоть крошечный камешек или даже пес
чинка. Этот твердый предмет, несмотря на свою малость,
все-таки оцарапает нежную мантию, сделает в ней ран
ку. Из ранки выльется жемчужное вещество, обольет
собою камешек или песчинку, — вот вам и готово нача
ло жемчужины, первый ее слой. За первым, таким же
путем, образуется второй, третий, и так многое множе
ство слоев, пока, наконец, не создастся прекрасная,
круглая, овальная или грушеобразная жемчужина.
Интересно это очень, — произнес Петя, — только
я не понимаю, как могут к "перловице" попадать твер
дые предметы? Ведь она в мантию завернута, а сверху
еще двумя створками раковины прикрыта.
Дело в том, — отвечал Иван Федорович, — что она
раковину свою иногда приоткрывает, чтобы насладить
ся солнцем. Не видит она его, но чувствует и любит
больше всего на свете или, вернее сказать, единствен-

ное на свете. Приоткроет "перловица" свою раковину, нежится на невидимом ею, но любимом солнце, а в это время какая-нибудь шальная рыба как вильнет перед нею хвостом или камень откуда-нибудь как бултыхнет в воду! Перловица испугается шума и захлопнет неосторожно и слишком поспешно свою раковину, ну, и прихватит песка. Мантия ее от раковины немного отстает, песчинка туда завалится — и готово начало жемчужины. А не будь в мантии поранения — и жемчужины бы не было. Поняла, Эля?

— Поняла. А только все-таки это все на сказку похо
же. Значит, в жизни бывает иногда, точно в сказке.

Иван Федорович еще долго рассказывал о жемчуге, о том, что в прежние годы жемчуг водился и в России, в реках и ручьях. Назывался этот речной и ручьевой жемчуг в старые годы "вятским", потому что его всего чаще привозили из Вятской или Вологодской губернии. Жены богатых русских бояр и торговых людей вынизывали этим жемчугом свои кокошники, повязки и сарафаны и приносили его в дар в монастыри целыми горстями. Множество его тогда было, но так его жадно вылавливали и уничтожали при этом столько раковин, что становилось их все меньше и меньше, а теперь о нашем "вятском" жемчуге совсем даже забыли.

За обедом Петя объяснил:

Знаешь, Эля, я буду называть тебя Жемчужинкой.
Ты меня — Камешком, а я тебя — Жемчужинкой. Та
кая же ты беленькая...
И так же люблю, чтобы было красиво, а сама ниче
го не вижу? — докончила за него Эля.

Да, только что же принцессе Жемчужинке дру
житься с простым Камешком!
Ты не простой, — быстро возразила Эля, — ты —
драгоценный. Ты самый мой лучший друг.
Как это вы расстанетесь и будете жить в разных
городах? — спросил Иван Федорович.

Дети притихли и стало слышно, как плакал, всхлипывая, дождь за окном.

) Мурат принес в парусиновом мешке почту. Алексей /

Петрович стал разбирать ее, читая вслух адреса и раскладывая по кучкам письма и газеты.

— Ивану Федоровичу Внукову для передачи Петру
Сергеевичу Брянцеву, — прочел он, протянул письмо
Эле и коснулся им ее руки. — Пойди отнеси своему Ка
мешку. Мурат тебя отведет.

Эля знала, что Петя ждал письма от матери. Она хотела его обрадовать. Она вошла к нему, заложила руку с письмом за спину и, улыбаясь, сказала:

Что у меня есть для тебя! — Петя сейчас же дога
дался.
Письмо? — Он сидел у окна в кресле.

Больная вытянутая нога лежала на подставленном стуле.

— Давай скорее, Жемчужинка, это, верно, от мамы.¹Так давно не было, я даже начал бояться...

Он схватил письмо и так быстро разорвал конверт, что оторвал и уголок письма.

^чрр*

Эля прислушивалась к легкому хрусту почтовой бумаги и ждала, улыбаясь, чтобы Петя прочел ей письмо.

Вдруг он проговорил так глухо, что она не узнала его голоса:

— Ох, Господи!

Эля вздрогнула и крикнула:

Что случилось? Что ты? Да говори же, Камешек!
Папа место потерял.

Несколько мгновений оба молчали. Большая серая бабочка билась в окно, затихала где-то в углу, у рамы, и опять начинала биться с густым гуденьем.

— Бедная мама! — услышала Эля дрожащий голос, та
кой слабый, что гуденье бабочки почти заглушало его.

Она взяла обеими руками Петину руку — не сразу нашла: рука закрывала лицо — и стала крепко сжимать ее.

Ты мне скажи, что мама-то твоя пишет?
Да вот пишет: выходили все неприятности у папы с нотариусом, у которого он служил в конторе. И опять вышла большая неприятность. Папа не был виноват, другой служащий напутал, а нотариус напустился на папу. Папа не выдержал и ответил ему резко, а нотариус и сказал, что он может не являться больше в контору. Бедная мама! Ты не можешь себе представить, что это такое. Ты совсем, совсем иначе живешь, ты даже понять не можешь.

Эля молчала. Ей казалось, что она понимала, но не могла сделать, чтобы Пете не было больно, и не смела утешать.

Когда Эля тихонько вошла в комнату, где был ее отец, он стал нервно пощипывать свои жесткие усы. Он только что прочитал жене полученное с почты письмо. Его спешно вызывали по делам редакции. Елена Павловна не хотела оставаться в Голубой Долине без него. Погода портилась.

Если Эля захворает, — говорила она, — что я буду делать? Ни доктора, ни аптеки, а до города восемнадцать верст.
Это все верно, — задумчиво произнес Алексей Петрович, — только Элю мне жалко. Она надеялась возвращаться вместе с Петей. Какие тут только планы строились, — я ведь знаю. А если вам со мною ехать, то самое позднее — послезавтра.

Эля вошла в комнату тихонько, но услышав отца, заговорила быстро и взволнованно:

Папочка, несчастье случилось: папа Камешка место потерял. Это ужасно, ты должен помочь. Придумай, ты можешь.
Это, в самом деле, большая неприятность, — сказал Алексей Петрович.
Но ты поможешь им, — тревожно спрашивала Эля, — ты устроишь что-нибудь?
Да, я уже об этом думал. Я могу попросить дядю Федю, чтобы он похлопотал, у него в Петербурге много знакомых. Но, чтобы что-нибудь устроить, мне надо быть в Москве и как можно скорее. Оставить вас здесь без себя мне бы очень не хотелось. А меня вызывают в
редакцию. Согласна ты, чтобы помочь твоему Камешку и его родителям, ехать в Москву послезавтра?
Эля вздрогнула и с минуту молчала, крепко сжав свои маленькие руки. Потом ответила тихо, но твердо: — Согласна. Алексей Петрович облегченно вздохнул:

— Вот и отлично. Значит решено: послезавтра мы уезжаем. И все устроится, я тебе обещаю. У меня уже кое-что придумано. Из города я телеграфирую Петиному отцу, а из Москвы переговорю с ним по телефону.

XI.

Было только семь часов, когда ранний сентябрьский вечер зажег огни в комнатах большого дома и маленького флигеля.

Петя лежал на кровати. Он точно похудел за этот день. Лицо у него вдруг стало опять такое, как в прежние дни, когда у него невыносимо болела нога. Он ничего не ел за обедом и все перечитывал письмо матери. Узнал об отъезде Эли и совсем приуныл. Оставаться в Голубой Долине казалось ему теперь невыносимым. Эля пробовала уверять его, что это очень хорошо, что они уезжают, и что отец ее все устроит. Но он перебил ее с непривычным для него раздражением:

— Ах, Жемчужинка, оставь. Моя мама тоже всегда утешает папу и меня: "Все устроится, свет не без добрых людей". Ну, и ничего не устраивается, а все идет хуже да хуже.

Иван Федорович прислушался к разговору детей и сказал серьезно:— Вот что, Петя, Елизавета Николаевна пишет: "Единственное, что меня утешает и поддерживает, это известие, что тебе лучше и нога твоя поправляется". Если же ты теперь начнешь киснуть, перестанешь есть и спать, то вся твоя поправка пойдет насмарку. Утешишь ты этим маму, нечего сказать!

Эти слова на Петю подействовали. Он стал спокойнее разговаривать с Элей, встал с кровати к вечернему чаю и съел все, что ему было оставлено от обеда.

— Завтра целый день проведем вместе, с утра до ночи, — сказала Эля, уходя домой. — Завтра последний день.

Этот последний день был ветреный и облачный. Море набегало на берег сердитое и гулко шумело, когда Эля сообщила ему о своем отъезде. Она хотела проститься и с камешками, но мелких почти не было, а большие были влажны от набегавших волн. Когда Эля ощупывала их, ей под руку попадались жесткие, пахнувшие рыбой и иодом, водоросли. Они были выброшены и разбросаны волнами по всему берегу.

— До свиданья, до свиданья. На будущее лето я попрошу папу опять к вам приехать.

Эля кивала морю, потом в сторону Черной горы, гладила рукою влажные камни и жесткие водоросли, а резкий порывистый ветер отдувал в сторону ее мягкие золотистые волосы, трепал и надувал парусом коротенькую шотландскую юбочку. Билли тоже со всеми прощался, не сходя с Элиных рук. Он кланялся, рычал и посылал во все стороны воздушные поцелуи своей плюшевой лапкой с замшевой ладонью.

Тихо пили вечерний чай в Петиной комнате. Начинали говорить и замолкали.

Довольно рано за Элей пришла Елена Павловна и сказала:

— Ей надо хорошенько выспаться перед дорогой.
Никто не возражал. Стали прощаться. Дети, молча, жали друг другу руки, а в душе их плакали два слова: "последний вечер".

XII.

На другое утро Эля проснулась очень рано от мучительного волнения. Первое, что промелькнуло в голове и в сердце, было слово: "уезжаем".

Елена Павловна укладывала подушки в коричневую дорожную сумку. Она услыхала Элю и обернулась.

— Проснулась уже? Полежи, еще рано. Слава Богу, хорошая погода, хоть и не совсем ясно. Я так боялась дождя или холода; в степи всегда ужасно продувает.

Во дворе стояла коляска. Лошади ели овес и вскидывали головами, чтобы достать овес со дна мешка, привязанного к морде. Извозчик, в синем кафтане со множеством сборок сзади у пояса, нес с Муратом сундук. На черной клеенке было налеплено много ярлыков. Видно, сундук бывалый и знаком не только с Россией, но побывал и за границей во многих городах.

За чаем Эля с трудом проглатывала кусочки хлеба с маслом. В горле было тесно и горько. Уложили последние мелочи и пошли прощаться с Иваном Федоровичем и Петей. Сидели у них недолго. Алексей Петрович смеялся и шутил, но все чувствовали, что он делает это, как сам говорил, "с благотворительной целью".

— Ну, пора, — сказал он и встал первый.
Елена Павловна приглашала Ивана Федоровича:

Когда будете в Москве, нас не забывайте, будем очень, очень рады.
Ну, прощай, Камешек, — сказал Алексей Петрович, — поправляйся.

А Эля просила:

Напиши, когда будете проезжать через Москву. Мы выедем на вокзал повидаться.
Да, да, спасибо, — повторял Петя и замолкал: боялся заплакать.

Елена Павловна ласково поцеловала его в стриженую вихрастую голову, и он почтительно прикоснулся губами к ее тонкой, белой руке.

Вышли на крыльцо.

Прощайте, Паша; прощайте, Мурат. — Эля почувствовала прикосновение шершавой руки старого татарина и пожала ее дружески.
Прощай, баришня, — бормотал Мурат. — Здоров бувай. Виноград кушал мала-мала. Хозяин Мурат виноград давал, Мурат молодой син давал, — здоров бувал.

Петя тоже вышел провожать и стоял на террасе, опираясь на костыли. Из-за ручного клетчатого чемодана, положенного на переднее сиденье коляски, высунулась
белокурая голова Эли в темной шапочке. Она кивала Пете. Не видела его, но чувствовала, что он стоит и на нее смотрит. Выглянуло солнце, точно все вокруг улыбнулось отъезжающим.

Ну, все, кажется. Трогай! — сказал Алексей Петрович.
До свиданья, прощайте, счастливого пути, прощай, пиши! — кричали взрослые и детские голоса.

Колеса повернулись, двинулись с хрустящим скрипом по камешкам. Коляска завернула за угол большого дома и скрылась. Иван Федорович и Петя все еще стояли и ждали, когда она снова покажется из-за холма, при выезде на шоссе.

До свиданья! — крикнул еще раз Петя, но голос его оборвался и не долетел до удалявшейся коляски.
Вот выехали, видят нас, — сказал Иван Федорович и замахал, вытянув руку, своей смуглой соломенной шляпой. — Помахай платком, Петя, что же ты?

Но Петя не пошевелился.

— Она все равно не увидит, — тихо сказал он и поплелся в комнату, постукивая костылями по кирпичному полу террасы.

XIII.

Петины дни потянулись однообразные, тоскливые! одинокие.

По утрам, если погода была хорошая, он ковылял на своих костылях на берег и сидел там на камешках, согретых осенним солнцем. Часами смотрел на море, на волны, набегавшие, падавшие, расползавшиеся пеной. Думал о матери, о Жемчужинке. В газете Иван Федо

рович читал, что погода в Петербурге и в Москве плохая: дожди, холода. Мать наверное старается набрать как можно больше уроков, с утра уходит и поздно возвращается, уставшая, бледная, продрогшая. Отец ищет места, волнуется, раздражается. А Жемчужинка? Ей хорошо живется, у нее совсем другая жизнь. Но и она тоскует, наверное: скучает, думает о нем, пристает к отцу, чтобы он "что-нибудь устроил". Петя насмотрелся на несчастную жизнь своих родителей и не верил ни в какие "счастливые устройства".

Возвращался с прогулки Иван Федорович. Шли обедать. После обеда Петя сидел возле террасы, прислушивался к беготне и визгу хозяйских детей. Глядел на лиловые зубцы Черной горы, потом на ступени балкона большого дома. С них всегда сходила Эля, и ему так ясно представлялась ее тоненькая фигурка и всегда, точно с вопросом, протянутые вперед руки.

В четыре часа Иван Федорович звал Петю пить чай. Вместе вспоминали Жемчужинку.

— Они уже в Москве. Со следующей почтой может прийти письмо.

Но письмо пришло в тот же день, с дороги.

Открытка, написанная изящным крупным почерком Елены Павловны и продиктованная Элей.

Всего несколько слов:

"Мой драгоценный Камешек, папа уже послал телеграмму твоему папе. Мы едем хорошо. Не тоскуй. Целую тебя и кланяюсь Ивану Федоровичу. До свиданья. Твоя Эля".

От этой открытки Пете стало легче. Он все еще не верил, но начинал надеяться и с нетерпением стал ждать следующего письма из Москвы. Отсчитывал дни, даже часы, остававшиеся до прихода следующей почты.

В семь часов вечера уже темнело и сразу становилось холодно и сыро. Иван Федорович зажигал лампу, читал вслух или они вместе приводили в порядок коллекции. Паша притаскивала самовар. От его тоненькой песенки и горячего дыхания становилось веселее, уютнее. Тишина стояла за черными окнами. Только иногда налетал на темных крыльях ночной ветер и шуршал засыхающими виноградными листьями. Укладывались спать рано. Петя не сразу засыпал. Думал, прислушивался к тишине, казавшейся особенно глубокой от унылого далекого лая собак.

Наконец, Петя засыпал, и ему снились незнакомые дома, неизвестные комнаты и в них мать, Жемчужинка, Алексей Петрович, отец.

Пришел почтовый день, но ожидаемого письма не принес. Со следующей почтой его тоже не было. Петя не находил себе места от волнения. Иван Федорович всячески старался его успокоить:

— Письма так часто пропадают... могла случиться задержка поездов... мало ли что.

Но он сам не понимал, почему нет писем, и начинал беспокоиться. Погода испортилась. Начались ветра. Они мчались, как обезумевшие, по Голубой Долине, налетали на поселок у моря, шумели кустами, гнули деревья, срывали с них умирающие листья, стучали ставнями, стонали, гудели и свистели в трубах, летели к морю и там сшибались с волнами.

Сидеть на ветру было невозможно, и Петя должен был проводить весь день в комнате. Иван Федорович старался придумывать для него интересные занятия, но Петя ничего не мог делать, все валилось у него из рук, и он слишком часто и подозрительно сморкался, стараясь незаметно вытирать слезы.

После обеда он не отходил от окна, ожидая почты.

Вдруг вскрикнул: "Мурат!" и быстро-быстро застучал костылями, направляясь к двери.

Иван Федорович остановил его:

— Постой! Не выходи на ветер, еще простудишься. Я, скорее тебя принесу.

И он выбежал. Мурат шел по двору быстрыми, неровными шагами, точно спотыкался. Это ветер подхлестывал его и толкал в спину. Иван Федорович выхватил у него из рук парусиновый мешок и, не слушая бормотания старого татарина, вернулся в комнату, развязывая на ходу тесемки.

Из мешка вывалились две газеты, мелькнул синий конверт, открытка, повестка, белый конверт.

От Жемчужинки! — крикнул Петя и схватил его.
А вот еще тебе от Елизаветы Николаевны, — сказал Иван Федорович, выгребая остальное содержание мешка. — Только почему это штемпель "Москва"?

Петя похолодевшими руками разорвал конверт с письмом матери. Прочитал несколько строк и вдруг бросился на шею Ивана Федоровича и разрыдался.Какое счастье! — всхлипывал он, — все устроилось, все устроилось, и мы будем вместе, всегда вместе!

Да что устроилось? Объясни толком... фу ты, даже напугал.

Иван Федорович освободился от судорожно зацепившихся за него рук, ласково погладил их и усадил Петю на стул.

— Ну, давай вместе прочитаем письмо.
И они стали читать.

Елизавета Николаевна писала, что Алексей Петрович предложил ее мужу и ей занятия в своей редакции. Жалованье не особенно большое, но зато даровое помещение: две комнаты здесь же, возле конторы. Они уже переехали и устраиваются в новом помещении.

"И все это случилось, благодаря твоей милой Жемчужинке — писала Елизавета Наколаевна, — я так ее полюбила: мне кажется теперь, что у меня двое детей".

Как весело свистел и гудел ветер в Голубой Долине! Как весело постукивал он в окна и кричал:

— У-а-а! Дово-о-лен? Быва-а-ют ска-а-зки в жи-и-зни!..

XIV.

Пассажирский поезд подходил к Москве. Петя приникал лицом к заплаканным от дождя окнам и говорил, волнуясь и задыхаясь:

Иван Федорович, ничего не видно... я на площадку выйду, можно?
Иди, только осторожно. Не поскользнись, смотри.

Иван Федорович вытянул руки и весь подался кверху, снимая с сетки Петин чемодан.

— Постой! — крикнул он, — простимся, а то потом
тебе будет не до меня.

Они обнялись и три раза поцеловались. Петя взволнованно повторял:

Спасибо вам, Иван Федорович, спасибо за все, за
все. Приезжайте к нам в Москву.
Непременно на Рождество приеду, а ты поправляйся и встречай меня на двух ногах.

На площадке вагона уже стояло несколько пассажиров.

Все посторонились и пропустили вперед смуглого, большеглазого мальчика на костылях. Уж слишком у него был взволнованный и умоляющий вид.

От дождливого дня под навесом вокзала стоял сырой, серый полусвет. Промелькнули выстроившиеся в ряд носильщики в фартуках; жандарм, толпа встречающих, чужие лица, и среди них вдруг отчетливо выделились две фигуры: беленькая девочка в мохнатеньком коричневом пальто и невысокая женщина в черном, с кротким бледным, взволнованным лицом. Они стояли, держась за руки.

— Мама, Жемчужинка! — зазвенел крик и прорвался сквозь гул шагов, голосов и пыхтение поезда.

Петя рванулся вперед. Кто-то сказал:

— Тише, подождите сходить, пока совсем не остановится. Вы упадете с костылями.

А вагон все двигался, как-то несносно и тихо плыл, не останавливаясь. Мать и Эля бежали за вагоном. Многие с удивлением оглядывались на хорошенькую девочку, повторявшую, задыхаясь, два странных слова:

— Камешек, драгоценный Камешек!

Петя плохо сознавал, что было потом. Кто-то помогал ему спуститься с лесенки вагона, кто-то почти снес его на руках. Потом слабые руки матери крепко обхватили его. К щеке его прижалось холодное от воздуха лицо, и губы, не отрываясь, целовали долгим, счастливым поцелуем.

Вот они втроем в карете. Сквозь запотелые, заплаканные окна ничего не видно. Двигаются не скоро по неровной мостовой, но Пете наемная карета, с вытертой шелковой обивкой и обшмыганными пуговками, кажется чудесным ковром-самолетом, уносящим их троих в счастливое тридесятое государство.

Эля смеется, крепко жмет его руку, ласково прижимается к Елизавете Николаевне. Она вся розовая от радости и волнения под своей коричневой плюшевой шляпой. Они о чем-то спрашивают друг друга, начинают рассказывать, но от неожиданного взрыва веселого смеха слова разлетаются, как вспугнутые птицы. Потом слова опять выскакивают, отдельные, бессвязные, и снова смех, и утыкание головы в плечо, в колени матери.

Как, уже приехали?
Ну да, ехали почти час, через весь город.
А я и не заметил.

Большие, неизвестные, но сразу такие милые комнаты. Никогда невиданная причудливая, старинная мебель. С картин глядят прекрасные лица, бледные от серого дождливого полусвета. Их встречает Елена Павловна, приветливая, изящная, красивая.

Алексей Петрович уехал по делу, скоро вернется.
А редакция внизу?
Да, пойдем поздороваться с папой.

Отец вышел на минуту из конторы. Он озабочен новым делом, но доволен и сразу помолодел. Крепко целует Петю, хлопает по плечу.

Поправляешься, — молодец! Загорел-то как, точно эфиоп!
Ну, пойдем к нам. Я помогу тебе переодеться и умыться, — говорит Елизавета Николаевна. — Видишь, какие комнаты хорошие? Светлые.
Да, гораздо лучше, чем в Петербурге.

Петя торопится умываться, проливает воду; забывшись, с намыленным лицом бросается целовать мать.

Она вскрикивает, и из соседней комнаты звенит голос Эли:

— Камешек, скорей! Сейчас чай подадут, а мне еще нужно тебе все показать.

Она показывает ему все: комнаты, любимое дедушкино кресло.

— Его вывезли из имения, где жил дедушка, мамин отец. Ты только попробуй сесть на него и погляди, какие ножки... а на руках-то какие головы!

Потом Петя смотрит картины. Эля объясняет. Она знает каждую картину до мельчайших подробностей, так хорошо рассказал ей о них отец.

— А вот книги папины.

— Ух, сколько! Он их все прочитал?

Эля на мгновение затрудняется, но потом решительно произносит:

Все.
Ах, это Мурка! — вдруг вскрикивает Петя.

В углу дивана большой, серый, с черными разводами кот следит за ним суженными изумрудными глазами. Петя гладит его по спине, щекочет под широкой мордочкой. Кот жмурится и начинает громко петь.

А Иван Федорович, бедный, один теперь в Петербург едет, — неожиданно произносит Эля.
Ах, это ты вспомнила, какой голос у Ивана Федоровича, точно Мурка поет?

-Да.

Иван Федорович обещал на Рождество к нам приехать.
Вот хорошо-то! Надо, чтоб он к елке приехал. Вот тут, в этом углу, у нас всегда елка стоит, больша-а-ая!
До Рождества больше трех месяцев. Мне надо будет начать заниматься.
Да, да, Камешек, мы уже говорили и решили с папой и с твоим папой. Мы будем вместе эту зиму учиться, и тебя приготовят к четвертому классу. Ты рад?
Ужасно. Только боюсь, что отстал.
Ничего, ничего: нагонишь. И я тоже хочу по латыни учиться, хочу знать все, что ты.

Елена Павловна крикнула из столовой:

— Дети, идите чай пить!

Эля схватила Петю за руку, притянула его к себе и заговорила быстро и таинственно:

И мы всегда будем вместе, всю жизнь. Хорошо?
Хорошо.
Всегда, всегда, до самой смерти, да, Камешек?
Да, до самой смерти.
И если из нас кто-нибудь первый умрет, тот должен подождать другого. Тогда ведь и я буду видеть, и мы вместе полетим к Богу. Правда, Камешек?
Правда.

Б. ВЛАСОВ

КАМЕШЕК

Лицензия ИД № 01714 от 05.05.2000.

Подписано в печать 11.05.01. Формат 70Х90/₁₆.

Бумага офс. Печать офс. Физ. п. л. 4,5.

Тираж 15 000 экз. Заказ N° 3263 (л+зм).

ООО Издательство “Отчий дом”

109017, Москва, Старомонетный пер., д. 9, стр. 1.

Тел. 915-51-04.

Отпечатано с готовых диапозитивов заказчика на

Государственном унитарном предприятии Смоленский

полиграфический комбинат Министерства Российской Федерации

по делам печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций.

214020, Смоленск, ул. Смольянинова, 1.

ISBN 5-86809-089-3

Ю. Ткачев.