Меню |
---|
Главная |
Детская страничка |
Библиотека |
Православная поэзия |
История г.Мурманска (фотографии, тексты) |
Мастерская (Пасхальные яйца, кресты) |
Спасо-Преображенский Кафедральный собор |
Обо мне |
Полезные ссылки |
Последние обновления |
Просят о помощи |
Подписаться на рассылку сайта <Романов-на-Мурмане> |
Счетчики |
|
|
Секты | Православие | Молитвы | Разное | Публикации |
Романов-на-Мурмане. Библиотека. Православие.Самый счастливый день.
Центр Православной культуры святителя Димитрия Ростовского Издательство "Китеж" Ярославль 2002 |
"...ТО ЗВЕЗДА МЛАДЕНЦА И ЦАРЯ ЦАРЕЙ" "И Я ПАТРИАРХУ ТИХОНУ СПИНКУ ТЕР, И ОН МНЕ!" КАК ПАВЕЛ ГРУЗДЕВ БЫЛ СУДЕБНЫМ ЗАСЕДАТЕЛЕМ "ГОЛОДЕН БЫЛ, А ТЫ НАКОРМИЛ МЕНЯ" "БОЛЕН БЫЛ, А ВЫ ПОСЕТИЛИ МЕНЯ" КАК ОТЕЦ ПАВЕЛ ИЗ ПЕТЛИ ЧЕЛОВЕКА ВЫНУЛ "ГОСПОДИ, И НАС ПРОСТИ, ЧТО МЫ АРЕСТАНТЫ!" |
По благословению Высокопреосвященнейшего Михея,
Архиепископа Ярославского и Ростовского
Имя ярославского старца архимандрита Павла (Груздева) почитаемо на Валааме и на Афоне, в Москве и Петербурге, на Украине и в Сибири. При жизни отец Павел был прославлен многими дарами. Господь слышал его молитвы и откликался на них. Могучую жизнь прожил этот праведник с Богом и с народом, разделив все испытания, выпавшие на долю России в 20-м веке. Малая родина Павла Груздева - уездный город Молога - был затоплен водами Рыбинского рукотворного моря, и мологский изгнанник стал переселенцем, а потом и лагерником, отбыв срок наказания за веру одиннадцать лет. И снова вернулся он на мологскую землю — точнее, то, что осталось от нее после затопления - и служил здесь священником в селе Верхне-Никульском почти тридцать лет и три года...
Среди всех даров архимандрита Павла замечателен его дар рассказчика: он словно исцелял собеседника живительной силой своего слова. Все, кто общался с батюшкой, кто слушал его рассказы, вспоминают в один голос, что уезжали от отца Павла "как на крыльях", настолько радостно преображался их внутренний мир. Надеемся, что и читатели батюшкиных рассказов почувствуют ту радосшую духовную силу в общении с ярославским старцем. Как говорил отец Павел: "Я умру - от вас не уйду".
Родословная Павла Груздева уходит корнями в старинную мологскую землю. "Когда-то в деревне Большой Борок проживал крестьянин Терентий (Тереха), - пишет отец Павел в своих дневниковых тетрадях. - У этого Терентия был сын Алексей, у которого была кривая супруга Фекла Карповна". Среди шести детей Терентия (Груздевы в старые годы звались Терехины) был сын Алексей Терентьич, а у него - второй сын по имени Иван Алексеевич Груздев - это и есть дед о. Павла. "Старичок среднего роста, небольшая русая борода, проницательные карие глаза и неизменная трубка-носогрейка, волосы подстрижены под горшок, старенькие русские сапоги, плохонькой пиджак и старый картуз и с утра до ночи работа да забота", - вспоминает отец Павел. Семья десять человек, а "земли один надел, на дворе корова, лошади не бывало". "Супруга его была Марья Фоминишна, уроженка Петрова, из деревни Новое Верховье -плотная, физически развитая женщина, от природы процентов на 40 глухая, с бородавкой на левой щеке, - описывает о. Павел свою бабку. - Лето в поле, зима - пряла, ткала, внучат подымала <...>. У этих тружеников было шесть человек детей". Первая дочь Груздевых Ольга, окончив один класс начальной школы, ушла в Мологский Афанасьевский женский монастырь, где жила сестра бабушки по отцовской линии монахиня Евстолия и еще жила одна тетка - инокиня Елена. Сын Александр родился в 1888 году. "По окончании трех классов церковно-приходской школы, - пишет о. Павел, - был направлен родителями в Рыбинск в лавку к некому Адреянову, но непосильный детский труд и бесчеловечное зверское обращение хозяев вынудили его пешком бежать в Мологу и, не заходя домой, выпросился в мальчики к Иевлеву Александру Павлычу, который имел мясную лавочку, где и работал до революции, вернее, до 1914 года". Сквозь толщу времени мерцает старинная Молога, словно таинственный Китеж сквозь воды Светлояра. Молога, Молога, и твои золотые предания покоятся ныне на дне! Затоплены дома и улицы, церкви и кладбища, кресты и колокольни. Где твой юродивый Лешинька, приходивший в лавочку к Иевлевым и просивший у хозяйки: "Маша, Маша, дай пятачок", получив который, тут же кому-либо отдавал или запихивал в какую-нибудь щель? Видимо, от отца - Александра Ивановича - сохранилась у Павла Груздева память об одном случае. "Тятя с хозяином любили осенью ходить на охоту к Святу Озеру за утками, их допреж там была тьма-тьмущая. Однажды в дождливый осенний день со множеством убитой дичи наши охотники заблудились. Стемнялось, а дождь как из ведра. Куда идти? В какой стороне Молога? Никакой ориентировки. Но вдруг они увидели вдали как бы огненный столб, восходящий от земли, простирающийся в небо; и они, обрадованные, пошли на этот ориентир. Через два-три часа Александр Павлыч (Иевлев) и тятя уперлися в кладбищенскую ограду г.Мологи. Перебравшись через ограду, они увидали свежую могилу, на которой на коленях с воздетыми к небу руками молился Лешинька, от него исходило это дивное сияние. Александр Павлыч упал перед ним на колени со словами: "Леша, помолись за нас", на что тот ответил: "Сам молись и никому не говори, что ты меня здесь видал". Полное имя Лешиньки - Алексей Клюкин, он был похоронен в Мологском Афанасьевском монастыре у летнего собора, у алтаря с правой стороны.
В 1910 году Александр Иваныч женился на девице из деревни Новоселки, Солнцевой Александре Николаевне. Первенцем был сын Павел, в 1912г. родилась дочь Ольга, в 1914 г. - дочь Мария, а 19 июля 1914 года началась война.. "Осталась Александра Николаевна с малым детям да со старым старикам, а жить надо и жили, а как? да так же, как и все, - читаем в дневниках о. Павла. - Помню, был оброк не плочен да штраф за дрова, что на плечах из леса носили. Вот и приговорили бабку и маму на неделю в Боронишино, в волостное правление, в холодную, конечно же, бабка и меня взяла с собой, и нас из Борку много набралось неплательщиков-человек 15-20. Заперли всех в темную комнату, сидите, преступники. А среди нас были глубокие старики Тарас Михеич да Анна Кузина, обое близорукие. Вот и пошли они оправиться в уборную, а там горела керосиновая лампа, они ее как-то и разбили. Керосин вспыхнул, маломало и они-то не сгорели. А на утро пришел старшина Сорокоумов и всех нас выгнал. Это было 29 августа 1915-16 года".
Отец воевал на фронте, а семья бедствовала, по миру ходили. Мать Павлушу, как старшего, посылала побираться, по деревне куски собирать. А было ему годика четыре. И убежал он в Афанасьевский монастырь к тетке.
Вот пришли они к игумений на поклон. "В ноги бух! - рассказывал батюшка. - Игумения и говорит: "Так что делать, Павелко! Цыплят много, куриц, пусть смотрит, чтобы воронье не растащило".
Так началось для о. Павла монастырское послушание.
"Цыплят пас, потом коров пас, лошадей, - вспоминал он. - Пятьсот десятин земли! Ой, как жили-то...
Потом - нечего ему, то есть мне, Павелке, - к алтарю надо приучать! Стал к алтарю ходить, кадила подавать, кадила раздувать..."
"Шибко в монастыре работали," - вспоминал батюшка. В поле, на огороде, на скотном дворе, сеяли, убирали, косили, копали - постоянно на свежем воздухе. А люди в основном молодые, все время хотелось есть. И вот Павелка придумал, как накормить сестер-послушниц медом:
"Было мне в ту пору годков пять-семь, не больше. Только-только стали мед у нас качать на монастырской пасеке, и я тут как тут на монастырской лошадке мед свожу. Распоряжалась медом в монастыре только игумения, она и учет меду вела. Ладно!
А медку-то хочется, да и сестры-то хотят, а благословения нет.
Не велено нам меду-то есть.
- Матушка игумения, медку-то благословите!
- Не положено, Павлуша, - отвечает она.
- Ладно, - соглашаюсь,- как хотите, воля ваша.
А сам бегом на скотный двор бегу, в голове план зреет, как меду-то раздобыть. Хватаю крысу из капкана, которая побольше, и несу к леднику, где мед хранят. Погоди, зараза, и мигом с нею туда.
Ветошью-то крысу медом вымазал, несу:
- Матушка! Матушка! — а с крысы мед течет, я ее за хвост держу:
- Вот в бочонке утонула!
А крику, что ты! Крыса сроду меда не видела и бочонка того. А для всех мед осквернен, все в ужасе - крыса утонула!
- Тащи, Павелка, тот бочонок и вон его! - игумения велит. - Только-только чтобы его близко в монастыре не было!
Хорошо! Мне то и надо. Давай, вези! Увез, где-то там припрятал...
Пришло воскресенье, идти на исповедь... А исповедывал протоиерей о. Николай (Розин), умер он давно и похоронен в Мологе.
- Отец Николай, батюшка! - начинаю я со слезами на глазах. - Стыдно! Так, мол, и так, бочонок меду-то я стащил. Но не о себе думал, сестер пожалел, хотел угостить...
- Да, Павлуша, грех твой велик, но то, что попечение имел не только о себе, но и о сестрах, вину твою смягчает... - А потом тихо так он мне в самое ушко-то шепчет: "Но если мне, сынок, бидончик один, другой нацедишь... Господь, видя твою доброту и раскаяние, грех простит! Только, смотри, никому о том ни слова, а я о тебе, дитя мое, помолюсь".
Да Господи, да Милостивый, Слава Тебе! Легко-то как! Бегу, бидончик меду-то протоиерею несу. В дом ему снес, попадье отдал. Слава Тебе, Господи! Гора с плеч".
Эта история с монастырским медом стала уже народной легендой, потому и рассказывают ее по-разному. Одни говорят, что была не крыса, а мышь. Другие добавляют, что эту мышь поймал монастырский кот Зефир, а в просторечии - Зифа. Третьи уверяют, что Павелка пообещал игумений помолиться "о скверноядших", когда станет священником... Но мы передаем эту историю так, как рассказал ее сам батюшка, и ни слова больше!
"...TO ЗВЕЗДА МЛАДЕНЦА И ЦАРЯ ЦАРЕЙ"
Очень любил Павелка ходить на коляды в Рождество и Святки. По монастырю ходили так - сначала к игумений, потом к казначее, потом к благочинной и ко всем по порядку. И он тоже заходит к игумений: "Можно поколядовать?"
- Матушка игумения! - кричит келейница. - Тут Павелко пришел, славить будет.
"Это я-то Павелко, на ту пору годов шести, - рассказывал батюшка. - В келью к ней не пускают, потому в прихожке стою. Слышу голос игумений из кельи: "Ладно, пусть славит!" Тут я начинаю:
Славите, славите,
сами про то знаете.
Я Павелко маленькой,
славить не умею,
а просить не смею.
Матушка игумения,
дай пятак!
Не дашь пятак, уйду и так.
Чуть погодя слышу голос игумений: "Онисья! - келейница у ней была. - Дай ему цолковый!"
Ух-х! А цолковый, знаешь какой? Не знаешь! Серебряный и две головы на нем - государь Император Николай Александрович и царь Михаил Феодорович, были тогда такие юбилейные серебряные рубли. Слава Богу! А дальше я к казначее иду - процедура целая такая... Казначеей была мать Поплия. Даст мне полтинничек, еще и конфет впридачу".
- Ох, и хитер ты был, отец Павел, - перебивает батюшку его келейница Марья Петровна. - Нет-таки к простой монахине идти! А все к игуменье, казначее!
- У простых самих того.., сама знаешь, Маруся, чего! Цолковый у них, хоть и целый день ори, не выклянчишь, - отшучивается отец Павел и продолжает свой рассказ:
"От казначеи - к благочинной. Сидит за столом в белом апостольнике, чай пьет.
- Матушка Севастиана! - кричит ей келейница. - Павелко пришел, хочет Христа славить.
Она, головы не повернув, говорит: "Там на столе пятачок лежит, дай ему, да пусть уходит".
- Уходи, - всполошилась келейница. - Недовольна матушка благочинная.
И уже больше для благочинной, чем для меня, возмущается: "Ишь, сколько грязи наносил, насляндал! Половички какие чистые да стиранные! Уходи!"
Развернулся, не стал и пятачок у ней брать. Ладно, думаю... Вот помрешь, по тебе тужить не буду! И в колокол звонить не пойду, так и знай, матушка Севастиана! А слезы-то у меня по щекам рекой... Обидели".
Звонить в колокол - тоже было послушание маленького Павелки. Как говорил батюшка: "Мой трудовой доход в монастыре". "Умирает, к примеру, мантийная монахиня, - рассказывает отец Павел. - Тут же приходит гробовая - Фаина была такая, косоротая — опрятывать тело усопшей, и мы идем с нею на колокольню. Час ночи или час дня, ветер, снег или дождь с грозой: "Павелко, пойдем". Забираемся мы на колокольню, ночью звезды и луна близко, а днем земля далеко-далеко, Молога как на ладошке лежит, вся, словно ожерельями, обвита реками вокруг. Летом - бурлаки по Мологе от Волги баржи тащут, зимой - все белым-бело, весной в паводок русла рек не видать, лишь бескрайнее море... Гробовая Фаина обвязывает мантейкой язык колокола, того, что на 390 пудов. Потянула Фаина мантейкой за язык — бу-у-м-м, и я с нею — бу-м-м! По монастырскому обычаю, на каком бы кто послушании ни был, все должны положить три поклона за новопреставленную. Корову доишь или на лошади скачешь, князь ты или поп - клади три поклона земных! Вся Русь так жила - в страхе перед Богом ...
И вот эта мантейка висит на языке колокола до сорокового дня, там уже от дождя, снега или ветра одни лоскутки останутся. В сороковой день соберут эти лоскутки - и на могилку. Панихиду отслужат и мантейку ту в землю закопают. Касалось это только мантийных монахинь, а всех остальных хоронили, как обычно. А мне за то - Павелко всю ночь и день сидит на колокольне - рубль заплатят. Слава Богу, умирали не часто".
"И Я ПАТРИАРХУ ТИХОНУ СПИНКУ ТЕР, И ОН МНЕ!"
Летом 1913 года праздновали царский юбилей в Мологе - хотя и без личного присутствия Государя, но очень торжественно. Архиепископ Ярославский и Ростовский Тихон, будущий Патриарх, на пароходе по Волге приплыл тогда в Мологу. Конечно, главные празднования состоялись в Афанасьевской обители. Три годика было Павлуше Груздеву, но дорожку в монастырь он уже хорошо знал, не раз брала его с собой крестная - монахиня Евстолия.
Первую свою встречу со святителем Тихоном о. Павел запомнил на всю жизнь. Владыка был ласков, всех без исключения в монастыре благословил и своей рукой раздал памятные монеты и медальки, выпущенные в честь царского юбилея. Досталась монетка и Павлуше Груздеву.
- Знал я святителя Тихона, знал архиепископа Агафангела и многих-многих других, - рассказывал батюшка. - Царствие им всем Небесное. Всякий раз 18 января старого стиля/ 31 января н. ст./, в день святителей Афанасия Великого и Кирилла, архиепископов Александрийских, в нашу святую обитель приезжали отовсюду, в том числе и священство: отец Григорий - иеромонах с Толги, архимандрит Иероним из Юги, всегда гостем был настоятель Адрианова монастыря, иеромонах Сильвестр из церкви Архангела Михаила, пять - шесть батюшек еще. Да на литию-то как выходили, Господи! Радость, красота и умиление!
Во время ярославского восстания 1918 года, по рассказам, Патриарх Тихон жил в Толгском монастыре, но вынужден был покинуть его, перебравшись в относительно тихую по тем временам Мологскую обитель Матушка игумения истопила для владыки баньку, а монастырь-то женский, вот и послали восьмилетнего Павлушу мыться вместе с Его Святейшеством
- Топят баньку-то, а игуменья и зовет “Павелко” - меня, значит, - рассказывает батюшка - Иди со владыкой-то помойся, в баньке-то. И Патриарх Тихон мне спину мыл, и я ему!
Владыка благословил послушника Павелку носить подрясник, своими руками одел на Павлушу ремень и скуфейку, тем самым как бы дав ему свое святительское благословение на монашество. И хотя монашеский постриг отец Павел принял только в 1962 году, всю жизнь он считал себя иноком, монахом. А подрясник, скуфейку и четки, данные ему святителем Тихоном, сохранил через все испытания.
Более двух недель, по словам о Павла, жил Патриарх Тихон в гостеприимной Мологской обители “Пошел как-то Святейший по монастырю с осмотром, - рассказывает батюшка, - а заодно прогуляться, воздухом подышать. Игумения с ним, рыбинский благочинный о Александр, все звали его почему-то Юрша, может быть, потому, что родом он был из села Юршино. Я рядом со святителем бегу, посох ему несу. Вскоре вышли мы из ворот и оказались на огурцовом поле:
- Матушка игуменья! - обращается к настоятельнице Святейший Тихон - Смотри, сколько у тебя огурцов!
А тут и благочинный о Александр рядом, вставил словечко:
- Сколько в монастыре огурцов, столько, значит, и дураков:
- Из них ты первым будешь! - заметил святитель
Все рассмеялись, в том числе и о.Александр, и сам Святейший.
- Отправьте огурцов на Толгу, - отдал он потом распоряжение.
Рассказывал отец Павел, как солили огурцы в бочках прямо в реке, как ездили по грибы. Для каждого дела существовал свой обычай, свой особый ритуал. Едут по грибы - садятся на подводу, берут с собой самовар, провизию. Старые монашки и они, молодежь, приезжают в лес, лагерь разбивают, в центре привязывают колокол, а точнее, колокольцо такое. Молодежь уходит в лес по грибы, тут костер горит, пищу готовят, и кто-то в колокольцо блямкает, чтобы не заблудились, не ушли далеко. Собирают грибы, приносят и опять в лес Старухи грибы разбирают, тут же варят.
И с детства такой отец Павел, что любил людей кормить, любил и хозяйство вести - по-монастырски, планомерно.
КАК ПАВЕЛ ГРУЗДЕВ БЫЛ СУДЕБНЫМ ЗАСЕДАТЕЛЕМ
После революции и гражданской войны Мологский Афанасьевский монастырь из обители иночествующих превратился в Афанасьевскую трудовую артель. Но монастырская жизнь текла своим чередом, несмотря на все потрясения.
“Очень уж модным было тогда собрания собирать, - вспоминал о. Павел 20-е годы в Мологе. - Приезжает из города проверяющий, или кто еще, уполномоченный, сразу к нам:
- Где члены трудовой артели?
- Так нету, - отвечают ему.
- А где они? - спрашивает.
- Да на всенощной.
- Чего там делают?
- Молятся...
- Так ведь собрание намечено!
- Того не знаем.
- Ну, вы у меня домолитесь! - пригрозит он”.
Обвиненные в уклонении “от участия в общественном строительстве”, сестры обители, как могли, старались участвовать в новой советской жизни, выполнять все постановления.
Отец Павел рассказывал: “Как-то раз приходят, говорят нам:
- Есть Постановление! Необходимо выбрать судебных заседателей из числа членов Афанасьевской трудовой артели. От монастыря, значит.
- Хорошо, - соглашаемся мы. - А кого выбирать в заседатели?
- А кого хотите, того и выбирайте
Выбрали меня, Груздева Павла Александровича. Надо еще кого-то. Кого? Ольгу-председательницу, у нее одной были башмаки на высоких каблуках. Без того в заседатели не ходи. Мне-то ладно, кроме подрясника и лаптей, ничего. Но как избранному заседателю купили рубаху хорошую, сумасшедшую рубаху с отложным воротником. Ой-й! зараза, и галстук! Неделю примеривал, как на суд завязать?
Словом, стал я судебным заседателем. Идем, город Молога, Народный суд. На суде объявляют: “Судебные заседатели Самойлова и Груздев, займите свои места”. Первым вошел в зал заседания я, за мной Ольга. Батюшки! Родные мои, красным сукном стол покрыт, графин с водой... Я перекрестился. Ольга Самойлова меня в бок толкает и шепчет мне на ухо:
- Ты, зараза, хоть не крестися, ведь заседатель!
- Так ведь не бес, - ответил я ей.
Хорошо! Объявляют приговор, слушаю я, слушаю... Нет, не то! Погодите, погодите! Не помню, судили за что - украл он что-то, муки ли пуд или еще что? “Нет, - говорю, - слушай-ка, ты, парень - судья! Ведь пойми, его нужда заставила украсть-то. Может, дети у него голодные!”
Да во всю-то мощь говорю, без оглядки. Смотрят все на меня и тихо так стало...
Пишут отношение в монастырь: “Больше дураков в заседатели не присылайте”. Меня, значит”, - уточнил батюшка и засмеялся.
"ГОЛОДЕН БЫЛ, А ТЫ НАКОРМИЛ МЕНЯ"
13 мая 1941 года Павел Александрович Груздев был арестован по делу архиепископа Варлаама Ряшенцева.
Лагпункт, где шесть лет отбывал срок о.Павел, находился по адресу: Кировская область, Кайский район, п/о Волосница. Вятские исправительно-трудовые лагеря занимались заготовкою дров для Пермской железной дороги, и заключенному № 513 -этим номером называл себя о. Павел - поручено было обслуживать железнодорожную ветку, по которой из тайги вывозился лес с лесоповала. Как обходчику узкоколейки, ему разрешалось передвигаться по тайге самостоятельно, без конвоира за спиной, он мог в любое время пройти в зону и выйти из нее, завернуть по дороге в вольный поселок. Бесконвойность - преимущество, которым очень дорожили в зоне. А время было военное, то самое, о котором говорят, что из семи лагерных эпох самая страшная - война: "Кто в войну не сидел, тот и лагеря не отведал". С начала войны был урезан и без того до невозможности скудный лагерный паек, ухудшались с каждым годом и сами продукты: хлеб - сырая черная глина, "черняшка"; овощи заменялись кормовою репою, свекольной ботвой, всяким мусором; вместо круп - вика, отруби.
Многих людей спас о. Павел в лагере от голодной смерти. В то время как бригаду заключенных водили к месту работы два стрелка, утром и вечером - фамилии стрелков были Жемчугов да Пухтяев, о. Павел запомнил - зека № 513 имел пропуск на свободный выход и вход в зону: "Хочу в лес иду, а хочу и вдоль леса... Но чаще в лес - плетеный из веточек пестель в руки беру и - за ягодами. Сперва землянику брал, потом морошку и бруснику, а грибов-то! Ладно. Ребята, лес-то рядом! Господи Милостивый, слава Тебе!"
Что удавалось пронести через проходную в лагерь, о. Павел менял в санчасти на хлеб, кормил ослабших от голода товарищей по бараку. А барак у них был - сплошь 58-я статья: монахи, немцы с Поволжья сидели, интеллигенция. Встретил о. Павел в лагерях старосту из тутаевского собора, тот умер у него на руках.
На зиму делал запасы. Рубил рябину и складывал в стога. Их потом засыплет снегом и бери всю зиму. Солил грибы в самодельных ямах: выкопает, обмажет изнутри глиной, накидает туда хворосту, разожжет костер. Яма становится как глиняный кувшин или большая чаша. Навалит полную яму грибов, соли где-то на путях раздобудет, пересыплет солью грибы, потом придавит сучьями. "И вот, - говорит, - несу через проходную - ведро охранникам, два ведра в лагерь".
Однажды в тайге встретил о. Павел медведя: "Ем малину, а кто-то толкается. Посмотрел - медведь. Не помню, как до лагеря добежал". В другой раз чуть было не пристрелили его спящего, приняв за беглого зека. "Набрал я как-то ягод целый пестель, - рассказывал батюшка. - Тогда земляники много было, вот я ее с горой и набрал. А при этом уставший - то ли с ночи шел, то ли еще чего-то - не помню теперь. Шел-шел к лагерю, да и прилег на траву. Документы мои, как положено, со мною, а документы какие? Пропуск на работу. Прилег, значит, и сплю - да так сладко, так хорошо в лесу на лоне природы, а пестель с этой земляникой у меня в головах стоит. Вдруг слышу, кто-то в меня шишками бросает - прямо в лицо мне. Перекрестился я, открыл глаза, смотрю - стрелок!
- А-а! Сбежал?..
- Гражданин начальник, нет, не сбежал, - отвечаю.
- Документ имеешь? - спрашивает.
- Имею, гражданин начальник, - говорю ему и достаю документ. Он у меня всегда в рубашке лежал в зашитом кармане, вот здесь - на груди у сердца. Поглядел, поглядел он документ и так, и этак.
- Ладно, - говорит, - свободен!
- Гражданин начальник, вот земляники-то поешьте, - предлагаю я ему.
- Ладно, давай, - согласился стрелок.
Положил винтовку на траву... Родные мои, земляника-то с трудом была набрана для больных в лагерь, а он у меня половину-то и съел. Ну да Бог с ним!"
"БОЛЕН БЫЛ, А ВЫ ПОСЕТИЛИ МЕНЯ"
В медсанчасти, где менял Павел Груздев ягоды на хлеб, работали два доктора, оба из Прибалтики - доктор Берне, латыш, и доктор Чаманс. Дадут им указание, разнарядку в санчасть: "Завтра в лагере ударный рабочий день" - Рождество, к примеру, или Пасха Христова. В эти светлые христианские праздники заключенных заставляли работать еще больше - "перевоспитывали" ударным трудом. И предупреждают докторов, таких же заключенных: "Чтобы по всему лагпункту более пятнадцати человек не освобождать!" И если врач не выполнит разнарядку, он будет наказан - могут и срок добавить. А доктор Берне освободит от работы тридцать человек и список тот несет на вахту...
"Слышно: "Кто?!" - рассказывал отец Павел. - "Мать-перемать, кто, фашистские морды, список писал?"
Вызывают его, доктора нашего, согнут за то, как положено:
"Завтра сам за свое самоуправство пойдешь три нормы давать!"
- Ладно! Хорошо!
Так скажу вам, родные мои робята. Я не понимаю в красоте телесной человеческой, в душевной-то я понимаю, а тут я понял! Вышел он на вахту с рабочими, со всеми вышел... Ой, красавец, сумасшедший красавец и без шапки! Стоит без головного убора и с пилой... Думаю про себя: "Матерь Божия, да Владычице, Скоропослушнице! Пошли ему всего за его простоту и терпение!" Конечно, мы его берегли и в тот день увели от работы. Соорудили ему костер, его рядом посадили. Стрелка подкупили: "На вот тебе! Да молчи ты, зараза!"
Так доктор и сидел у костра, грелся и не работал. Если он жив, дай ему, Господи, доброго здоровья, а если помер - Господи! Пошли ему Царствие Небесное, по завету Твоему: "Болен был, а вы посетили Меня!"
КАК ОТЕЦ ПАВЕЛ ИЗ ПЕТЛИ ЧЕЛОВЕКА ВЫНУЛ
Всех заключенных по 58-й статье на зоне звали "фашистами" - это меткое клеймо придумали блатные и одобрило лагерное начальство. Что может быть позорнее, когда идет война с немецко-фашистскими захватчиками? "Фашистская морда, фашистская сволочь", - самое расхожее лагерное обращение.
Один раз о. Павел вытащил из петли немца - такого же заключенного - "фашиста", как и он сам. С начала войны много их, обрусевших немцев с Поволжья и других регионов, попало за колючую проволоку - вся вина их состояла в том, что они были немецкой национальности. Эта история рассказана от начала и до конца самим отцом Павлом.
"Осень на дворе! Дождик сумасшедший, ночь. А на мою ответственность - восемь километров железнодорожного пути по лагерным тропам. Я путеобходчиком был, потому и пропуск имел свободный, доверяли мне. За путь отвечаю! Я вас, родные мои, в этом вопросе и проконсультирую, и простажирую, только слушайте. Ведь за путь отвечать дело не простое, чуть что - строго спросят.
Начальником нашей дороги был Григорий Васильевич Копыл. Как же он меня любил-то! А знаете, за что? Я ему и грибов самых лучших носил, и ягод всяких - словом, в изобилии получал он от меня даров леса.
Ладно! Осень и ночь, и дождь сумасшедший.
- Павло! Как дорога-то на участке? - А был Григорий Васильевич Копыл тоже заключенный, как и я, но начальником.
- Гражданин начальник, - отвечаю ему, - дорога в полном порядке, все смотрел и проверял. Пломбировал, - шутка, конечно.
- Ладно, Павлуха, садися со мной на машину.
Машина - старенький резервный паровозик, вы все знаете, что такое резервный, он ходил между лагпунктами. Когда завал расчистить, когда срочно бригаду укладчиков доставить, - вспомогательный паровоз. Ладно! Поехали!
- Смотри, Павло, за дорогу ты головой отвечаешь! - предупредил Копыл, когда поезд тронулся.
- Отвечаю, гражданин начальник, - соглашаюсь я. Машина паровая, сумасшедшая, челюсти уздой не стянешь, авось! Едем. Хорошо! Немного проехали, вдруг толчок! Что за толчок такой? Паровоз при этом как бросит...
- А-а! Так ты меня проводишь? На путях накладки разошлись!
Накладки-то скреплены, где в стыке рельсы соединяются.
- Да Григорий Васильевич, проверял я дорогу-то!
- Ну ладно, верю тебе, - буркнул недовольный Копыл. Дальше едем. Проехали еще метров триста, ну пятьсот... опять удар! Опять паровоз бросило!
- С завтрашнего дня две недели тебе пайка не восемьсот, как прежде, граммов, а триста хлеба, - строго сказал Копыл.
- Ну, ваше дело, вы начальник...
Проехали восемь километров до лагпункта. Все сходят, идут в лагпункт, отдыхать после работы. А мне? Нет, родные мои, пойду туда посмотреть, в чем дело. Не уследил за дорогой, зараза! А бежать восемь километров по дождю, да и ночь к тому. Но что ж - тебе дано, твоя ответственность...
Бегу... Хорошо! Вот чувствую, сейчас самое место, где толчок был.
Гляжу - матушки! - лошадь в кювете лежит, обе ноги ей отрезало... Ой! Что ты сделаешь? За хвост - и подальше ее от насыпи сволок. Дальше бегу. А реву-то, крику! Ночь! Я уж до костей промок, а начхать. На помощь всех святых призываю, но больше всего: "Преподобие отче Варлаамие! Я у тебя четыре года жил, угодник Божий! Я твою раку, около мощей-то, всегда обтирал! Помоги мне, отче Варлаамие, и мои грехи-те оботри, омой твоими молитвами к Господу нашему, Спасителю Иисусу Христу!"
Но при том дальше все по дороге бегу... Вижу - еще лошадь лежит, Господи! Тоже зарезанная - паровозом тем, на котором мы ехали. Ой-й! Делать-то что? Но миловал Господь, не растерялся я и эту стащил подальше от дороги. Вдруг слышу - какой-то храп, стон вроде человеческий. А рядом с тем местом шпало-резка была - дорогу-то когда делали, мотор там поставили, крышу соорудили. Что-то вроде сарая такого, бревна на шпалы в нем резали.
Бегом туда. Машинально вбежал в эту шпалорезку... Родные мои! Гляжу, а мужик, лагерный пастух, и висит! Повесился, зараза! Он лошадей тех пас, немец. Какие тогда были немцы? Арестованный он, может, из Поволжья, не знаю...
Да Матушка Пречистая! Да всех святых зову и Михаила Клопского, Господи! Всех-всех призвал, до последней капли. Ну, что делать? Ножички нам носить запрещено было, потому не носил. Если найдут, могли и расстрелять. Там за пустяк расстреливали. Зубами бы узел развязать на веревке, так зубы у меня тогда все выбиты были. Один-единственный на память оставил мне следователь Спасский в ярославской тюрьме.
Как-то я эту веревку пальцами путал-путал, - словом, распутал. Рухнул он на пол, Господи! Я к нему, перевернул его на спину, руки-ноги растянул. Щупаю пульс - нету. Ничего в нем не булькает, ничего не хлюпает. Да что делать-то? Да Матушка-Скоропослушница! Опять всех Святых на помощь, да и Илью Пророка. Ты на небе-то, не знаю как и просить, как ублажить тебя? Помоги нам!
Нет, родные мои, был я уже без ума. Умер. Мертвой лежит! Василие Великий, Григорие Богослове да Иоанне Златоусте... кого только не звал!
Вдруг слышу! Господи! Тут у него, у самого горла, кохнуло. Ой, матушки, зафункционировало... Пока так изредка: кох-кох-кох. Потом чаще. Обложил его травой моерой, было это уже в августе-сентябре, а сам бегом в зону, опять восемь верст. Дождь прошел, а я сухонькой, пар из меня валит. Прибегаю на вахту: "Давай, давай скорей! Дрезину, сейчас же мне дрезину! Человеку в лесу, на перегоне, плохо!"
Стрелки на вахте, глядя на меня, говорят: "Ну, домолился, святоша! Голова у него того!" Думают, с ума я сошел. Вид у меня был такой или еще что? Не знаю. Фамилии моей они не говорят, а как номер мой называют, то сразу - "святоша". К примеру: "513-й совсем домолился, святоша-то!"
- Пусть говорят, - думаю. - Ладно.
Побежал, нашел начальника санчасти, был у нас такой Ферий Павел Эдуардович. Не знаю, какой он нации, но фамилия его была Ферий. Меня он уважал - нет, не за подачки - а за просто так уважал. К нему обращаюсь:
- Гражданин начальник, так, мол, и так!
- Ладно, давай бегом на дрезину, поехали, - говорит он мне. Приехали к шпалорезке, а этот там лежит без памяти, но пульс у него функционирует. Ему тут же чего-то кольнули, чего-то дали и привезли в зону. Его в санчасть, а я в барак ушел.
Месяц или полтора спустя приходит мне повестка: "Номер такой-то, просим немедленно явиться в суд на восьмой лагпункт". Приехал я на восьмой лагпункт, как указано в повестке. Идет суд, а я в суде свидетель. Не меня судят, а паренька того, пастуха из шпалорезки, у которого лошадей паровозом ночью зарезало.
Как оказалось потом, выяснилось на следствии, он их просто проспал. Ходил-ходил, пас-пас, да и уснул, а они уж сами под паровоз забрели. И вот собрался суд, и его судят.
- Ну вы, 513-й! - это меня, значит. - Свидетель! Как вы нам на то ответите? Ведь вы знаете, понимаете, наверное. Страна переживает критическое положение. Немцы рвутся, а он подрывает нашу оборону. Согласен с этим, да, 513-й? "Он" - это тот пастух, что повесился.
Встаю, меня ведь спрашивают, как свидетеля, отвечаю:
- Граждане судьи, я только правду скажу. Так, мол, и так Я его вынул из петли. Не от радости он полез в нее, петлю-то. У него, видно, жена есть, "фрау", значит, и детки, наверное, тоже есть. Сами подумайте, каково ему было в петлю лезть? Но у страха глаза велики. Потому, граждане судьи, я не подпишу и не поддерживаю выставленного вами ему обвинения. Ну испугался он, согласен. Уснул - так ночь и дождь. Может, устал, а тут еще паровоз... Нет, не согласен
- Так и ты фашист!
- Так, наверное Ваша воля.
И знаете, родные мои, дали ему только условно. Я, правда, не знаю, что такое условно. Но ему эту возможность предоставили. И вот потом, бывало, еще сплю на нарах-то, а он получит свою пайку хлеба восемьсот граммов, и триста мне под подушку пихнет
Вот так жили, родные мои".
Разные людские потоки в разные годы лились в лагеря - то раскулаченные, то космополиты, то срубленная очередным ударом топора партийная верхушка, то научно-творческая интеллигенция, идейно не угодившая Хозяину - но всегда и в любые годы был единый общий поток верующих - "какой-то молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемета падают среди них - и следующие заступают, и опять идут. Твердость, не виданная в XX веке!" Это строки из "Архипелага Гулаг".
Словно в первые христианские века, когда богослужение совершалось зачастую под открытым небом, православные молились ныне в лесу, в горах, в пустыне и у моря.
В уральской тайге служили Литургию и заключенные Вятских исправительно-трудовых лагерей.
Были там два епископа, несколько архимандритов, игумены, иеромонахи и просто монахи. А сколько было в лагере верующих женщин, которых всех окрестили "монашками", смешав в одну кучу и безграмотных крестьянок, и игумений различных монастырей. По словам отца Павла, "была там целая епархия!" Когда удавалось договориться с начальником второй части, ведавшей пропусками, "лагерная епархия" выходила в лес и начинала богослужение на лесной поляне. Для причастной чаши готовили сок из различных ягод, черники, земляники, ежевики, брусники - что Бог пошлет, престолом был пень, полотенце служило как сакос, из консервной банки делали кадило. И архиерей, облаченный в арестантское тряпье, - "разделиша ризы Моя себе и об одежде Моей меташа жребий... "-предстоял лесному престолу как Господню, ему помогали все молящиеся.
"Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите", - пел хор заключенных на лесной поляне... Как молились все, как плакали - не от горя, а от радости молитвенной...
При последнем богослужении (что-то случилось в лагпункте, кого-то куда-то переводили) молния ударила в пень, служивший престолом - чтобы не сквернили его потом. Он исчез, а на его месте появилась воронка, полная чистой прозрачной воды. Охранник, видевший все своими глазами, побелел от страха, говорит: "Ну, вы все здесь святые!"
Были случаи, когда вместе с заключенными причащались в лесу и некоторые из охранников-стрелков.
Шла Великая Отечественная война, начавшаяся в воскресенье 22 июня 1941 года - в День Всех Святых, в земле Российской просиявших, и помешавшая осуществиться государственному плану "безбожной пятилетки", по которому в России не должно было остаться ни одной церкви. Что помогло России выстоять и сохранить православную веру - разве не молитвы и праведная кровь миллионов заключенных - лучших христиан России?
Высокие сосны, трава на поляне, престол херувимский, небо... Причастная зековская чаша с соком из лесных ягод:
"...Верую, Господи, что сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть честная кровь Твоя... иже за ны и за многих проливаемая во оставление грехов..."
Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел уже незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:
"Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.
Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их "бендеровками" называли. Среди них одна красавица - коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет... "Как же горько ей, - думаю, - девочке этой, что так убивается она, так плачет".
Подошел ближе, спрашиваю... А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. "А отчего девушка-то так ревит?" Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: "Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела - день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня - и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели".
А у меня в бараке была заначка - не заначка, а паек на сегодняшний день - буханка хлеба! Бегом я в барак... А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: "Hi, не треба! Я честi своеi за хлiб не продаю!" И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!
Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки... и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:
- Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.
- Когда, Господи?
- Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил! Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало".
"ГОСПОДИ, И НАС ПРОСТИ, ЧТО МЫ АРЕСТАНТЫ!"
По делу архиепископа Варлаама Ряшенцева, который был воспреемником митрополита Ярославского Агафангела, Павел Груздев арестовывался дважды. Повторный срок он получил в 1949 году, как тогда говорили - стал "повторником". Из Ярославля повезли арестантов в Москву, в Бутырки, оттуда - в Самару, в пересыльную тюрьму.
В самарской тюрьме отец Павел вместе с другими заключенными встретил Пасху 1950 года. В этот день - воскресенье - выгнали их на прогулку в тюремный двор, выстроили и водят по кругу. Кому-то из тюремного начальства взбрело в голову: "Эй, попы, спойте чего-нибудь!"
"А владыка - помяни его Господи! - рассказывал батюшка, - говорит нам: "Отцы и братие! Сегодня Христос воскресе!" И запел: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав... " Да помяни, Господи, того праведного стрелка - ни в кого не выстрелил. Идем, поем: "Воскресения день, просветимся лю-дие! Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас приведе... "
Из Самары повезли арестантов неизвестно куда. В вагонах решетки, хлеба на дорогу не дали. "Ой, да соловецкие чудотворцы! Да куды же вы, праведные, нас отправляете?" Едут сутки, двое, трое .. Из дальнего окна горы видать. И снова - "с вещам!" Вышли все, собралися, стали на поверку. Выкрикивают вновь прибывших по алфавиту
- А! Антонов Иван Васильевич! Заходи.
Номер 1 зашел.
- Августов... Заходит.
- Б!.. В!.. Г!.. Заходи! В зону, в зону! Гривнев, Годунов, Грибов... Донской, Данилов...
- А Груздева что нет? - спрашивает о. Павел.
- Да нету, - отвечают ему.
"Как нет? - думает. - Я у них самый страшный фашист. Не вызывают меня! Видно, сейчас еще хуже будет".
Всех назвали, никого не осталось, только два старика да он, Павел Груздев.
- Паренек,ты арестант?
- Арестант.
- И мы арестанты. Ты фашист?
- Фашист.
- И мы фашисты.
"Слава Тебе Господи! - облегченно вздохнул о. Павел и пояснил. - Свои, значит, нас фашистами звали".
- Дак паренек, - просят его старики, - ты ступай к этому, который начальник, скажи, что забыли троих!
- Гражданин начальник! Мы тоже из этой партии три арестанта.
- Не знаем! Отходи!
Сидят старики с Павлушей, ждут. Вдруг из будки проходной выходит охранник, несет пакет:
- Ну, кто из вас поумнее-то будет? Старики говорят:
- Так вот парню отдайте документы.
- На, держи. Вон, видишь, километра за три, дом на горе и флаг? Идите туда, вам там скажут, чего делать.
"Идем, - вспоминал о. Павел. - Господи, глядим: "моншасы да шандасы" - не по-русски все кругом-то. Я говорю: "Ребята, нас привезли не в Россию!" Пришли в этот дом - комендатура, на трех языках написано. Заходим, баба кыргызуха моет пол.
- Здравствуйте.
- Чего надо?
- Да ты не кричи на нас! Вот документы настоящие.
- Э! - скорчилася вся. - Давай уходим! А то звоним будем милиция, стреляю! Ах ты, зараза, еще убьют!
- Завтра в 9-10 часов приходим, работа начнем!
Пошли. А куды идти-то, батюшко? Куцы идти-то? Спрашиваем тюрьму. Да грязные-то! Вшей не было. Обстриженные-то! Господи, да Матерь Божия, да соловецкие чудотворцы! Куды же мы попали? Какой же это город? Везде не по-русски написано. "Вон тюрьма", - говорят. Подходим к тюрьме, звонок нажимаю:
- Передачи не передаем, поздно!
- Милый, нас возьмите! Мы арестанты!
- Убежали?
- Вот вам документы.
- Это в пересылку. Не принимают. Чужие.
Приходим опять в пересылку. Уж вечер. Солнце село, надо ночлег искать. А кто нас пустит?
- Ребята, нас там нигде не берут!
- А у нас смена прошла, давайте уходите, а то стрелять будем!
"Что ж, дедушки, пойдемте". А че ж делать? В город-от боимся идти, по загороду не помню куда шли напрямик. Река шумит какая-то. Водички попить бы, да сил уж нет от голода. Нашел какую-то яму, бурьян - бух в бурьян. Тут и упал, тут и уснул. А бумажку-то эту, документы, под голову подложил, сохранил как-то. Утром просыпаюсь. Первое дело, что мне странно показалось - небо надо мной, синее небо. Тюрьма ведь все, пересылка... А тут небо! Думаю, чокнулся. Грызу себе руку - нет, еще не чокнулся. Господи! Сотвори день сей днем милосердия Твоего!
Вылезаю из ямы. Один старик молится, а второй рубашку стирает в реке. "Ой, сынок, жив!" "Жив, отцы, жив."
Умылись в реке - река Ишим. Солнышко только взошло. Начали молитвы читать:
"Восстаете от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием ти, сильне. Свят, Свят, Свят ecu Боже, Богородицею помилуй нас.
От одра и сна воздвигл мя ecu Господи, ум мой просвети и сердце..." Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит. "Дак вона, видишь, на горизонте?" Километра полтора от нашего ночлега. "Пойдемте в церковь!"
А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих - вот мы были на этой ступеньке. А что делать - только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты! А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: "Поди разменяй!" Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились - да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе Господи!"
Так началась ссыльная жизнь Павла Груздева в городе Петропавловске, где в первый же день причастились они со стариками-монахами в соборной церкви Петра и Павла. В Казахстан заключенный Груздев был отправлен "на вечное поселение". В областной строительной конторе поставили Груздева на камнедробилку. "Кувалду дали, - вспоминал батюшка. - Утром-то работа начинается с восьми, а я в шесть часов приду, да и набью норму, еще и перевыполню". Как-то раз командировали их, административно-ссыльных, в поселок Зуевку на уборочную. Совхоз Зуевка находился в тридцатисорока верстах от Петропавловска и будто бы там что-то случилось- без присмотра осталась скотина, птица домашняя, урожай не убран. Но правды никто не говорит.
"Привезли нас на машинах в Зуевку, - рассказывал о. Павел. -А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать - не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему., ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Маттушки! А в нем председатель лежит, головой крутит и на нас искоса поглядывает Я своим говорю: "Стой!" - а потом ему: "Эй, ты чего?" А он мне из гроба в ответ: "Я новопреставленный раб Божий Василий"
А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был - он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: "Завтра пришествие будет, конец света!" И всех в монахи постриг и в гробы уложил... Все село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню залез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, бабы - и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло. "За что скотина-то страдать должна? - спрашиваю у одной бабы. - Ты кто такая?" "Монахиня Евникия", - отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь?
Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали - Иосиф был, кажется, - он это Афанасиево пострижение признал незаконным и всех "монахов" расстригли. Платья, юбки свои надели и работали они как надо.
...Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: "Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!" Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: "Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!" Вот какой был случай в совхозе Зуевка".
Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. "Прихожу с работы домой, -вспоминал о. Павел, - дедушка мне и говорит:
- Сынок, Сталин умер!
- Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят. Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, "гудки как загудят все! Работу прекратить - стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две..." А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет - все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!"
Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. "А уж после похорон Сталина молчим - никого не видали, ничего не слыхали".
И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:
- Груздев здесь?
Что ж, ночные посетители - дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:
- Собирайся, дружок! Поедешь с нами!
"Дедушко ревит, бабушка ревит... - Сынок! Они за столько лет уже привыкли ко мне, - рассказывал о. Павел. - Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Все мне на Соловки хотелось.. Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял - словом, все взял. Господи! Поехали. Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не ведено, здороваются только с настоящими людьми, а мы - арестанты, "фашистская морда". А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено - за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить - дышать, мигать глазами и то боишься.
- Товарищ Груздев!
Ну, думаю, конец света. Все "фашистская морда", а тут товарищ.
- Садитесь, свободно, - меня, значит, приглашают.
- Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин начальник.
- Нет, присаживайтесь!
- У меня штаны грязные, испачкаю.
- Садитесь!
Все-таки сел я, как сказали.
- Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?
- Так ведь фашист, наверное? - отвечаю.
- Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.
- Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.
- Так по ошибке, - говорит он.
Слава Тебе Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то... Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.
- Товарищ Груздев, вот вам справка, вы пострадали невинно. Культ личности. Завтра со справкой идите в милицию. На основании этой бумаги вам выдадут паспорт. А мы вас тайно предупреждаем... Если кто назовет вас фашистом или еще каким-либо подобным образом - вы нам, товарищ Груздев, доложите! Мы того гражданина за это привлечем. Вот вам наш адрес.
Ой, ой, ой! - замахал руками. - Не буду, не буду, гражданин начальник, упаси Господь, не буду. Не умею я, родной...
...Господи! А как стал говорить-то, лампочка надо мной белая-белая, потом зеленая, голубая, в конце концов стала розовой... Очнулся спустя некоторое время, на носу вата. Чувствую, за руку меня держат и кто-то говорит: "В себя пришел!"
Что-то они делали мне, укол какой, еще что... Слава Богу, поднялся, извиняться стал. "Ой да извините, ой да простите". Только, думаю, отпустите. Ведь арестант, неловко мне...
- Ладно, ладно, - успокоил начальник. - А теперь идите!
Лишь укол мне сунули на память ниже талии... Потопал я". Два дня понадобилось, чтобы оформить паспорт - "он и теперь еще у меня живой лежит", как говорил о. Павел. На третий день вышел Груздев на работу. А бригадиром у них был такой товарищ Миронец - православных на дух не принимал и сам по себе был очень злобного нрава. Девчонки из бригады про него пели: "Не ходи на тот конец, изобьет тя Миронец!"
- Ага! - кричит товарищ Миронец, только-только завидев Груздева. - Шлялся, с монашками молился!
Да матом на чем свет кроет.
- Поповская твоя морда! Ты опять за свое! Там у себя на ярославщине вредил, гад, диверсии устраивал, и здесь вредишь, фашист проклятый! План нам срываешь, саботажник!
- Нет, гражданин начальник, не шлялся, - отвечает Груздев спокойно. - Вот документ оправдательный, а мне к директору Облстройконторы надо, извините.
- Зачем тебе, дураку, директор? - удивился товарищ Миронец.
- Павлуша!..
- Вот тебе и Павлуша, - думает Груздев.
Разговор в кабинете директора получился и вовсе обескураживающим.
- А! Товарищ Груздев, дорогой! Садитесь, не стойте, вот вам и стул приготовлен, - как лучшего гостя встретил директор "товарища Груздева", уже осведомленный о его делах. - Знаю, Павел Александрович, все знаю. Ошибочка у нас вышла.
Пока директор рассыпается мелким бисером, молчит Груздев, ничего не говорит. А что скажешь?
- Мы вот через день-другой жилой дом сдаем, - продолжает директор Облстройконторы, - там есть и лепта вашего стахановского труда. Дом новый, многоквартирный. В нем и для вас, дорогой Павел Александрович, квартира имеется. Мы к вам за эти годы присмотрелись, видим, что вы - честный и порядочный гражданин. Вот только беда, что верующий, но на это можно закрыть глаза.
- А что ж я делать буду в доме вашем-то? - удивляется Груздев странным словам директора, а сам думает: "К чему все это клонится?"
- Жениться вам нужно, товарищ Груздев, семьей обзавестись, детьми, и работать! - довольный своим предложением, радостно заключает директор.
- Как жениться? - оторопел Павел. - Ведь я монах!
- Ну и что! Ты семью заведи, деток, и оставайся себе монахом... Кто же против того? Только живи и трудись!
- Нет, гражданин начальник, спасибо вам за отцовское участие, но не могу, -поблагодарил Павел Груздев директора и, расстроенный, вернулся к себе на улицу Крупскую. Не отпускают его с производства! Как ни говорите, а домой охота... Тятя с мамой, сестренки - Олька со шпаной, Таня, Лешка, Санька Фокан... Пишет Павлуша письмо домой: "Тятя! Мама! Я уже не арестант. Это было по ошибке. Я не фашист, а русский человек".
"Сынок! - отвечает ему Александр Иванович Груздев. - У нас в семье вора сроду не было, не было и разбойника. И ты не вор и не разбойник. Приезжай, сынок, похорони наши косточки".
Снова идет Павел Груздев к директору Облстройконторы:
- Гражданин начальник, к тяте бы с мамой съездить, ведь старые уже, помереть могут, не дождавшись!
- Павлуша, чтобы поехать, вызов тебе нужен! - отвечает начальник. - А без вызова не имею права тебя отпустить.
Пишет Павел Груздев в Тутаев родным - так, мол, и так, без вызова не пускают. А сестра его Татьяна, в замужестве Юдина, всю жизнь работала фельдшером-акушером. Дежурила она как-то раз ночью в больнице. Господь ей и внушил: открыла она машинально ящик письменного стола, а там печать и бланки больничные. Отправляет телеграмму: "Северный Казахстан, город Петропавловск, Облпромстройконтора, начальнику. Просим срочно выслать Павла Груздева, его мать при смерти после тяжелых родов, родила двойню".
А матери уж семьдесят годков! Павлуша как узнал, думает: "С ума я сошел! Или Танька чего-то мудрит!" Но вызывают его к начальству:
- Товарищ Груздев, собирайтесь срочно в дорогу! Все про вас знаем. С одной стороны, рады, а с другой стороны, скорбим. Может, вам чем подсобить? Может, няню нужно?
- Нет, гражданин начальник, - отвечает Павел. - Крепко вас благодарю, но поеду без няни.
- Как хотите, - согласился директор.
"Сейчас и пошутить можно, - вспоминал батюшка этот случай. - А тогда мне было не до смеху. На таком веку - покрутишься, и на спине, и на боку!"
"И ПОЛЗЕТ ПО ГРЯДКЕ КОЛОРАДСКИЙ ЖУК"
Столько всяких людей и событий повидал отец Павел за годы своих лагерных странствий, что стал он как бы кладезь неисчерпаемый, - иной раз диву даешься, чего с ним ни случалось! Батюшка и сам говорил, что весь его духовный опыт - из лагерей: "Одиннадцать годков копил!" И когда стал архимандрит Павел прославленным старцем, многие замечали, что его духовное руководство, его молитвы - это что-то особенное, чему нет примера в житиях былых времен, это наша жизнь, современная Русь святая...
А чудеса происходили - иногда так буднично, у огородной грядки. Об одном таком случае рассказал работник МВД, официальный представитель закона.
"Однажды мы поехали к отцу Павлу—яркий солнечный день, август. Село Верхне-Никульское от трассы расположено в км 1,5, и мы поехали дорогой, которую местные называют БАМ, там более-менее сухо, и через картофельные поля выезжаешь, минуя магазин, к сторожке о. Павла, т.е. делаешь как бы круг. Я, будучи за рулем, обращал внимание на качество дороги, на то, что вокруг — т.е. помнил больше, чем мои пассажиры. И вот, двигаясь через так называемый БАМ, я обратил внимание, что картофельные поля осыпаны колорадским жуком — все красно, как виноград. Настолько много, что я даже подумал, что можно выращивать колорадских жуков и варить из них суп-харчо. И с таким игривым настроением приехал к о. Павлу. Нас приняли как дорогих гостей. И вот в застолье, в разговоре — как картошка? как лук? в деревне всегда говорят о сельском хозяйстве — зашла речь о засильи колорадского жука. И отец Павел говорит: "А у меня нет колорадского жука". У него было два участка картошки — между сторожкой и кладбищем, 10x10, и уже в церковной ограде — как бы мини-монастырь. Но я-то прекрасно видел, что кругом колорадские жуки — даже у соседки напротив. И вдруг: "У меня нет". Я как оперуполномоченный — ха-ха! — засомневался. За столом уже покушали все, никто не слушал другого, я думаю: "Нет, сейчас я найду колорадских жуков. Не может такого быть! Конечно, он врет!" И я вышел — светло было, августовские сумерки — посмотреть между сторожкой и кладбищем колорадских жуков, найду несколько и уличу! Пришел, начал на карачках между рядами картошки ползать. Смотрю — ни одной личинки, ни одного жука! Не может быть! Кругом красно, а здесь... Даже если до нашего приезда были на участке колорадские жуки, там должны быть проеденные дыры на ботве. Я облазал все — ничего нет! Ну, не может такого быть, это неестественно! Думаю — на втором участке всяко есть. Я, будучи опером, т.е. человеком, который всегда во всем сомневается, ищет врагов и знает, что враги есть, — думаю, я найду! Ни-че-го!
Пришел и говорю: "Батюшка, я вот сейчас на той делянке картофельной был, на этой был — действительно ни одного не только колорадского жука или личинки, но вообще признаков того, что они были". Отец Павел как само собой разумеющееся говорит: "Да ты зря и ходил. Я молитву знаю". А я опять про себя думаю: "Хм, молитву! Чего он такого говорит! Мало ли какая молитва!" Да, такой вот я Фома Неверующий был, хотя ни на одном листе картофельном не нашел даже дырки от гнуса того. Я был посрамлен. А ведь жуки колорадские прямо мигрировали, они ползли..."
Отец Павел настолько любил стихи и песни, что на любой случай была припасена у него поэтическая притча или шуточный стишок, а если нет, то он сочинял сам. Где-то через месяц после "милицейской проверки" отец Павел сочинил песню про колорадского жука:
Вот цветет картошка, зеленеет лук.
И ползет на грядку колорадский жук.
Он ползет, не зная ничего о том,
Что его поймает Володька-агроном.
Он его поймает, в сельсовет снесет.
В баночку посадит, спиртиком зальет.
Отцвела картошка, пожелтел уж лук.
В баночке балдеет колорадский жук.
"Велика была его молитва, — говорят об отце Павле. — Велико его благословение. Истинные чудеса".
"На самой службе он стоял словно какой-то столп духовный, — вспоминают о батюшке. — Молился всей душой, как гигант, этот маленький ростом человек, и все присутствовали как на крыльях на его молитве. Такая она была — из самого сердца. Голос громкий, сильный. Иногда, когда совершит таинство причастия, он просил Господа по-простому, как своего отца: "Господи, помоги там Сережке, что-то с семьей..." Прямо у престола — и этому помоги, и этому... Во время молитвы всех перечислял на память, а память у него была, конечно, превосходная".
"Родилась у нас Дашенька, внучка моя, — рассказывает одна женщина. — А дочь, когда была беременна, на Успенский пост отмечала свой день рождения — с пьянками, с гулянками. Я ей говорю: "Побойся Бога, ведь ты же беременна". И когда родился ребенок, определили у него шумы в сердце, очень серьезно — на дыхательном клапане дырка. И девочка задыхалась. Еще днем туда-сюда, она плачет, а ночами вообще задыхается. Врачи сказали, что если доживет она до двух с половиной лет, будем делать операцию в Москве в институте. Раньше нельзя. И вот я к отцу Павлу все и бегала: "Батюшка, помолись!" А он ничего не говорил. Вот приду, скажу — и ничего не говорит. Прожила Даша 2,5 года. Присылают нам вызов на операцию. Бегу к батюшке. "Батюшка, что делать? Вызов на операцию пришел, ехать или не ехать? А он говорит: "Причасти и езжайте". Вот они поехали. Они там в больнице, а я плачу, да все к батюшке бегаю: "Батюшка, помолись!" А потом он мне так сердито говорит: "Да выздоровеет твоя Дашка!" И слава Богу, вот — Дашка его молитвами выздоровела".
"Господь слышал молитву о. Павла быстрее, чем других, — вспоминает один священник. — Кто приедет к нему, у кого что болит — батюшка постучит так запросто по спине или потреплет за ухо: "Ну ладно, все, будешь здоров, не беспокойся" А сам-то пойдет в алтарь и молится за человека. Господь услышит его молитву и поможет этому человеку. Конечно, явно я не могу сказать- вот хромал, подошел к о. Павлу и сразу запрыгал. Не всегда это явно. Человек скорбел-скорбел, а помолился у о Павла, исповедался, причастился, пообщался, попросил его молитв, так все постепенно и отлегло. Пройдет неделя, а он уже здоров". "Молитва везде действует, хотя не всегда чудодействует, " — записано в тетрадях о. Павла. "На молитву надо вставать поспешно, как на пожар, а наипаче монахам". "Господи! Молитвами праведников помилуй грешников".
Очень много духовенства окормлялось у о. Павла, и с годами все больше и больше, так что в Верхне-Никульском образовалась своя "кузница кадров", или "Академия дураков", как шутил о. Павел. И это была настоящая духовная Академия, по сравнению с которой меркли Академии столичные. Духовные уроки архимандрита Павла были просты и запоминались на всю жизнь
- "Как-то раз я задумался, мог бы я быть таким послушником, чтобы беспрекословно выполнять все послушания, — рассказывает батюшкин воспитанник, священник. - Ну а что, наверное, смог бы! Что скажет батюшка, то я бы и делал. Приезжаю к нему - а он, как вы знаете, частенько на мысли отвечал действием или каким-нибудь рассказом. Он меня, как обычно, сажает за стол, тут же Марья начинает что-то разогревать. Он приносит щей, наливает. Щи были удивительно невкусные. Из какого-то концентрата - а я только что причастился - и сверху сало плавает. И огромная тарелка. Я с большим трудом съел Он. "Давай, давай-ка еще!" И несется с остатком в кастрюле - вылил мне все - ешь, доедай! Я думал, меня сейчас стошнит. И я исповедал собственными устами: "Такого послушания, батюшка, я выполнить не могу!" Так он меня обличил.
Отец Павел умел дать почувствовать человеку духовное состояние - радость, смирение... "Однажды накануне "Достойной" - было много духовенства у него - он мне говорит: "Батюшка, ты сегодня будешь ризничий!" - вспоминает один из священников. - "Вот эта риза - самая красивая, надень, и другим выдашь". И, наверно, все-таки какое-то тщеславие у меня было:"Вот, какая риза красивая!" И буквально через несколько минут - отец Павел был дома, а я в церкви, он как-то почувствовал мое состояние - летит - "Ну-ка, снимай ризу!" И отец Аркадий из Москвы приехал, к нам заходит "Отдай отцу Аркадию!" Меня как молнией с головы до пят прошибло - я так смирился. И в этом состоянии чувствовал себя как на небесах - в каком-то благоговении, в радостном присутствии чего-то важного, т.е. он дал мне понять, что такое смирение. Я надел самую старенькую ризу, но был самый счастливый в эту службу".