ДЕТЯМ О СЛОВЕ

ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ

МИНСК

“Через слово созидается душа ребёнка” — писал архимандрит Рафаил (Карелин).

О внимании и строгости к словам, даже мысленно произносимым; о слове горячем, от всего сердца; о благодарности и милосердии; о воспитании приемных детей; о силе молитвы и о чтении Евангелия; об отношении к каждому человеку как образу Божию повествуют рассказы современного православного автора В.А. Ганаго.

Пришёл Федя в класс, хочет поздороваться с друзьями, а у него ни одно слово не выговаривается. Совсем испугался мальчуган, боится, что ребята заметят, смеяться станут.

“Что ж со мной такое? — думает. — Как же я жить буду, если слова сказать не смогу?”

Пришла учительница, открыла журнал, намереваясь спросить, кто как домашнее задание приготовил. Федя сжался, спрятаться хочет, чтоб его не вызвали. А учительница именно его фамилию и назвала.

Встал Федя, покраснел, набрал воздуха, хотел хоть одно слово выговорить, но у него ничего не получилось.

— Что, пробегал? Не выучил?

Федя опять силится сказать, но слово не рождается.

— Ты что — язык проглотил?

Класс смеётся. Федя опустил голову.

— Давай дневник!

И тут он, забыв про портфель, книги, сорвался с места и вылетел из класса.

— Что с ним такое? — спрашивает учительница у ребят.

Это было для всех странно. Федя всегда был спокойным — и вот...

— Серёжа, — обратилась учительница к старосте, — догони, узнай, может у него случилось что.

Побежал Серёжа, да вернулся ни с чем: Федю так и не нашёл нигде, хотя все закоулки проверил.

А Федя решил — зачем ему теперь школа, если он слова сказать не может. Какая учёба? Для чего?

Он проходил мимо магазинов, ларьков и думал, как ему теперь будет трудно даже мороженое купить. А как он домой вернётся? Мама спросит о делах в школе, скажет:

— Покажи дневник. Где портфель?.. Как же она переживёт, когда сын отвечает лишь руками? Что же делать? Федя бродил и бродил...

Иногда мелькала надежда, что немота пройдёт; стоит лишь успокоиться, он заговорит вновь и, если сможет сказать хоть одно слово, хотя бы одно, то будет говорить как прежде. Федя отошёл в сторону и попытался произнести:

— Мама!

Но что-то внутри сковало. Слово не прозвучало. Федя попытался ещё раз, и ещё, но немота не проходила.

Уже давно миновало время его возвращения домой, а он всё не мог решиться вернуться. Хотелось есть. Била дрожь. Куда идти? Что делать?

Делать было нечего. Надо идти домой. Дом есть дом. В радости и горе — твоё гнездо, твой очаг.

Федя вернулся. Всё было так, как он предполагал. Те самые мамины вопросы и упрёки. Только одного не предвидел, что мама, узнав, обнимет его, прижмёт к себе и будет плакать вместе с ним.

Они ходили по врачам, но ничего не помогало...

Шли дни. Федя молчал. В школу он не ходил. Телевизор не смотрел. Читал и думал.

Как-то его навестила бабушка, спросила:

— А ты, Феденька, не занимался ли пустословием и празднословием? Ведь за этот грех нас на мытарствах прежде всего спросят.

Федя, не зная, что такое мытарства, удивлённо взглянул на бабушку. Та пояснила:

— Это таможня около земли. Там бесы как стеной стоят, не хотят душу после смерти к Богу пускать. Они все грехи, все как есть, во время жизни записывают, а когда мы покинем тело и устремимся к Богу, они эти списки и предъявят с криками ликования: “Наша душа! Наша!”

А Ангел-хранитель, который всегда с тобой, и заступник твой святой Фёдор на защиту встанут. Другой список покажут, список твоих добрых дел: где ты помог кому, кого словом сердечным согрел...

Услышав это, Федя вздохнул. Он понимал, что теперь никому хорошего слова сказать не сможет. Бабушка (ох, эти бабушки!) словно прочитала его мысли и утешила:

— Не печалься, родимый. Бог даст — сможешь людям и словом послужить. Только ты покайся за те дурные слова, которые успел наговорить. Напиши записочку, все грехи, совершённые словом, перечисли: обманывал, хвастался, давал пустые обещания, осуждал, не дай Бог, ругался. Ох, мало ли чего мы языком попусту молотим. А выходит не попусту, за каждое словечко ответ понесём. Ведь словом можно и ранить, и приласкать, убить и возродить. Слово — чудо, семя жизни. Сказано: “от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься”. Напиши в своей покаянной записочке всё чистосердечно, чем когда согрешил. А в конце обязательно: “Каюсь, прости меня, Господи!” Господь простит тебя и вернёт тебе дар слова, божественный дар.

Феде показались странными бабушкины слова — “дар слова”. Когда она ушла, он думал над ними. Потом задремал. Ему предстала удивительная картина.

Однажды во всём мире исчезло слово. Проснулись люди утром, хотят, как обычно, друг другу сказать “с добрым утром” или “здравствуй” — и не могут. Лишь мычат. Всё как прежде — и вздохнут, и губами пошевелят, а слово не возникает. Словно испарилось. Все вдруг онемели.

Что тут было! Остановились заводы, не взлетают самолёты, встали поезда. Закрытыми стоят магазины, школы, детские садики.

На замках редакции газет. Замолкло радио. Погас экран телевизора. Неразбериха в армии: что за служба без команд? Паника в полиции. Оказались безработными депутаты. Перестали умнеть дети, рычат как Маугли. Разваливаются государства, гибнут народы... Разве они могут выжить без покаяния?

Федя пришёл в себя, взял бумагу, ручку и стал, как учила бабушка, перечислять свои многочисленные грехи, совершённые словом, делом, помышлением. Он написал ещё и записку маме о том, что хочет идти в церковь на исповедь.

Мама пошла с ним, рассказала священнику о беде. Во время исповеди тот внимательно прочитал записку, разорвал её, и над головой Феди прозвучало:

Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит тебе, чадо Феодор, вся согрешения твоя вольныя и невольныя.

Хор пел:

Тело Христово приимите, Источника Безсмертнаго вкусите...

Федя с трепетом подошёл ко Святой Чаше. Причащающий священник, ничего не зная о случившемся, спросил:

Федя замялся. Мама пыталась подойти, но из-за множества народа не смогла.

— Имя твоё святое, — настойчиво повторил священник.

Федя с волнением набрал воздух.

— Имя!

И вдруг мальчик робко произнёс:

— Феодор! Мама вскрикнула. Федя, дрожа, принял

Святые Дары, поцеловал край Чаши и, еще не понимая своего счастья, отошёл. Мама бросилась к нему и обнимая прошептала:

— Феденька мой, Феденька... Ну скажи, мой родной, скажи: “Слава Богу!” Скажи!

Федя перекрестился и неторопливо произнес:

Слава Богу за всё!

Плавик никак не мог запомнить стихи, заданные на завтрашний день. Учил, учил, а они всё из головы выскакивали. “И зачем их только нам задали? — морщил он лоб. — Хоть бы Пушкина или Лермонтова, а то стих какого-то Бунина зубрить надо”. Название сразу запомнилось: “Слово”, а дальше — никак.

Молчат гробницы, мумии и кости,

Лишь слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!

Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

Наш дар бессмертный — речь.

Повторял, повторял Слава, потом вздохнул и бросил. Всё, двойка обеспечена! Литераторша обязательно спросит. Она всегда чует, когда не приготовишь. Насквозь видит. Ведьма! Если бы она заболела и урок отменили — вот здорово было бы!

Вообще-то Славик не хотел другим зла. Он любил мысленно странствовать: то к папуасам слетает, то на дикий Север к моржам его занесёт, то на пирамиду вскарабкается. Как-то по телевизору говорили, что в пирамиде особыми приборами расслышали разговор жрецов. Их уже нет, а голоса звучат. Они что-то там обсуждали при захоронении фараона. Прошли века, исчезли жрецы, государство, а слова остались, витают, живут. Вот здорово! Славик задумался об этой тайне.

Вдруг он оказался у каких-то невиданных ворот. Ему захотелось пройти в них, однако они были закрыты. Слава толкнул дверь, но она не открылась, и тут зазвучал голос:

— Святослав! Ты находишься у входа в необыкновенную страну: в ней сбывается каждое произнесённое слово. Но сюда, ты же сам понимаешь, не всех можно пускать. Прежде чем открыть эти врата, мы испытываем всё, что человек успел не только сказать, но и то, что было в его мыслях. Знаешь ли, что сказанное слово живёт всегда?

— Нет... Не знаю, — растерянно признался мальчик.

— Знаешь ли ты, что может совершить слово?

— Нет... Не знаю, — ещё больше смутился Слава.

— А какими бывают слова, ты знаешь?

— Какими-какими... Разными...

Вдруг зазвучала красивая музыка, и на фоне неба загорелись разноцветные буквы. Славик стал читать: “Слово — семя, сеющее добро. Словом можно умудрить, исцелить, освятить. Словом можно отравить душу, ранить, развратить, посеять зло. Каков язык — такова и душа”. И опять зазвучал голос:

— В страну тьмы и жути попадают говорящие плохие слова. Не говорил ли ты их?

— Нет, не говорил! — заверил Слава.

— Как не говорил? А это кто сказал?

И вдруг на небе возникли чёрные буквы: “Ведьма! Если бы она заболела и урок отменили — вот здорово было бы!”

Слава поник головой.

— Не падай духом! У тебя ещё есть возможность смыть свои злые слова покаянием. Без покаяния мы не сможем впустить тебя в эту страну.

— А что там? — не удержался Славик.

— Нет таких слов, чтобы описать её. Хочешь ли ты туда попасть?

Утром Слава пришёл в школу, а урок действительно отменили. Учительница литературы заболела.

Сказываю вам,

что так на небесах более радости

будет об одном грешнике кающемся...

Появился на свет маленький человечек. Сначала новый мир испугал его, и он заплакал. Это были слезы страха. Потом он узнал родной голос мамы и успокоился. Шли дни, и он уже улыбкой отвечал на ее улыбку.

В другой раз он увидел в окно, как из гнезда выпал беспомощный птенец. Птенчик жалобно пищал, пытался взлететь, крылышки у него ещё не выросли.

Мальчуган, еле-еле сам умея ходить, вышел из дома, чтобы помочь упавшему, но когда спустился с крыльца, то увидел облизывающегося чёрного кота, а рядом трепещущие пушинки.

И опять несколько слезинок-бриллиантиков скатились из его глаз. Родители бережно хранили эти сокровища. Иногда они устраивали для себя праздник: доставали бриллианты и любовались ими. Они никому их не показывали, никому не говорили, что их сынок порой плачет обыкновенными слезами — слезами обиды, каприза, а порой — драгоценными. Это была их тайна.

Они боялись, что злые люди похитят их сына и потому ни с кем не давали ему играть, боясь, что тайна будет открыта.

И мама, и папа окружили своё дитя заботой, буквально носили его на руках.

Мальчик вскоре привык к такому царственному почитанию. Ему стало казаться, что весь мир создан для него и все — его подданные. Он привык повелевать, становясь всё надменнее и холоднее. Родители видели, как меняется сын, но уже ничего не могли поделать. Им казалось, что он навсегда разучился плакать даже обыкновенными слезами. Это глубоко огорчало их. Ведь когда-то это был такой чуткий малыш.

Шли годы. Силы родителей иссякали, они старились. Их надежды, что сын будет им помощником и защитой в старости и болезнях, давно растаяли, как утренняя роса. Сын был чёрств и равнодушен ко всем, кроме себя. Он на всех поглядывал свысока, как на рабов, никого не любя, никому не сочувствуя. Сердце его окаменело.

Ни одной слезинки не проронил он, стоя у гроба своего отца. Только задумался о чём-то.

И вот теперь эти руки не могут сами даже удержать стакан.

Сын взял его и бережно поднёс к ней.

Она удивлённо и благодарно взглянула на него. Глаза её увлажнились.

Ему пришла мысль, что скоро он останется один на всем свете, и никто в мире больше не будет любить его так, как любила мать.

Он пожалел, что никогда в жизни ничем ни разу не порадовал её, не согрел добрым словом или заботой.

Она жила для него, а для кого жил он? Она была для него матерью, а был ли он для неё сыном?

Вдруг глаза его затуманились, и что-то упало в стакан. Это был маленький бриллиант.

Неотразимо прекрасным описал Оскар Уайльд юного Дориана Грея. Но на жизненном пути Грею встретился лорд Генри, внушивший молодому человеку, что единственные ценности в мире — это наслаждение и красота. Лорд Генри дал ему книгу, где были слова, подобные сладостному яду. Они призывали жить, давая волю каждому чувству, каждому желанию, потому что молодость и красота быстротечны. А юноша Дориан Грей был действительно прекрасен: ясные голубые глаза, золотистые кудри, утончённые черты лица. Таким неотразимо покоряющим и запечатлел его на портрете художник.

Глядя на своё изображение, Дориан Грей был поражён. Веря, что главное — красота и наслаждение, он высказал безумную мысль: пусть печать пороков и страстей ложится не на его лицо, а на портрет; пусть стареет образ на холсте, сам же Грей пусть всегда остаётся таким же юным и прекрасным. За исполнение своего желания Дориан пообещал душу.

Возникла таинственная связь юноши с портретом. После жестоких поступков Грея черты жестокости возникали на полотне. После убийства — следы крови. По мере того, как страсть к наслаждениям опустошала и оскверняла душу, каким-то чудом это отражалось и в его волшебном зеркале — портрете. Лицо же оставалось по-прежнему юным и прекрасным.

Но с портрета, который он панически прятал от всех, смотрела на него его гибнущая душа — олицетворение пороков и разложения.

Шли годы. Знакомые, друзья старели. Дориан был, как и раньше, молод и красив.

Он утратил способность любить и желать. Прошлое тяготило его. Оно воплощалось в портрете с жутким, отвратительным лицом,

И как-то, не выдержав зрелища своей души, своей жизни, Дориан Грей ударил ножом портрет. Раздался страшный крик. Вбежавшие слуги увидели портрет прекрасного юноши с золотыми волосами, а на полу — мёртвого отвратительного старика с ножом в груди.

Род, родина, родные, родимый... Увы, кого-то эти слова — пустой звук.
Жил Серёжа с родителями, да разве являлись они отцом и матерью? Они думали только о выпивке. Напиваясь, отец зверел и избивал своего малыша. Мальчик убегал из дому и ночевал летом в парке, а зимой — в подъездах.

Пропив всё, родители продали квартиру, забыв, что они отец и мать. И уехали куда-то, не вспомнив про сына.

Серёжа оказался один, без дома, а было ему всего пять лет. Пищу он искал в мусорках, иногда голодал сутками.

Как-то он подружился с таким же бездомным мальчиком. Вдвоём было лучше. Однажды они устроились на ночлег в старой машине на свалке и заснули. Что им снилось? Может быть, дом, тарелка с кашей, от которой шёл вкусный пар, или мама, ещё трезвая мама, поющая колыбельную песню?

Проснулся Сережа от едкого дыма — машина горела. Дверь заклинило, огонь уже обжигал лицо, руки. Сергей изо всех сил толкнул дверцу, выскочил, попытался вытащить друга, но машина взорвалась. Ударной волной его отбросило в сторону. Он потерял сознание; придя в себя и увидев своё обгоревшее лицо, решил только по ночам выходить на поиски пищи. Малыш страдал от сильных ожогов. Ему казалось, что он забыт и брошен всеми.

Однажды — о неисповедимые пути Господни! — его на свалке нашли журналисты. Взволнованные судьбой бездомных детей, они рассказали о мальчике по телевидению.

Уже на следующий день в студию позвонил мужчина, назвавший себя Николаем. Он сказал, что хочет найти Сережу и усыновить его. Вскоре Николай увёз мальчика к себе в деревню. Добрые люди собрали деньги на операцию. Теперь ожогов уже не видно. Заживают и душевные ожоги. Сережа учится в школе. Он самый счастливый человек на свете — у него есть дом, есть отец.

"Но почему, почему?"— дни и ночи искал разгадку австрийский врач Игнас Шеммельвайс.

Дети появляются для радости, творчества, любви. О них мечтают родители. С тревогой ждут — когда же прозвучит первый возглас пришедшего в мир нового человека. И наконец — свершилось! Мать забывает о перенесённых муках, счастливая, рассматривает, на кого же он похож. Счастлив и отец, но...

Проходят дни, и ребёнок погибает. Почему? Почему? Должна же быть причина — ломал голову Шеммельвайс. Являясь помощником директора родильного дома, он чувствовал себя виноватым в высокой смертности новорождённых.

Шёл 1844 год. Медицина ещё не знала ответов на многие вопросы. Их приходилось искать.

Как-то раз Шеммельвайс обратил внимание на поведение врачей во время работы. Только отойдя от постели умирающей, не помыв руки, они шли принимать рождающегося младенца.

“Стоп! Может, всё дело в этом?!” — мелькнула догадка. Чистота рук! Не в ней ли причина?

Он приказал медперсоналу носить белые халаты, соблюдать чистоту в палатах и... тщательно мыть руки, ополаскивая химическим раствором.

Некоторые врачи смеялись, отказывались подчиняться, но Шеммельвайс добился своего.

Смертность сократилась.

Ныне врач, оперируя, даже надевает повязку на лицо. Оказалось, что опасные вирусы могут летать. Их повадки видны под микроскопом.

Однако есть невидимые, духовные существа. Мало кто способен их созерцать. Они бывают разными. Есть духи света, целомудрия, любви, мира. Есть духи смертоносного равнодушия, ненависти, разрушения, цинизма. И прилетают они к нам порой с каким-нибудь словом. Слово само по себе может быть хорошим, но когда отравлено духом тьмы, то и несёт зло.

...Однажды прозорливый старец зашёл в храм. За чистоту его мыслей и чувств Бог дал ему дар видеть различных ангелов — и светлых, и тёмных.

Как же был изумлён Божий человек, заметив в облачении священника беса, произносящего проповедь. Это вызвало пристальное внимание подвижника веры. Он не упустил ни единого прозвучавшего слова.

Когда же нравоучительная речь была завершена, старец подошёл к мнимому проповеднику и сказал прямо:

— Ты — бес. Я узнал тебя. Внимательно выслушав всё сказанное тобой, должен признаться, что не заметил, чтобы ты хоть в чём-нибудь отступил от Священного Писания. -- — Я старался, — ухмыльнулся бесв — Но зачем ты это делал? Для чего говорил народу святые слова? - Бес был откровенен:

— я говорил эти слова так равнодушно, что ни один из прихожан не положит их в сердце, не станет жить по ним. А услышав вновь, отмахнётся от них, как от назойливой

Каждое слово имеет не только смысл, но и дух.

Не зря же преподобный Серафим говорил: — Наблюдайте, в каком вы духе.

Появился в группе плюшевый Мишка. Как он здесь оказался? Мишка и сам удивлённо смотрел на ребятишек и чуть-чуть им улыбался. Малыши гурьбой кинулись к нему, Каждый тянул к себе, кто за ухо ухватился, кто за шею...

— Я хочу!

— Мой Мишка!

— Отдай! — раздавались детские голоса. Даже кто-то кого-то толкнул, кто-то заплакал. И вдруг — треск... Все замерли, а потом, увидев, что у медвежонка отлетела лапа, стали возвращаться к своим игрушкам.

Брошенный Мишка смотрел на ребят и продолжал им чуть-чуть улыбаться.

К нему подошла девочка Лена. Хотя Леночка была маленькая, но сердце у неё было большое. Когда все малыши набросились на новую игрушку, она пыталась их остановить. Ей казалось, что Мишке больно. Она чувствовала его боль, как будто это её раздирали на части. Но её голосок тонул в общем гаме.

Когда все бросили Мишку, и он, искалеченный, валялся на полу, она прижала его к себе:

Потом, когда Леночка выросла, и у неё появилась маленькая дочка, она рассказывала ей о своём детстве и читала замечательные стихи:

Уронили Мишку на пол,

Оторвали Мишке лапу.

Всё равно его не брошу,

Потому что он хороший.

И маленькая дочурка, учась утешать, лепетала:

Всё равно его не брошу,

Потому что он хороший.

Олина мама долго болела и лежала в больнице. Один раз папа привёл Олю к ней. Оля еле узнала маму: такая та была худая и бледная. Мама долго смотрела на неё, гладила по голове и на прощанье сказала, что Оленька должна расти умницей и во всём слушаться папу. Больше Оля маму не видела, говорили, что она умерла. Они стали жить вдвоём с папой. Сначала всё было хорошо, папа водил Олю в детский сад, вечером забирал её и был с ней почти всё время: читал сказки, рассказывал забавные истории и называл маленькой хозяйкой большого дома.

Но вдруг всё изменилось. В дом стала приходить незнакомая женщина — тётя Клава, или Клавочка, как называл её папа. Она шумно разговаривала и громко смеялась, одевалась всегда во что-то яркое. У неё были крашеные губы и ногти, и Оля каждый раз, когда та гладила её по голове, бежала к зеркалу посмотреть, не испачкала ли тётя её белокурые волосы. Одним словом, тётя Клава Оле не понравилась: она разговаривала с Олей, улыбаясь, но глаза её при этом не смеялись.

Жизнь Оли стала другой. Вечером папа отправлял её в детскую, а потом рано укладывал спать, хозяйкой он стал называть тётю Клаву.

Наступил день, когда папа позвал Олю и торжественно заявил:

— Тётя Клава будет теперь твоей новой мамой.

— Нет, не будет, — ответила Оля. Она побежала в свою комнату, сняла мамин портрет и, показывая его, почти плача, сказала:

— Вот моя мама! И другая мама мне не нужна!

Папа рассердился, но тётя Клава рассмеялась:

— Хорошо, упрямая девочка, пусть я буду! для тебя тётей Клавой.

Уходя, Оля услышала слова:

— Ну, Сергей, мы еще намучаемся с этим ребёнком!

На что папа ответил:

— Не сердись, Клавочка, Оленька недавно потеряла свою мать. Подожди, пройдёт время, и она тебя полюбит.

Оля остановилась и твёрдо произнесла:

— Никогда не полюблю! — и вышла из комнаты.

Папа догнал её, схватил за руку, затащил в комнату и сердито крикнул:

— Я дам тебе ремня, глупая девчонка!

— Ты хочешь бить меня за то, что я люблю маму, а не твою тётю Клаву? — взволнованно спросила девочка.

Папа растерялся. Он стал объяснять, что делает это ради неё, что девочке нельзя быть одной без мамы.

— Но нам же было так хорошо вдвоём? — обнимая отца, плакала Оля.

Папа ответил, что и так уже запустил работу, и что теперь ему надо бывать в институте и по вечерам. Он также напомнил Оле слова мамы, которая просила слушаться папу.

Девочка вспомнила, как они с папой ходили на речку и запускали кораблики, сделанные из бумаги, как те уплывали куда-то далеко-далеко... Она представила, что папа теперь так запустил работу, что по вине Оли она уплывает. Она вытерла слёзы и, вздохнув, согласилась:

— Хорошо, папа, я не буду огорчать тебя и тётю Клаву.

Жизнь потекла ровно. Оля слушалась тётю Клаву, беспрекословно выполняя все её поручения, но продолжала не любить её. Та отвечала девочке равнодушием, хотя внешне заботилась о ней: покупала нарядные платья, игрушки и книжки. Но Оля не любила игрушки и наряды, и только книжки радовали её.

Так прошли годы. Не сбылись предсказания тёти Клавы, что они “намучаются с этим ребёнком”. Оля росла спокойной и нетребовательной. Она прекрасно училась, была любима учителями и ребятами в классе. Дома много помогала тёте Клаве по хозяйству. Той уже нравилась спокойная и не по годам рассудительная девочка, она была бы рада приласкать и поцеловать её, но девочка как будто воздвигла между ними стену. Незаметно повзрослевшая Оля стала называть тётю Клаву Клавдией Михайловной, что ещё больше удалило их друг от друга.

Правда, Оля уже давно перестала “не любить” тётю Клаву. Ей нравилось, что Клавдия Михайловна всегда весёлая и жизнерадостная. Она видела, как любит её отец и как тётя Клава заботится о нём, и чувство благодарности поднималось в её сердце, но разговора по душам у них не получалось.

Клавдия Михайловна очень хотела иметь ребёнка, лечилась. И, наконец, у неё родился сын. Его назвали так же, как и отца, Серёжей. Оля сразу полюбила маленького беззащитного братишку.

“Господи, — думала она, — как же жестока я была с этой маленькой девочкой, так рано потерявшей мать, как не могла найти ключ к её сердцу? Теперь у меня могла бы быть такая чудесная дочь...”

Когда Серёже исполнилось два года, он сильно заболел. Начались беспокойные ночи, и Клавдия Михайловна с Олей сменяли друг друга у постели Серёжи.

Однажды вечером Оля вошла в комнату Клавдии Михайловны и увидела, что та уснула, полулёжа в кресле. Серёжа тоже спал. Она потрогала его головку — лоб был прохладным. “Кризис миновал” — подумала девочка.

Оля тихо положила руку на плечо Клавдии Михайловны:

— Серёжа уснул, — шёпотом сказала она, — ему лучше, теперь он поправится.

Клавдия Михайловна вскочила, кинулась к сыну, а затем, прижав к себе Олю, разразилась слезами:

— Дочка моя, доченька! — рыдала она, целуя девочку. — Прости, прости меня!..

Оля обняла её:

— Ну, перестань плакать, мама. Теперь у нас всё будет хорошо!

Лизе было два года, когда умерла её мать. Вся деревня жалела малышку, но куда её девать? В каждой семье — свои дети. Уже совсем хотели было отвезти сиротку в детский дом, но тут Мария Петрова — мать пятерых детей — заявила, что они с мужем решили её удочерить.

— Что ты, Мария, — отговаривали её односельчане, — тебе и со своими справляться нелегко, частенько голодают, а тут ещё чужой ребёнок.

— Ничего, — ответила Мария, — где пятеро за столом, там и шестому место найдётся.

— Ты всё равно моя самая настоящая мамочка!

Выросли родные дети и разъехались по разным городам. Осталась с родителями только четырнадцатилетняя Лиза. Из ребёнка она превратилась в красивую девочку с ясными глазами, всегда спокойную и приветливую.

Лиза взяла часть работы по дому на себя и делала это так легко и незаметно, что даже злые языки, которые продолжали её называть приёмышем, вынуждены были умолкнуть, втайне завидуя Марии.

Однажды Мария пошла на речку полоскать бельё. Дело было ранней весной, лёд у берега был ещё крепкий. Подойдя к ближайшей полынье, она поставила таз с бельём и хотела уже приняться за работу. И тут послышался страшный треск, лёд на середине реки вздыбился, треснул, показалась вода.

— Лёд пошёл, лёд пошёл! — закричали ребятишки и кинулись на берег. Посмотреть на ледоход вышли и взрослые. Забыв про бельё, как зачарованная, смотрела Мария на грозную картину. И тут льдина, на которой она стояла, оторвалась и медленно двинулась к середине реки. Мария могла бы ещё пере

прыгнуть на землю, но растерялась, а полоска воды между ней и берегом -становилась всё шире и шире. Увидав это, женщина в ужасе закричала. Началась паника: кто кричал о лодке, кто о канате, а льдина всё удалялась. Вдруг все увидели бегущую к берегу Лизу. Не останавливаясь, она просто взлетела на близлежащую льдину и, перепрыгивая с одной на другую, стала приближаться к матери. Мать, увидев дочь, в отчаянии крикнула:

— Лиза, вернись! Мы обе погибнем!

Но девочка не слушала и уже через несколько секунд очутилась рядом с матерью, взяла её за руку и твёрдо сказала:

— Успокойся, мама, Бог спасёт нас!

Лиза зорко следила за льдиной, на которой они стояли, и как только та налетела на большую, резко скомандовала:

- Прыгай!

Обе благополучно перепрыгнули. Так, перебираясь по льдинам, они приближались к берегу. Лиза почти тащила обезумевшую от страха мать, и та целиком ей подчинялась. Добравшись до земли, мать с рыданьем упала без сил. Подбежавшие женщины отвели их домой.

Народ долго не расходился. Все восхищались поступком девочки, удивлялись её смелости и любви к неродной матери.

После этого события уже никто в деревне не называл Лизу приёмышем, а только младшей дочерью Петровых.

Повелел падишах Акбар опыт устроить. Мудрецы его уверяли, что если ребёнка даже не обучать слова произносить, то он всё равно сам заговорит на родном языке.

Собрали новорождённых детей разных национальностей, поместили их в разные комнаты, куда никакой звук не проникал. Обслуживали их немые слуги, так что они ни одного слова ни от кого не слышали.

Прошли годы. И вот мудрецы вместе с Акбаром пришли проверить результаты своего эксперимента. Что же они услышали? Многоязычную речь? Богатство разнообразных звучаний? Увы, нет. Дети рычали, мяукали, издавали нечленораздельные звуки.

Поняли мудрецы: человеку, пришедшему в мир, кто-то должен был открыть это чудо, передаваемое из уст в уста — дар слова, хранящего в себе мудрость, опыт, душу народа. За каждым словом — своя история его рождения, свои открытия.

Появившийся в мире ребёнок тянется к разгадке этой тайны. Слово истины нужно ему как воздух.

У писателя Александра Грина есть рассказ “Пропавшее солнце” ещё об одном жестоком эксперименте, устроенном над малышом.

Сказочно богатый человек Хоггей от скуки решил позабавить себя. Он купил мальчика по имени Роберт и приказал слугам лишить мальчугана солнца. Малютку держали в комнатах без окон, где горели лампочки. Слово “солнце” при нём никто не смел произносить. Книги с ласковым словом “солнышко” выбрасывались.

Роберт рос бледным, болезненным. Когда ему исполнилось 14 лет, Хоггей позвал своих друзей. Они заключили пари, спор. Им было интересно посмотреть, что будет с отроком Робертом, когда тот впервые увидит солнце.

И вот перед самым закатом Роберта с завязанными глазами вывели в сад. Ему заявили: сейчас ты увидишь солнце, которое есть жизнь и свет мира. Сегодня последний день, когда оно светит. Было бы несправедливо лишить тебя этого зрелища.

С Роберта сорвали повязку. Когда впервые многоцветный мир — голубое небо, золотое солнце, бесконечная гамма красок — ворвались в него, он упал. Очнувшись, отрок не сошел с ума, как предполагали поспорившие, а постепенно стал догадываться, что истинная жизнь была отнята у него, что он был обманут. А солнце на его глазах, меняя цвета, склонялось за горизонт. Всё окружающее погружалось во мрак. Роберту внушали, что тьма будет вечной. Могло ли его сердце принять эту ложь? Правда, весь его предшествующий опыт приучал его видеть всё вокруг лишь при свете лампочки. Но теперь, увидев на несколько мгновений вспыхнувший удивительным сиянием сад, он уже не мог допустить мысль, что эта красота, это торжество света было только мгновениями. Какой-то голос внутри подсказывал ему не терять надежды и ждать. И он ждал всю ночь. Какова же была его радость, когда утром он увидел побелевший небосклон. Потом тьма стала рассеиваться и отступать, а на востоке разливалось буйство красок.

Всем своим существом он чувствовал, что дело не только в этом видимом солнце. Для Роберта оно явилось не просто зрелищем, а открытием нового смысла бытия, встречей с каким-то иным Источником света, Источником жизни. Он не знал, как это назвать. Добрые слова, с детства слагаемые в сердце, пробудили его мысль, душу, жажду познания. От них росла в нём непобедимая вера в Свет Истины.

Над целой страной в течении десятилетий был поставлен эксперимент — людей задумали лишить слова “Бог”. Но как бы не истребляли это Слово, оно жило в душе народа, оно оказалось неистребимым, ибо сказано:

"Я никому не мог сказать Священных слов: отец и мать" —

часто шептал Павлик лермонтовские строки. Его воспитала бабушка, и хотя она любила его, но папы и мамы ему всегда не хватало. Бабушка чувствовала это и внушала Павлуше, что у него есть Небесный Отец и Небесная Мать.

— Ты только обратись к Нему или к Ней, и Они всюду, где бы ты ни был, придут тебе на помощь. Лишь призови: Отче наш...

Однако и с бабушкой довелось жить недолго. Павел остался один. Один во всём мире. А мир этот внушал, что нет никаких небесных помощников, нет и чудес. В них верят только неграмотные старушки. Павел же учился в Московском университете, где были умудрённые знанием профессора.

— Какие чудеса?! Мир создан случайным стечением обстоятельств.

Павел повторял за ними многоэтажные формулы вычислений, якобы подтверждающие профессорскую правоту. Получал пятёрки и по научному атеизму, уже сам считая себя потомком обезьяны... Однако Бог попустил жестокую войну. Случайно? Или для прозрения?

...Павел оказался в ледяной воде. Он плыл, выбиваясь из сил. Холодные волны накрывали его с головой. Одежда намокла. Руки, ноги коченели, становились неуправляемыми.

Куда плыть? Где север? Где юг? Туман. Непроницаемая стена. Сердце стучит на пределе...

Он взрывал вражеские корабли, теперь пришёл черёд его торпедному катеру. Никого не осталось. Погибнет и он. Надо смотреть правде в глаза. Остаются последние мгновения жизни. Даже если какой-либо корабль будет проплывать мимо, его не увидят: непроглядный туман. До берега далеко. Да и где он? Холод пронизывает насквозь. Дышать всё труднее и труднее. Надеяться не на что: разве только на чудо, над которым смеялись образованные учителя. Но сейчас ему вспомнились бабушкины слова:

— Ты только скажи: Отче наш! Назови Бога отцом. А отец оставит ли в беде своего сына?

И Павел, с трудом вспоминая слова молитвы, прошептал:

Отче наш, Сущий на небесах,

Да святится имя Твое...

Ещё не успел он дочитать святых слов, как густой туман вдруг рассеялся, рядом почему-то оказался советский корабль. И хотя это почти невероятно, Павла заметили и подняли на борт.

В атеистических книгах это всё объясняют случайностью: случайно, мол, возникли Земля, жизнь, человек. Но не лучше ли, чтобы не было войн, нам взывать, обращаясь к Небесному Отцу:

Да приидет Царствие Твое,

да будет воля Твоя

и на земле, как на Небе.

Погибал молодой прапорщик. Все любили его за весёлый нрав, открытость души. Ни одна офицерская пирушка не обходилась без Кости: праздник ли, день рождения у кого, да просто мальчишник — всегда его звали. А дружков-приятелей много — вот и пристрастился бедняга к вину, да так, что не мог без этой отравы. Как запьёт, так недели на две. Какая уж тут служба?

Пришлось начальству, хотя и оно любило весельчака, разжаловать его из прапорщиков в солдаты. Но и это не остановило падения: страсть к пьянству была сильнее разума, сильнее страха оказаться без куска хлеба. Уже и угроза попасть в штрафные роты висела над ним, а он ничего с собой сделать не мог. Когда трезв был, всё понимал, но всё чаще и чаще кто-то невидимый стал нашёптывать:

— Выпей! И вся грусть-тоска пройдёт. Всего одну рюмочку... Что с тобой случится от одного глотка?

Однажды, когда он сидел со своими думами, зашёл к ним в казарму монах, собирающий деньги на храм. Прапорщик сидел неподвижно, уставившись в одну точку.

— Что ты такой печальный, сынок? — спросил монах.

Костя рассказал ему о своём горе.

— Не горюй, — утешил инок, — такая беда и с моим братом была. Как и ты погибал, да приказал ему духовный отец: “Ты, как захочешь выпить, перекрестись, возьми Евангелие и читай. Опять захочешь, ещё главу прочти”. Послушался его брат, стал святыми словами с бесовскими наваждениями сражаться. И что же? Вот уже пятнадцать лет капли этой пагубы в рот не берёт. Поступи и ты так. Я тебе Евангелие принесу.

Засомневался Константин:

На следующий день дал ему монах, как обещал, Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа.

Полистал книгу Костя, вернуть собрался:

— Тут ничего не поймёшь, к тому же я церковного языка не знаю. Нет, не возьму её.

— Неважно, что сам не понимаешь Слова Божия, но бесы видят, что ты святую книгу читаешь. Это же они подталкивают тебя к выпивке, а при взгляде на Евангелие трепещут и уже никак не могут к своим козням приступить.

Взял Константин Новый Завет, положил в сундук, где его вещи хранились, и тут же забыл про него.

Прошло несколько дней, и опять смертельно захотелось вина. Не совладать со страстью. Значит, вновь запой начнётся. Всё сознавал Костя, а желание сильнее воли. Открыл сундук, чтобы деньги достать и бежать за водкой, а тут перед глазами Евангелие. Вспомнил он слова монаха. “Дай, — думает, — попробую”. Прочитал первую главу Евангелия от Матфея и, действительно, ничего не понял. Однако вспомнился совет инока — всё равно читать дальше старательно. Вторая глава уже была доступнее. Только начал третью, как прозвучал звонок. Значит, казарму закрыли, в корчму не попасть. Так и остался трезвым на ночь.

Лишь проснулся утром, опять желание возникло за вином сбегать, но вспомнил про Евангелие и решил попробовать почитать — что будет? Прочитал главу и раздумал идти в корчму. Вновь захотелось — опять читал. Так страсть постепенно угасать стала. Когда же прочёл всех четырёх Евангелистов, то она не только исчезла, но и появилось чувство омерзения к пьянству. Все товарищи, начальство были поражены такой переменой, ведь они считали его уже погибшим.

Миновало три года, а Костя больше не пил. Вновь его возвели в офицерское звание, потом и в другие чины, даже командиром назначили.

Женился Константин на доброй девушке. Жили с ней дружно, состояние скопили, бедным помогали, сына — славного офицера — вырастили.

А Евангелие с тех пор каждый день читать стал, по целому Евангелисту за вечер. Если сам уставал, жена или сын над ним прочитывали. Заказал в благодарность Богу сделать переплёт для святой книги из серебра и всегда носил его на груди своей, как спасительный дар Божий.

— Дети, спать!

— А помолиться?

— Конечно, конечно, — сказала мама, становясь на колени перед иконами Спасителя и святителя Иннокентия Иркутского. Трепещущий свет лампадки падал на красивое лицо матери и на три белокурые головки малышей. Чистыми, звонкими голосами повторяли вслед за семилетней Настенькой знакомые слова молитвы шестилетняя Рая и маленький краснощёкий Игорёк.

Потом мама прочитала молитву святителю Иннокентию, чью память глубоко почитала. Любили его и дети. Перед сном малыши часто просили рассказать о нём. Мама рисовала в их воображении картины сурового севера, обычаи полудиких обитателей, веривших в жалких идолов.

Дети как будто наяву видели, как толпы людей стекались к святому монаху услышать его вдохновенные слова об истинной вере или получить святое крещение. Ребятам было интересно представлять, как неграмотные северяне, подобно детям, произносили первые прочитанные ими слова, как они радовались, узнавая каждую новую букву. Святой Иннокентий нёс свет в самые отдалённые места, и народ от дедов к внукам с любовью передавал память о нём.

Обычно после вечерней молитвы дети быстро и мирно засыпали. Но в этот предпраздничный вечер то из одного, то из другого угла раздавались вопросы:

— А папа скоро вернётся?

— А он привезёт игрушки на ёлку?

— А большую лошадку?

Мама едва успокоила их и, перекрестив каждого, села за шитьё. В наступившей тишине стал слышен нарастающий вой ветра. Он словно приносил тревожную весть Елизавете об её дорогом Грише. Она беспокоилась о нём всегда, когда он находился в пути. Григорий был машинистом поезда, а в дальней дороге мало ли что может произойти. Лиза всегда, благословляя мужа в дорогу, просила Господа об Ангеле-Хранителе для него, кормильца их детей. Девять лет безоблачного счастья казались мигом. Только вот эти поездки, томительные ожидания, а сегодня ещё и злой ветер, стучащий в окно, завывающий и устрашающий.

Елизавета молилась, молилась и незаметно погрузилась в какой-то туман. Ей привиделась снежная равнина, железнодорожные пути, тусклые мигающие фонари, сугробы. Но вот она увидела несколько человеческих фигур. Около железнодорожного моста, озираясь, они склонились и стали что-то делать...

Как молния мелькнула мысль:

— Да они же разбирают путь!

Она чётко видела, как злые люди отбросили рельсы с насыпи и спрятались под мостом.

Лиза остро почувствовала надвигающуюся беду. Вот уже вдали появилась маленькая чёрная точка, которая стремительно приближалась.

— Да это же поезд! На нём Гриша! — в ужасе пробудилась от видения Лиза и упала на колени, исступлённо молясь.

— Мама! Мамочка! — дети вскочили с постелей. — Что с тобой?!

— Господи, спаси Гришу! Господи, не оставь детей сиротами!

Почуяв беду, и малыши встали на коленки.

— Молитесь, дети: Господи! Спаси нашего папу! Святителю отче Иннокентий, умоли Господа спасти папу! Молитесь, молитесь, дети! Бог услышит вас! Отче Иннокентий!..

Детские глаза вместе с мамой устремляли свой взор, свои сердца к иконам, сливаясь в один молитвенный порыв.

Молился, мчась на поезде, и Григорий. Он зорко всматривался в темноту ночи, сквозь вьюгу и слепящий снег на уходящие вдаль рельсы. Григорий не только соскучился по своей красавице Лизаньке, по милой сердцу детворе, но ещё и тосковал о том, что в эту рождественскую ночь он не в церкви, где люди, ликуя, поют:

Рождество Твое, Христе Боже наш...

Григорий и сам, превозмогая тревогу, пел: Христос раждается, славите...

Но что это? Вдруг в ярком свете перед движущимся поездом возникла фигура монаха.

Он стоял словно на облаке и властно поднимал руку с посохом, запрещая путь.

Григорий дёрнул ручку тормоза и упал без чувств.

От резкой остановки попадали с мест пассажиры, тревога охватила всех. Увидев лежащего без сознания машиниста, начальник поезда выругался:

— Напился, каналья!

— Да что вы, ваше высокоблагородие, — заступился помощник машиниста. — Ларионов спиртного в рот не берёт. Увидел, наверное, что: вдруг закричал, дал тормоз и свалился. Не знаю — жив ли?

Когда фельдшер привёл Григория в чувство, тот мог сказать только одно:

— Там... монах... Начальник недоумевал:

— Какой монах?

Но всё-таки распорядился осмотреть впереди дорогу. Служащие вернулись потрясённые — железнодорожный путь был разобран. Не останови машинист состав, погибли бы сотни и сотни людей.

У паровоза собралась огромная толпа. Рассказ о предупредившем гибель поезда монахе передавался из уст в уста. Появился священник, оказавшийся в числе пассажиров. Прямо под открытым небом отслужили благодарственный молебен. Растроганные люди поздравляли друг друга с великим праздником Рождества Христова и чудесным спасением.

Маленькому Варфоломею очень хотелось научиться читать. Слова лежали перед ним, но он никак не мог проникнуть в их тайну. Сколько ни старался запомнить странные значки-буквы, а они всё не складывались у него в какой-то смысл.

Вот и старший брат Стефан, и младший шестилетний Пётр уже научились этой премудрости — грамоте. А для Варфоломея буквы так и оставались отдельными знаками, без того содержания, которое таилось в них, когда их складывали вместе.

Варфоломей знал, что есть особые слова, которые говорил Сам Бог. Их-то он и хотел открыть. Мама говорила, что в святых словах Дух Божий, что они очищают сердце, умудряют мысли, возносят на небо.

Все ребята давно уже научились читать, лишь Варфоломей без конца твердил:

Но...

Учитель его ругал и наказывал, сверстники смеялись над ним.

Родители огорчались. Они видели, что Варфоломей был необыкновенным мальчиком. Ещё младенцем он перепугал их, отказываясь в какие-то дни от еды. Сначала думали, что сынок заболел, но, увидев, что он весел и подвижен, успокоились. Когда же эти “голодные забастовки” стали регулярными, они заметили, что он отказывается от материнского молока именно в среды и пятницы. Тогда они поняли: их сынок постится.

Он был добр и послушен. Всем хорош, а вот с грамотой никак не в ладах. Сильно переживал и сам Варфоломей. Укрывшись от всех, мальчик со слезами молился:

— Дай же Ты мне, Господи, понять эту грамоту. Научи Ты меня, прости и вразуми.

Отрок не мог жить без великого дара — Слова Божия и молился о нём беспрестанно.

Мог ли Господь не услышать сердечных молитв? Он давно их слышал... Однажды отец послал сына искать жеребят. Любя природу и уединение, Варфоломей с удовольствием отправился исполнять поручение. В поле, под дубом, он увидел старца-монаха. Инок благоговейно молился. Мальчуган, боясь помешать, ожидал в стороне. Окончив святое дело, старец подозвал Варфоломея к себе, благословил и ласково спросил:

— Что тебе надобно, чадо?

Мальчик чистосердечно поведал о своей беде:

— Меня отдали учиться грамоте, и больше всего желала бы душа моя научиться читать слово Божие, но вот сколько ни стараюсь, никак не могу выучиться, не понимаю, что мне толкуют, и очень печалюсь о том. Помолись за меня Богу, отче святой, попроси у Господа, чтобы Он открыл мне учение книжное: я верю, что Бог примет твои молитвы.

Растроганный чистотой детской души, возвёл к небу руки убелённый сединами старец и вознёс к Богу свои пламенные мольбы. Трепетно молился с ним и юный отрок.

После слова “аминь” старец достал ковчежец — маленький ларец, бережно взял частицу святой просфоры и, благословив, дал Варфоломею:

— Возьми, чадо, сие даётся тебе в знамение благодати Божией и разумения святого Писания. Мала частица святого хлеба, но велика сладость от неё.

Со слезами радости принял малыш таинственную пищу.

— Если веруешь, чадо, — предсказал старец, — больше сего узришь. А о грамоте не скорби: ведай, что отныне Господь подаст тебе разумение книжное, даже других просвещать будешь.

Монах уже собрался идти, но мальчик стал умолять его посетить их дом:

— Папа и мама очень любят таких как ты, отче! Не лиши их святого благословения!

Старец пошёл с ним. Родители с любовью приняли гостя, предложили угощение. Инок подошёл к иконам, взял книгу псалмов и передал её Варфоломею. Мальчик смутился и стал отказываться, боясь перед отцом и матерью, перед братьями опять оказаться неучем и тупицей, но старец приказал читать Слово Божие без сомнения.

Варфоломей взял у святого отца благословение, благоговейно перекрестился и... стал читать. Он читал чётко, всё понимая.

Сбылось, как он сам потом вспоминал, над ним предсказание пророка:

После трапезы, прощаясь, святой старец сказал родителям отрока:

— Знайте, что велик будет ваш сын перед Богом и людьми за его добродетельную жизнь! Он многих приведёт за собою к уразумению Божественных Заповедей.

Так и свершилось. Варфоломей стал великим святым — преподобным Сергием Радонежским.

На окраине большого города стоял старенький домик с садом. Их охранял надёжный сторож — умный пёс Уран. Он зря никогда ни на кого не лаял, зорко следил за незнакомцами, радовался хозяевам.

Но вот этот дом попал под снос. Его обитателям предложили благоустроенную квартиру, и тут возник вопрос — что делать с овчаркой? Как сторож Уран уже был им не нужен, становясь лишь обузой. Несколько дней шли ожесточённые споры о собачьей судьбе. В открытое окно из дома до сторожевой конуры частенько долетали жалобные всхлипывания внука и грозные окрики деда.

Что понимал Уран из доносившихся слов? Кто знает...

Только заметили невестка и внук, выносившие ему еду, что миска собаки так и оставалась нетронутой более суток. Уран не ел и в последующие дни, как его ни уговаривали. Он уже не вилял хвостом, когда к нему подходили, и даже отводил взгляд в сторону, словно не желая больше смотреть на людей, предававших его.

Невестка, ожидавшая наследника или наследницу, предположила:

— А не заболел ли Уран? Хозяин в сердцах бросил:

— Вот было бы и лучше, если бы пёс сам издох. Не пришлось бы тогда пристреливать.

Невестка вздрогнула.

Уран посмотрел на сказавшего взглядом, который хозяин потом долго не мог забыть.

Внук уговорил соседа ветеринара посмотреть своего любимца. Но ветеринар не обнаружил никакой болезни, только задумчиво сказал:

— Может быть, он о чем-то затосковал... Уран вскоре умер, до самой смерти чуть шевеля хвостом лишь невестке и внуку, навещавших его.

А хозяин по ночам часто вспоминал взгляд Урана, преданно служившего ему столько лет. Старик уже пожалел о жестоких словах, убивших пса.

Но разве сказанное вернуть?

И кто знает, как ранило озвученное зло внука, привязанного к своему четвероногому другу?

А кто знает, как оно, разлетясь по миру подобно радиоволне, повлияет на души ещё не родившихся детей, будущие поколения?

Слова живут, слова не умирают...

В старинной книжке рассказывалось: у дной девочки умер папа. Девочка тосковала о нем. Он всегда был ласков с ней. Этой теплоты ей не хватало.

Однажды папа приснился ей и сказал: теперь ты будь ласкова с людьми. Каждое доброе слово служит Вечности.